Э.А.Орлова

Компоненты современной социологии культуры

Аннотация. Статья посвящена современному состоянию социологии культуры на стадии ее формирования. Представлены теоретические предпосылки, предметная область, объекты изучения, а также нерешенные проблемы, характерные для этого направления социологических исследований.

Ключевые слова. Культура, макросоциология, микросоциология, социокультурная динамика, социальная реальность, социология культуры, структурализм, структурный функционализм, феноменология.
 

Социология культуры в ее современном виде складывается, начиная примерно с 1980-х гг., в ответ на изменения прежней познавательной парадигмы. Такая необходимость стала заметной уже в рамках социального конструктивизма Бергера и Лукмана, символического интеракционизма Блумера, этнометодологии Гарфинкеля, анализа фреймов Гоффмана. Постепенно в эту область проникают идеи из смежных наук (социальная/культурная антропология, история, политология, литературоведение), из французского постструктурализма, из феминистских, этнических исследований, а также из работ, осуществляемых группами Cultural Studies и Science Studies. Под общим влиянием постмодерна исходное допущение о том, что культура представляет собой единую целостную систему, проблематизировалось в связи с перемещением исследовательского внимания к непредсказуемости, несвязности и непоследовательности ее проявлений, а само понятие «культура» постепенно приобретало равноправное значение с концепцией социальной структуры.

В рамках теоретической социологии именно в этой интеллектуальной среде, появившейся одновременно в ряде стран, начинается обсуждение таких тем, как сущность культурной реальности, ее связь с формами социальности, новая методология изучения социокультурных явлений и процессов. Пересматривается предметная область исследования: экономические и политические институты, общественное расслоение и их изменения в макро- и микровременном измерениях, информационное общество, социализация и социальная идентичность рассматриваются в свете новых исходных допущений. В ходе дискуссий возник ряд теоретических и методологических вопросов:

• как определить и концептуализировать культуру в ее фундаментальных характеристиках и в современных проявлениях применительно к социологии;

• как установить логические связи между понятиями «культура» и «социальная структура»;

• как осуществлять систематические исследования при равной познавательной значимости социального и культурного измерений изменившейся предметной области.

В настоящее время многие социологи культуры считают свое теоретическое направление непоследовательным, противоречивым, фрагментированным и нестабильным в трактовке соотношения социально-структурного и содержательного аспектов человеческого существования. Культурные явления и процессы больше не считаются «отражением» социальных структур, но вопрос, где кончается их взаимозависимость и начинается автономия одних от других, остается открытым. Предлагаются как интерпретативные, так и объяснительные позиции наряду с возражениями, что ни одна из них сама по себе не исчерпывает исследования социокультурной реальности.

Современные исследования в области социологии культуры в значительной степени демистифицируют и развенчивают самые, казалось бы, неоспоримые теоретические положения. Сомнению подвергается безусловность детерминирующей роли экономических и политических институтов, авторитета так называемой высокой культуры в поддержании или изменении хода общественной жизни. Подчеркивается необходимость принимать во внимание разнородные влияния культур меньшинств (этнических, расовых, феминистских) на ситуации социетального уровня и на их символические связи с культурными элитами. И хотя социология культуры остается конгломератом теоретических ориентаций и методологических принципов, здесь трактовки отношений между социальным и культурным аспектами совместного существования людей отличаются от принятых в остальных разделах социологии. Поскольку ее границы оказываются проницаемыми для теоретических направлений из разных областей социальных наук и гуманитарного знания, она вобрала в себя и ассимилировала как классические, так и самые новые идеи.

В то же время эту становящуюся область социологического знания можно упорядочить по нескольким взаимосвязанным основаниям, позволяющим представить складывающуюся предметную область изучения своего рода шкалами с эпистемологически значимыми полюсами:

• уровень изучения связей между социальными и культурными образованиями: макро- и микросоциологическая позиции;

• объяснительные принципы при изучении этих связей: социальная детерминированность культурных феноменов и культурная обусловленность социальных структур;

• культура как предмет исследования: неявная (имплицитная, скрытая, латентная) и явная (эксплицитная, репрезентированная, зарегистрированная) формы существования.

