Границы культурологии: реальность или миф?

Аннотация: В статье рассматривается многогранность понятия культуры как совокупности гуманитарных практик, пространство, формируемое ею. Насущным и актуальным становится в этой связи вопрос о границах исследования. Автор рассматривает культурологию сквозь призму ее «социальности», доказывая, что выбор границ в настоящее время определяется социентарными предпочтениями.

Ключевые слова: Культура, практики, культурология, границы, безграничный, диалог, социальность.


Становление культурологии как науки, определение исследовательской методологии делает необходимым оформление принципов взаимодействия со смежными научными дисциплинами. Все это требует, естественно, демаркации границ исследовательского пространства. Так обычно бывает с новыми научными направлениями в процессе их институализации, но случай с культурологией – особенный. Для нее характерно отсутствие границ в традиционном смысле, что прямо вытекает из дефинирования культуры как глобального универсума: культуру необходимо рассматривать как целостную сложную систему, глобальный феномен, в котором разворачивается бытие всего человечества [1]. Колоссальный объем, масштаб, разнообразие исследовательского материала, подлежащего изучению, делают эту задачу непосильной для одной науки. «Культурная область» принадлежит целому комплексу гуманитарных и социальных наук. Наряду с культурологией исследованием культуры занимаются этнология и социология, философия и психология, история и искусствознание. Практически все гуманитарные и социальные науки в той или иной степени участвуют в этом процессе.  

Культурология, если анализировать ее в данной системе конвенций, должна была бы играть, подобно философии, роль метанауки. Что исследует философия? Общие принципы бытия и сознания, то есть все, до чего некогда в процессе развития цивилизации могла «дотянуться» человеческая мысль. История философии свидетельствует, что ее выдающиеся творцы, создавая свои теории, действовали достаточно произвольно, часто далеко отступали от реалий бытия и сознания, трактовали их весьма причудливым образом. То есть доминантой здесь являлось не бытие и сознание, а «общие принципы», главное не «что», а «как» – бытие и сознание играли лишь роль повода для создания всевозможных мыслительных конструкций.

Наука о культуре в этом плане достаточно «заземлена»: ей не доступны сфера трансценденции, тайны природы, утонченность абстракции. Она не может далеко отрываться от своего имманентного объекта, коим являются практики человеческого рода, взятые во всем своем многообразии. Однако, как нет «философии вообще», так как она разделена на отдельные сегменты – разделы, предметные области, школы и др., так и наука о культуре, несмотря на свой интегративный потенциал, будет «разнесена» по разным областям и сферам. Человеческие практики необычайно многообразны: мир повседневности с его многочисленными занятиями, специализированная деятельность, которая, в свою очередь, способна делиться на различные сегменты – политика, бизнес, управление, народное хозяйство с его отраслями, духовные практики, науки и многое другое. Собственно, могут применяться различные классификации, может быть выделена любая специализация, вплоть до занятия философией или культурологией. Принципов структурирования и систематизации может быть множество.

Конечно, практики следует классифицировать и по региональному, и по темпоральному принципу, углубляясь при этом в прошлое, анализируя жизненные реалии в отдельные исторические эпохи. Историческая ретроспектива дает возможность выхода на эволюционные процессы, тенденции и векторы развития, на культурную динамику, актуализированную в настоящее время. Прошлая деятельность обретает объективированный характер в качестве материальных или нематериальных объектов, культурного наследия, накопленного человечеством опыта.

Практики всегда зависят от контекста, так как определяются через взаимодействие с материально-предметной и социокультурной средой. Человек и среда, человек в среде, их интерференция и взаимовлияние – такова доминирующая установка в исследовании культуры. Ее адекватное понимание возможно только в конкретно-историческом, социальном контексте: вырванная из исторического контекста, она не подлежит достоверному описанию и интерпретации [2]. Понимаемая как совокупность практик, культура предельно контекстуальна: рождаясь из него, она модифицирует и трансформирует окружающий мир, порождая новые условия и смыслы, генерируя новый исторический и социальный контекст.

Каждый исследуемый культурологией реальный объект демонстрирует специфику хронотопа (термин М.М. Бахтина) – законов и норм сочетания пространственно-временных координат. История и социология наиболее тесно соприкасаются с культурной областью. Временная плоскость являет собой историческую специфику данного момента, а пространственная – социума, социальной среды во всем богатстве ее количественных и качественных характеристик. Анализ координат дает возможность провести границы и одновременно отмежеваться от «чисто исторического» или «чисто социологического» знания. Наиболее достоверно и точно верифицируется всегда настоящее, тем самым естественным образом ранжируется порядок рассмотрения факторов. Следовательно, начинать следует с социологии, которой принадлежит важнейшая роль.

Культура всегда социальна. Общество, уже по определению, предполагает наличие некоторого количества людей, по крайней мере наличие Другого. То же и в культуре – «один в поле не воин» – тезис, прекрасно формулирующий культурную аксиоматику. Здесь хорошо работают доказательства «от противного»: культура не возникает в одиночестве. Для рассмотрения единичности, изолированности человека от общества обычно обращаются к методу робинзонад, где используется прием помещения человека в девственную природную среду. В своем романе (опубликован впервые в 1719 г.) Д. Дефо ответил литературным сюжетом на запросы эпохи Просвещения – потребность прояснить идею «естественного» человека, особенностей его существования и развития. Философское значение этого литературного произведения трудно переоценить: вниманию публики была предложена ситуация длительной изоляции, возникшая естественным, хотя и экзотическим образом. Робинзонада получила широкое распространение в дальнейшем не только в литературных вариациях, но и как метод исследования в науке, в социологии, философии, экономике.

Для подтверждения социальности культуры, однако, феномен Робинзона не может быть признан корректным, несмотря на прекрасно описанное в романе одичание персонажа. Робинзон, безусловно, был связан с определенным типом культуры, являлся продуктом культурной среды европейского общества – Англии Нового времени. Даже находясь в одиночестве, до появления Пятницы, он обладал известными навыками, знаниями, а также припасами и инструментами. Не прояснив тезиса «культура не возникает в одиночестве», робинзонада дает ответ на другой вопрос: может ли она функционировать вне общества? И отвечает на него утвердительно – да, по остаточному принципу. Ситуация Робинзона может быть использована, например, при исследовании практик обеспечения жизнедеятельности, возможности выживания в экстремальных условиях: это будет тема «человек в дикой природе», рассмотренная в том числе и с культурологических позиций. В настоящее время, кстати, возник бум всевозможных робинзонад в кино- и телеиндустрии, правда, там они модифицировались в коллективные практики: всевозможные острова, дикие джунгли и т. п.

Социальность как условие генерирования культурных практик может быть обоснована феноменом Маугли. Изначальное отсутствие какой-либо социальной среды обуславливало недоступность ее усвоения: невозможность социализации и аккультурации, даже в самой минимальной форме, делает Маугли «человекоподобным» существом, но отнюдь не человеком (если конечно не относить процесс социализации к стае волков, тоже обладающих характеристиками социального поведения).

Итак, культура социальна: «все социальное культурно, а все культурное социально» (А.Я. Флиер). Проблема состоит в другом. Позволяет ли данная аксиома делать из нее далеко идущие выводы о «тождественности» культурного и социального, более того, понимать культуру как систему/подсистему социальной жизни? Думаю, что нет, хотя иная точка зрения, подразумевающая под культурой те или иные сегменты, сферы, ракурсы, то есть составные части жизнедеятельности общества, достаточно распространена. Что тематизируется шире, культура или общество? Буквально повторяется вопрос о курице и яйце, только не в гносеологической, а в онтологической плоскости. Ответ же конвенционален, он обусловлен ситуацией, взглядами того или иного ученого, его принадлежностью к определенной научной школе.

Как правило, социологи (социологически ориентированные культурологи) трактуют культурологию с социологических позиций, философы – в духе философской антропологии, эстетики и искусствоведы придерживаются соответствующей ориентации. Все тянут одеяло на себя. Это не вызывает возражений, когда делается высокопрофессионально. Отметим, кстати, важнейшие заслуги социологов в развитии культурологического знания в том плане, что их работы позволили вывести его из плена традиционного для нашего общества эстетическо-этического понимания, отнесения предиката «культурного» исключительно к образованию, искусству, определенной специализированной деятельности. Таким образом, культурология получила возможность родиться как наука, перешла из имплицитного существования в эксплицитное. Теперь не вызывает недоумения позиционирование культуры как поведенческой программы, обеспечивающей  коллективный характер жизнедеятельности людей [3]. Как следствие, повседневность получила репрезентативное обоснование законности своего статуса в качестве базисной, фундаментальной структуры, принадлежащей к наиболее значимым культурным универсалиям [4].