Объекты изучения: связи между социальным и культурным уровнями

Макросоциологическая трактовка культуры. Представления о связях между институциональными социетальными структурами и культурными образованиями, хотя и не были доминирующими, но присутствовали всегда в областях исторической и политической социологии, которые пересекались в предметной области изучения идеологий в процессах формирования и разрушения национальных государств. Это заметно в работах таких авторов, как Ш.Н. Айзенштадт, Р. Белла, Р. Бендикс, С.М. Липсет, Б. Мур мл., Н. Смелсер. В их сильной редукционистской версии понятие культуры рассматривалось как производная макроструктурной политической экономии. Мировоззренческие и идеологические системы выводились из исторически определенных экономических и политических структур, и считалось, что ни сами по себе, ни в сочетании с «базисом» они не оказывают существенного влияния на возникновение и преобразования общественных формаций. Изучению культуры даже в таком сильно усеченном виде не уделялось специального внимания. Сравнительно недавно эта позиция наиболее полно проявилась в работах И. Валлерстайна, посвященных мировым системам и глобальной экономике.

Начиная с 1970-х гг. и до сих пор, в исторической и политической социологии преобладают макроструктурные модели социальных изменений в рамках национальных государств как целостных систем. Их культурные аспекты в самом общем виде были представлены только на уровне крупномасштабных составляющих – социальных классов – через качественную определенность деятельности и образа жизни, социальной идентичности, идеологии, значения и смыслы которых не изучались. Можно сказать, что в рамках так называемого «сильного» макро-структурализма вплоть до недавнего времени отсутствовал серьезный теоретический анализ влияния культурных факторов на историко-политические и экономические процессы. К началу 1980-х гг. положение изменилось. Новая версия макросоциологии уже не была такой редукционистской, и теперь за культурными факторами признавалась значимость, хотя существенно меньшая, чем за факторами политико-экономическими. Однако за редким исключением определение культуры и ее составляющих отсутствует и теперь, а соответствующие явления не становятся объектом специального исследования. С 1990-х гг. некоторые из исторических социологов стали наделять культурное измерение такой же, а порой и большей причинной силой, чем структурное.

В настоящее время обе тенденции сосуществуют, и представители каждой определяют культуру по-разному. Сторонники «структурной» ориентации трактуют ее как устойчивую совокупность институционально детерминированных взаимосвязанных ценностей; в рамках «культурного» направления акцентируются относительная автономность подвижных, неоднозначных явлений по отношению к социальной структуре. В литературе структурная позиция доминировала в течение десятилетий, однако, начиная с 1990-х гг., молодые исторические социологи уделяют большее внимание неопределенным областям и контингентным образованиям в совместном существовании людей.

Культурно ориентированных исторических социологов, таких как В. Зелизер, Э. Смит, Л. Гринфилд и др. интересуют в первую очередь культурные изменения. Они изучают, каким образом в истории национальных государств культурные факторы (ценности, националистические идеи, гражданская идентичность и т. п.) вносят изменения в отношения между социальными классами, этническими группами или внутри них и при каких условиях это происходит в сопряжении с социально-структурными преобразованиями, а иногда независимо от них. Это теоретическое направление отличается от более ранних подходов. Там культурные ценности априорно связывались с определенными типами социальных структур, а свойственное историкам «подробное описание» в духе К. Гиртца было статичным и недостаточно чувствительным к социальным разногласиям и конфликтам.

Национальное государство как объект исследования. На протяжении существования социологии национальное государство рассматривалось как основная единица анализа. В этих терминах представлялись общество и его члены, и предполагалось, что для социальной интеграции необходима единая культура.

Однако в значительной степени благодаря работам французского теоретика П. Бурдье предметом внимания стали культурные различия, обусловленные социальной стратификацией. Он приписывает культуре основную роль в поддержании неравенства в обществе: представители существующих в обществе слоев и групп осваивают и научаются использовать разные культурные коды; у одних возможности поддерживать или изменять социальные позиции больше, чем у других; внутри государств центры влияют на периферии сильнее, чем в обратном направлении.

В то же время изучение процессов глобализации позволило обнаружить, что элементы различных культур в мировом масштабе распространяются не только внутри, но и за пределы государственных границ, вокруг и через них [1]. Соответственно стала очевидной недостаточность не только представления о базовом характере национального государства как носителя единой культуры, но и использования самого понятия только в интегративном смысле: оно стало обозначать и феномены дезинтеграции. В рамках определенного политического режима заданные его идеологией ценности и нормы могут стать общими для законопослушных граждан. Но они могут быть и фокусами для разногласий, споров и конфликтов. «Своей политикой национальные государства не столько добиваются культурного единства, сколько авторитетно устанавливают основу для переговоров относительно объединений и разделений» [2].

Идеология как объект исследования. В рамках исторической и политической социологии изучение культуры ограничивается выявлением способов, какими господствующий класс осуществляет собственную гегемонию и поддерживает определенное мировоззрение в обществе в форме идеологии. В предыдущий период преобладала тенденция подчеркивать бессилие людей перед лицом этих типов культурного контроля. С появлением более новых теоретических ориентаций начали изучаться зоны их распространения в повседневной жизни, случаи, когда они заменяют здравый смысл, стратегии сопротивления их воздействию.

В таком теоретическом контексте культурное измерение становится равноправным наряду с экономическим и политическим. Но оно используется применительно к центральным для этого направления темам формирования и дезинтеграции национальных государств, а также социальных революций. Поэтому понятие культуры сводится к идеологии, которая понимается как программная совокупность идей, окрашенная общепризнанными традиционными ценностями (нерефлексивно принимаемыми кодами и правилами), и распространяемая институционально. Она вписана в контекст, т.е. специфична с точки зрения места и времени, а также адресатов-представителей определенных социальных слоев и сетей (М. Манн, Дж. Голдстоун, Э. Холл). Предмет изучения составляет действенность идеологии (культуры) в определенных исторических условиях.

Культура и интеграция. М. Шадсон, подвергая сомнению представление о культуре как интегративном начале в обществе, приходит к заключению о проблематичности его абсолютизации применительно к национальным государствам. Он рассматривает действие культурных факторов как один из нескольких типов интеграции на макроуровне и выделяет конкретные механизмы ее объективации. Это язык, образование, пресса, радио/телевидение, потребительские товары. С их помощью осуществляются трансляция и распределение импульсов к объединению членов общества. В то же время автор подчеркивает, что макрополитические целостности фрагментируются из-за стремлений к автономии, характерных для субкультур и этнических групп. Поэтому активное присутствие таких механизмов в общественной жизни может иметь и интегративные, и дезинтегративные последствия. Соответственно широко распространенное представление о доминирующей культуре как ядре, сохраняющем целостность социальной системы, оказывается сомнительным, если принимать во внимание действие этих тенденций.

К таким же выводам приходят и другие. Например, Д. Келлнер [3] полагает, что «доминирующие идеологические формации и дискурсы» следует рассматривать как локус борьбы и конфликта межу различными социальными группами, где гегемония – «перемещающийся, составный и открытый феномен, который всегда может быть оспорен и свергнут». Эту точку зрения подтверждают результаты работы британской группы Культурных исследований. Было выявлено, что масс-медиа, которые во многом представляют позицию господствующего класса, не могут быть успешными в ее утверждении, поскольку «субкультуры сопротивления» реагируют на медийную культуру непредсказуемым образом. А в исследовании Р. Вагнер-Пасифиси и Б. Шварца показано, каким образом институциональная структура, созданная для интеграции, становится источником конфликтов.

Итак, современная достаточно ограниченная макросоциологическая трактовка категории культуры предполагает, что по содержанию она не перекрывает понятие общества, но и не остается в себе завершенной. Социальная интеграция или дезинтеграция представляется зависящей не только и не столько от разделяемых символов, но от экономических, политических процессов, от общественных движений. Если культурные факторы и наделяются своего рода приоритетностью в этом контексте, то в том смысле, что обеспечивают общие ценностные ориентиры и границы, позволяющие придавать значения происходящим событиям и определять отношение к ним. Это скорее часть социальной жизни, чем рамки, внутри которых она разворачивается.