Вызывает возражение другое: попытки жестко зафиксировать сам предмет и исследующую его науку в той или иной ее версии, уложить в прокрустово ложе неких социологем. Допустимый в определенном исследовательском контексте инвариант, связанный с редукцией, может использоваться только как методологический прием, не подлежащий внедрению в исследовательскую практику в качестве эталонного образца для любых культурологических штудий. Научные публикации, дискуссии, однако, свидетельствуют об обратном [5]. Речь идет, в частности, об актуализации на отечественной почве мнений, принимающих принципы нормативности, систематизации, количественных методов в качестве исключительных профильных характеристик. Следует отметить, что в культурной антропологии сами принципы нормативности использовались уже в 30-е годы прошлого века в работах Дж. Дьюи, Дж. Мида, Т. Парсонса и др. В исследованиях применялись так называемые нормативные модели, регулировавшие поведение членов социальной группы, регламентировавшие определенный набор санкций при различных нарушениях.

Представление культуры как продукта «только нормативных социальных контактов», совокупности «норм и правил взаимодействия и общения людей, с наибольшей частотой и последовательностью повторяющихся в процессах их совместной жизнедеятельности» [4], имеет далеко идущие последствия. Сведение культурологии к одному, возможно, доминантному, но далеко не единственному аспекту – аспекту нормативного взаимодействия – редуцирует спектр исследований. Это снижает культуртрегерский потенциал, масштаб и широту научного поиска, присущие культурологии в том случае, если она ориентируется на универсальность исследуемого предмета.  

Еще большие возражения вызывают попытки ограничить контакты смежных научных дисциплин, представить разделяющие их барьеры в виде непреодолимых. Что же останется тогда в культурологических «святцах» из череды блистательных имен наших и зарубежных ученых, заложивших первые камни в фундамент науки о культуре? Ведь в таком случае мы не сможем считать культурологами историков Й. Хейзингу, О. Шпенглера, А.Д. Тойнби. И будут умаляться, преуменьшаться заслуги таких выдающихся ученых, как литературовед М.М. Бахтин, филолог А.Ф. Лосев, семиотик Ю.М. Лотман, искусствовед Д.С. Лихачев, историк А.Я Гуревич, географ и историк Л.Н. Гумилев. Конечно, к их именам можно вполне обоснованно добавить предикат «философ», однако их философствование касалось именно культуры и тем самым ими сделан неоценимый вклад в развитие этой науки. В подобной логике останутся лишь имена Э. Дюркгейма, М. Вебера, П. Сорокина, других социологов, но все же…

Не говоря уже о том, что культура по определению интегративна, современные тенденции научного поиска формируют новое понимание природы и человека, новые критерии научной истины. Современная наука трансформируется; как известно, для естествознания и точных наук катализаторами этих процессов стали достижения квантовой физики и информатики, термодинамики, биологии и генетики. Важнейшие открытия делаются на стыке научных дисциплин, на место эволюционного детерминизма приходят тонкие связи дискретного характера, представления о самоорганизующихся системах, анизотропности времени, нестационарности пространственной структуры Вселенной и др. Как можно говорить о современном научном исследовании, отстаивая принципы нерушимости границ? Что же, поворот в современных исследованиях касается только естественнонаучного комплекса? Или в методологическом плане гуманитарные и социальные науки все еще пребывают на уровне линнеевской систематизации? После К. Линнея, заслуги которого, конечно же, велики, была эпоха Ж.Л. Кювье и Ч. Дарвина, и это все в рамках классического периода развития науки, завершившегося более ста лет назад.

Знание систематизации нужно и важно, но вряд ли оно может играть решающую роль в определении профессиональной компетентности культуролога, тем более служить препятствием для установления междисциплинарных связей. Культурология вообще не осваивает новый эмпирический материал, нарратив не ее специализация. Она его трактует, интерпретирует, находя определенную концептуальную связь культурологического контекста с субъектом, его жизнедеятельностью, выводя тенденции, правила, нормы, касающиеся самых разных сторон человеческого бытия. Подводя культурологическое знание под стандарты исключительно количественных показателей, частотности и устойчивости неких явлений, мы провоцируем вульгарный социологизм (от латинского vulgo – простой, обыкновенный).