Все сказанное свидетельствует о том, что в пределах макросоциологического направления формирующейся социологии культуры связи между «культурой и социальной структурой» продолжают трактоваться в духе традиционного реализма и считаться детерминированными социетальными институтами. При все более распространяющейся аналитической позиции социальное и культурное начинает рассматриваться не как онтологическая реальность, но как измерения в изучении совместного существования людей. Тогда каждое событие, происходящее в этом контексте, интерпретируется в соотнесении с обоими. Результаты исследований свидетельствуют, что такая позиция надежнее, чем структурный детерминизм, ограниченный влиянием экономических и политических институтов.

Микросоциологическая трактовка культуры. В рамках этого направления преобладает теоретическая позиция социального конструктивизма, которую можно представить феноменологической социологией П. Бергера и Т. Лукмана, символическим интеракционизмом Г. Блумера, этнометодологией Г. Гарфинкеля, культурной психологией Р. Шведера, социальной драматургией И. Гоффмана. Они исходят из допущения, что между непосредственными переживаниями и активностью людей, с одной стороны, и их осмыслением и репрезентацией – с другой, не существует прямой связи. Она опосредуется, как антропологически универсальными свойствами человеческого организма особым образом преобразовывать внешние воздействия в восприятия и внутренние концепты, так и  социальными взаимодействиями и коммуникациями. Как отмечает Р. Шведер [4], «теории социального конструктивизма… утверждают, что люди категоризируют мир так, как они это делают, поскольку участвуют в социальных практиках, институтах и других формах символического действия…, которые предопределяют или некоторым образом акцентуируют эти категории». Даже такие кажущиеся самоочевидными обыденные представления, как личностная идентичность, оформляются социокультурным окружением (К. Гиртц, М. Дуглас).

Сторонники этой теоретической позиции неоднократно подчеркивали (например, К. Гиртц, М. Дуглас, K.A. Лутц), что ключевой компонентой культуры следует считать обыденное понимание. Как отмечает М. Дуглас [5], «что бы ни воспринималось, должно пройти через перцептуальный контроль», механизмы которого по определению культурны. Бергер и Лукман считают центральным понятием обыденное знание о «реальности», используемое людьми в своей повседневной жизни. Этнометодологи фокусируются на том, как с его помощью можно придать смысл происходящим событиям. Дж.Херитедж [6] подчеркивает, что их интересует, как «социальные акторы познают и обычно знают, что они делают, и обстоятельства, при которых они делают это». Для антрополога Д. Шнейдера именно такие подразумеваемые соглашения (understandings) и составляют культуру [7]: «Культура – это совокупность определений, предпосылок, утверждений, постулатов, презумпций, пропозиций и перцепций, относящихся к природе универсума, и места [личности] в нем». Определение Шнейдера противопоставляет культуру нормам: «Если нормы говорят актору, как исполнять сцену, то культура говорит ему, как сцена поставлена и что она означает» [8].

Итак, в центре обсуждений находятся социальные практики, интеракции и нормы, которые порождают обыденное знание. Однако исследователи не уделяют должного внимания вопросу о том, каким образом оно постоянно оформляет и ограничивает повседневное поведение. Иными словами, в тени остаются социальные последствия его конкретного использования.

Социальное взаимодействие. В 1970-1980-х гг. началось переосмысление «классической» модели социализации, где люди трактовались главным образом как реципиенты норм и ценностей культуры, которая, как и в случае макросоциологии, считалась единой системой, интегративным ядром общества. Соответственно каждый, чтобы стать его членом, должен с необходимостью осваивать разделяемые представления, формирующие структуру и содержание их образа жизни. В 1986 г. Э. Свидлер предложила пересмотреть отношение к культуре как детерминанте целей, направляющих действия людей. Эта категория, скорее, обозначает «инструментарий» («tool-kit»), включающий в себя «символы, истории, ритуалы, взгляды», из которых они могут выбрать и использовать те, что нужны для решения жизненных проблем и организации собственной активности во времени.

Согласно такой концепции люди – не пассивные «культурные марионетки», но активные, часто умелые пользователи артефактов. Они могут разделять одни и те же ценности и в то же время вести себя по-разному из-за вариаций в способности воплощать их в действие. Однако, согласно Свидлер, не только это определяет «стратегии действия». В духе постмодерна она подчеркивает, что культуру не следует понимать как единую систему, направляющую действия в предсказуемом направлении, но необходимо принимать во внимание ее разные, часто конфликтующие составляющие. Переформулируя отношения между культурным контекстом и действием, Свидлер обратилась к разработкам французского социолога П. Бурдье и американского антрополога К. Гиртца, смягчив их детерминизм, хотя ее позиция ближе к британским и американским исследователям медиа-культуры, которые подчеркивают неоднозначность и полисемичность ее месседжей, а также способность аудитории нейтрализовать и переопределять их содержание.

В этом же ключе продолжается изучение соотношения ограничивающего и стимулирующего действия культурных факторов. Используя антропологические теоретические положения К. Гиртца, и М. Дуглас в сочетании с конструктивистскими и этнометодологическими методологическими принципами, С. Дернэ пытается примирить «идею культурных ограничений с признанием того, что индивиды часто нарушают культурные нормы». Он выясняет, как неотчетливые представления о приемлемом поведении влияют на его реализацию. В результате оказывается, что вероятность подчинения обыденным культурным стереотипам выше при прогнозе, что последствия активности нарушат их, но спектр фактического поведения значительно шире задаваемых ими пределов.

Как свидетельствуют исследования Э. Свидлер, С. Дернэ, М. Бушмана, можно считать, что культура обеспечивает поле значений для определения и построения способов решения жизненных проблем. Когда не существует общепринятых стандартных моделей образа жизни, предписывающих предсказуемые пути социального самоопределения, перед представителями одной и той же демографической когорты открываются широкие возможности выбора. Их осуществление ведет к конструированию многомерных идентичностей, различные компоненты которых актуализуются в разных ситуациях. При таких обстоятельствах спектр приемлемого поведения существенно расширяется. Соответственно укрепляется вера в способность конструировать собственную жизнь. При такой рационалистической трактовке выбор социального поведения интерпретируется в терминах вознаграждений и затрат. Как и прежде, такого рода формальные модели оставляют в стороне возможности вариаций и культурной неоднозначности принимаемых решений. Как отмечает Р. Мюнх, теория рационального выбора не может реконструировать «отношения культурных значений», поскольку ее видение культуры как «переменной в дедуктивно-номологическом объяснении» неадекватно [9].

Обыденные побуждения к действию. Как следует из сказанного выше, у людей есть обыденные представления о культурных рамках и стандартных ситуациях, обусловливающие побуждения к соответствующему им поведению. При всей действенности они по большей части остаются неотрефлексированными. Бергер и Лукман отмечают: пока люди не сталкиваются с фактами, которые расходятся с их «реальностью» и «знанием», они принимаются не задумываясь, как данное. Это так называемый здравый смысл, который, вслед за А. Шютцем, Свидлер [10] определяет как набор культурных допущений, принимаемых настолько неосознаваемо, что они кажутся «естественной, прозрачной, неоспоримой структурной частью мира». Как неоднократно отмечали К. Гиртц, М. Дуглас, П. Бурдье, Дж. Херитедж, Р. Белла, обусловленные ими стимулы к активности – своей и чужой – обычно внерациональны и привычны, в силу чего не высказываются и не оспариваются. Эта теоретическая позиция составляет альтернативу доминирующей в рамках социологии концепции рационального действия.

Начиная с исследований Б. Малиновского и А. Рэдклифф-Брауна, побуждения действий людей принято сводить к двум общим категориям – индивидуальные нужды и групповые давления, которые, согласно антропологу П. Хиласу, отражают универсалии человеческого опыта. Однако они чаще всего остаются вне зоны обыденных представлений и суждений. Их интерпретации многозначны и различаются в зависимости от культурных кодов, соответствующих разным культурным темам и паттернам. В сообществе может доминировать одно из определений стимула действия, однако в окружении всегда сосуществуют другие, в том числе конфликтующие с ним (К. Лутц, Дж. Хьюит, С. Дернэ). Но подчеркивается, что, даже если в рамках определенной ситуации каждый из полюсов этой фундаментальной оппозиции осознается и репрезентируется адекватно, то присутствовать и конкурировать могут обе.

Итак, для сторонников этого теоретического направления важным предметом изучения становятся факторы, механизмы и процессы, благодаря которым одни представления и репрезентации, относящиеся к побуждениям действий, оказываются «доминирующими» и почему они имеют преимущества по отношению к другим.