Именно такой посыл может лежать в истоке странной идеи насчет подсчета повторения образа Джоконды в творчестве Леонардо да Винчи, идеи, которая затем вполне обоснованно опровергается как неприменимая для культуролога. Это показательно с любой точки зрения, и как наукоподобный вульгаризм, неприемлемый для культуролога, и как профанация культурологической науки, гипотетически предполагающей подобные варианты действий. Культурологам не надо систематизировать художественный материал в эффективном познавательном ракурсе так, как это делают искусствоведы. Им следует работать по своей специальности, как культурологам, поскольку у культурологов и искусствоведов разный подход к предмету, они преследуют разные цели, используют разный теоретический багаж, разную методологию. Интерпретация искусства культурологами должна являться культурологией и ничем иным, и помогает она представителям творческих профессий иным образом, нежели отдельные отрасли искусствознания: в частности, помогает интегрировать отдельные отрасли искусствознания в единую непротиворечивую картину, дает стереоскопическое видение мира, его истории, в том числе обосновывает закономерности эстетической эволюции.

Вопрос о том, как может помочь культурология рефлексии в художественном творчестве, представляется гораздо более частным, чем обратный: чем может «помочь» искусство в культурологических исследованиях. Постановка проблемы границ между этими смежными дисциплинами требует отдельного обстоятельного анализа, который не может быть вмещен в рамки данной статьи. Здесь могу ограничиться только замечанием, что искусство – особая сфера, чрезвычайно важная для культурологического анализа. Его материал, особенно ретроспективный, должен оцениваться как уникальный, исключительно достоверный, расширяющий «оптику» исследовательского взгляда.  

Что касается профессионализма, то профессионализм должен присутствовать всегда, будь то культурология или искусствознание. Естественно, вторгаться в непрофильную сферу следует с большой осторожностью, зная, что ты находишься на чужой территории, рассчитывая свои силы. Другое дело, что для культурологии нет заповедных областей: все, что касается человеческой деятельности, все территории, на которые ступала нога человека, могут быть сферой ее интереса. В идеале, конечно, культуролог должен получить подготовку по всем смежным областям, то есть иметь качественное гуманитарное образование, чего, как правило, в настоящее время все еще недостает.

Культурология сильна именно широтой охвата материала, возможностью его интерпретации, философичностью контента. С точки зрения отдельных гуманитарных наук она оказывается слишком «рефлексивной», идеологизированной. Именно так на конференциях, например, историков будут оцениваться культурологические доклады – как идеология, в чем они будут совершенно правы, поскольку именно так выглядит культурология с точки зрения  событийной истории. Ведь примечательно, что из когорты выдающихся ученых, которые упоминаются в энциклопедиях как основатели науки о культуре, почти нет людей, не оставивших след в смежных областях науки. Историк Й. Хейзинга, литературовед М.М. Бахтин, семиотик Ю.М. Лотман, искусствовед Д.С. Лихачев и др. – все они становились культурологами, когда выходили за пределы свойственной конкретным наукам эмпирики, когда поднимались на уровень философских обобщений этой практики. Философия человеческих практик, философия истории – вот чем в конечном счете является наука культурология.
 

ПРИМЕЧАНИЯ

[1] Шендрик А.И. Культура в мире: драма бытия. М.: Изд. МосГУ, 2007. C. 18.
[2] Флиер А.Я. Культурные ландшафты социального пространства // Флиер А.Я. Избранные работы по теории культуры. М.: Согласие-Артём, 2014. С. 304.
[3] Например, у В.С. Степина и у А.Я. Флиера. См.: Степин В.С. Человеческое познание и культура. СПб.: СПбГУП, 2013. С. 73; Флиер А.Я. Культурные ландшафты социального пространства. С. 307.
[4] Козьякова М.И. История. Культура. Повседневность. Западная Европа: от Античности до XX века. М.: Согласие, 2013. C. 7.
[5] См. дискуссию «Современная культура: ее характерные черты и тенденции развития» в журнале «Культура культуры». 2015. № 1.