Стратегии действия и культурные ограничения. Процессуальный аспект исследований такого рода базируется на исходном допущении об ограничительной функции структур социальных связей. Они детерминируют побуждения к активности, устанавливают пределы того спектра действий, даже индивидуального, который каждый мог бы использовать, чтобы избежать внешнего давления, но оставаться в зоне социально приемлемого выбора. В этом контексте Свидлер предлагает концепцию «стратегий действия» – «устойчивых способов упорядочения действия во времени» [11] – и противопоставляет ее принятому в социологии «чрезмерному акцентированию “единичного акта”, представлению о том, что люди выбирают каждое отдельное действие в каждый момент времени в соответствии с собственными интересами и ценностями» [12]. Скорее, возражает она, любое из них с необходимостью интегрировано в более широкие ансамбли, такие, например, как рутинные паттерны взаимодействий и коммуникаций. В рамках подобных распространенных и привычных образований соответствующие формы организованной активности считаются встроенными и стереотипизированными, вследствие чего люди не рефлектируют и не выбирают, но просто действуют. Большую часть времени они принимаются и используются как нечто данное, обеспечивающее уместность и значение каждого акта.  

В отличие от этого стратегии действия понимаются как инструмент, который люди используют при столкновениях с жизненно важными проблемами или с новыми ситуациями. В этом случае конкретная цель действия оказывается обычно новой для них. Однако подчеркивается, что стереотипные последовательности действий часто уже существуют в рамках культуры. Здесь всегда есть соответствующие образцы, зафиксированные в поведении других или в артефактах, из которых можно осознанно выбрать нужные. Cогласно Гоффману, они стандартны для каждого сообщества. Те, чьи действия не соответствуют им, вызывают недоверие: считается, что они отклоняются от общепринятых правил. Стратегии действий нужны им, чтобы фреймировать и осуществлять организованную активность таким образом, чтобы ее содержание было понятным, а последствия не угрожали другим. В этом случае, индивиды ограничивают свою спонтанность, чтобы презентировать собственный образ в качестве социально приемлемого. Свидлер полагает, что изучение этого феномена в предлагаемом теоретическом контексте позволит преодолеть доминирование волюнтаристской составляющей теории социального действия и обеспечит понимание «культуры как причинного фактора» в проблемных ситуациях [13].

Таким образом, эта теоретическая позиция максимально приближается к объяснению влияния культурных факторов на структурирование социальных взаимодействий и коммуникаций. В ее рамках обосновывается, что и в рутинных, и в проблемных ситуациях люди автоматически или осознанно пользуются артефактами, которые уже существуют в обществе. Принятые здесь представления о совместной активности отличаются от широко распространенной концепции социального действия. Его чрезмерная рационализация смягчается указанием на нерефлексивность привычных форм интеракции в рутинных ситуациях. Его волюнтаристской трактовке противопоставляется представление о наличии в культуре обобщенных схем поведения в проблемных ситуациях.

В то же время формирование соответствующей предметной области отнюдь не завершено, и нерешенными остаются, по крайней мере, две существенные проблемы. Во-первых, не построено социальное и культурное пространство, в пределах которого можно было бы локализовать рутинные практики и выбор определения и решения проблемных ситуаций. Во-вторых, позиция, несмотря на заявления о ее интерактивном характере, остается индивидоцентричной: не выделены формы процессов социального взаимодействия и коммуникации, где предположительно осуществляется работа изучаемых механизмов.

Объяснительный принцип:
социальная обусловленность культуры
и культурная обусловленность социальной структуры

Показательными примерами наиболее систематизированной представленности современной социологии культуры можно считать работы англичанина Р. Уильямса и американца Дж. Александера. Оба автора дистанцируются от ранних версий этого социологического направления, а Александер предлагает назвать новое теоретическое направление «культурная социология» (по аналогии с «культурной антропологией») [14]. В настоящее время здесь предметом дискуссии продолжает оставаться тема относительной автономности культуры от социальной структуры.

Структурно-культурное направление с акцентом на структуре. Начиная с 1970-х гг., оно обозначилось как результат взаимодействия двух идейных тенденций. Во-первых, в это время проявляется все большее недовольство объяснения культурных феноменов их редукцией к макроструктурным экономическим и политическим факторам. Во-вторых, активность неомарксистов усилила «популистскую» версию социальной истории с акцентом на культурном опыте низших классов в странах с разным уровнем модернизации (И.П. Томпсон, Р. Уильямс).

В рамках этого направления предметной областью изучения становится взаимообусловленность социальной структуры и культуры, a «позиция наблюдателя» сдвигается к среднему и микро- уровням общественной жизни. Социетальные институты присутствуют в контексте исследований, и их воздействие на культуру различных, в первую очередь низших социальных слоев признается и изучается. Однако они перестают быть основным фокусом внимания, утрачивают универсальную значимость в «причинном» объяснении и рассматриваются как одна из ограничивающих и побуждающих составляющих контекста совместного существования людей. В движении к микроуровню анализа конкретные исторические акторы (социальные движения, партии, сообщества) приходят на смену «родовым», таким как «государственная власть», «клирики», «крестьянство» и т.п.

«Культура» вначале по-прежнему понималась как ценностно упорядоченная совокупность символических форм, кодов и схем, или идеологических систем. Но в ходе исследований помимо социальных институтов постепенно начали быть видны конкретные акторы с характерными для них разделяемыми значениями, идентичностями, целями. Они представлены в контексте социальных практик, реализуемых в институциональном (формальные организации) или социально-стратификационном (классы, слои, локальные сообщества) контекстах. В макро- и микровременных масштабах культура начинает концептуализироваться как динамичная, «становящаяся» область человеческого существования. В работах таких авторов, как Ч. Тилли, Р. Аминзаде, К. Колхаун, рассматривающих культуру в социальном контексте, эта тема представлена в историческом аспекте, т.е. применительно к времени и месту, и объяснительный акцент ставится на социальных практиках исторических субъектов. В большинстве исследований предметом изучения становятся социальные медиаторы между определенными общественными группами и коллективными агентами культурного влияния, т.е. связи между ближайшим институциональным окружением и практиками определенных категорий акторов, с одной стороны, и их разделяемыми представлениями, предпочтениями, ценностными ориентациями – с другой. Содержание такого опосредования – формы, коды, дискурсы, в которых репрезентированы соответствующие месседжи, – а также их интерпретации реципиентами только недавно стали предметом особого внимания.

Однако до сих пор не изученными остаются более фундаментальные темы, такие как статус культуры в качестве эпистемы, функции институциональных структур в культурном опосредовании отношений между включенными в них агентами и акторами. Соответственно практически отсутствуют основания для построения достоверных суждений о социальных и культурных последствиях воздействий текстов нормативного характера на адресатов.

«Культурное производство» (продуцирование культуры). В рамках этой темы основное внимание уделяется зависимости структурных характеристик культурных символов (чаще всего в области масс-медиа) от условий их конструирования. Предметную область изучения составляют такие аспекты массовой культуры, как личные отношения между авторами, продюсерами, спонсорами; взаимодействия между организациями, занимающимися производством; способы выработки институциональных решений и их влияние на активность профессионалов; последствия наград, запретов, участия в рыночных структурах для их карьер и деятельности. В ходе работы получен большой объем эмпирических данных относительно функционирования  культурных институтов.

В то же время, как отмечает Г. Тачмен [15], исследования в этой области подверглись критике за отсутствие анализа политико-экономических и идеологических факторов, обусловливающих направленность искусства и медиа на служение целям государств, корпораций, элит. В дополнение к этому Р. Уильямс отмечает, что тема культуры представлена в социологии США и Великобритании главным образом результатами эмпирических исследований институциональных аспектов искусства и СМИ, а также опросов общественного мнения. Но такие рамки не позволяют выявить социальные значения, наполняющие медийные продукты и литературные произведения. Сейчас при рассмотрении их содержания используют преимущественно приемы литературной критики.

В то же время в социологии для такого рода анализа есть все необходимые средства. Могли бы использоваться методы количественного анализа, контент-анализа, что позволило бы перевести тематику из области гуманитарных интерпретаций (которые, по словам Р. Петерсона, рискуют вытеснить из исследований социологию), в термины социально-научных категорий. Все чаще в среде социологов культуры высказывается мнение, что при изучении «культурного производства» следует задаваться вопросами, при каких условиях преобладает одна, а не другая культурная ориентация (например, авангард vs. сложившиеся каноны), кто ее продуцирует, исходя из каких предпосылок, при какой степени автономности по отношению к социальной структуре. Р. Уильямс приводит в пример характерную для Германии ориентацию на изучение социального содержания искусства и контекста его существования, сочетающую социальную теорию, философию и историю. С его точки зрения, именно в таком многоаспектном ключе следует рассматривать все области культуры. В целом же он неоднократно подчеркивал, что, несмотря на значимость этой тематики в решении целого ряда социально-научных проблем, она пока еще занимает маргинальное положение. С его точки зрения, преимущественное внимание к структурам экономических и политических институтов привело к тому, что не изученным остается влияние культурных факторов на динамику социальных порядков.

Социальные факторы «культурного производства». Другое направление в тематике «производства культуры» связано с изучением обусловливающих его социальных факторов и базируется на разработках Бурдье, Фуко, а также социологии техники. Сторонники этой позиции исходят из допущения, что артефакты – от искусства до технологий – воплощают социальные отношения, институциональные практики, стратегии действий и возможности их трансформаций. Это особый вид культурных образцов, которые фиксируют и организуют определенные виды взаимодействий и коммуникаций, придают им символическое значение. Такая концептуализация представляет культуру и социальную структуру скорее как взаимопереплетенные, чем разделенные единицы анализа, поскольку предполагает, что все искусственные объекты следует считать не производными институциональных форм, но их неотъемлемой составляющей.

Аналитическое пространство изучения «культурного производства». Еще одна теоретическая позиция представлена в работах Уильямса, посвященных в основном искусству и массовой культуре. Однако его обобщения значимы для социологического анализа более широкого спектра культурных феноменов. Прежде всего, он предлагает осуществлять его в трех основных измерениях: идеальном, социальном и документированном. В соответствии с первым объекты культуры соотносятся с универсальными ценностями, выявляемыми в ходе исследований. Второе предполагает изучение образа жизни людей для выявления значений и оценок его институциональных и приватных составляющих, а также форм принятых здесь коммуникаций. Третье относится к символической репрезентации результатов практического и познавательного опыта людей: их основаниям, конвенционально принятым языковым обозначениям, способам категоризации и классификации. Эта система координат позволяет представить не только многомерность любого артефакта, но и его локализацию в определенном социальном пространстве, что, по мнению Уильямса, необходимо для понимания культурных феноменов.

Далее, важное место в концепции Уильямса занимает понятие культурного опыта, который опосредуется «творческим разумом», формируется в процессах восприятия, интерпретации реальности, коммуникации с другими и воплощается в культурных объектах, систематическим образом организованных и имеющих определенный смысл. На примере институциональных форм искусства рассматриваются способы социально санкционированного конструирования нового опыта и его распространения в более широкий культурный контекст. Обосновывается, что в этой области социокультурного пространства объективации, технологии, смыслы художественной деятельности, составляют социально значимый опыт, организованный в образной форме, который кумулируется с течением времени, транслируется из поколения в поколение. По мере освоения членами общества он распространяется в другие институциональные области: образование, бизнес, политику и т.п.

В этом контексте Уильямс придает особое значение механизмам культурной селекции, подчеркивая, что в обществе всегда происходит отбор из уже существующих и новых культурных объектов. По отношению к социальной организации он выполняет две важные функции. С одной стороны, его действие обусловливает институциональную дифференциацию и стратификацию, т.е. каждая единица характеризуется своими наборами артефактов и оснований их предпочтения. Таким образом сохраняется относительная автономность составляющих социальной структуры. С другой – обеспечивает преемственность, самотождественность культуры в рамках каждой из них, где осуществляется регулярный пересмотр культурных ценностей прошлого и их соотнесение с новыми. Отбор предполагает определенный компромисс между ними. Полного отказа от того, что предпочиталось раньше, не происходит, но и не все инновации принимаются. Сохраняются те компоненты каждого вида, которые оказываются созвучными друг другу в соответствии с требованиями времени, и предаются забвению или оттесняются на периферию культуры те, что считаются неприемлемыми. Иными словами, работа механизма социального отбора культурных феноменов, согласно Уильямсу, – это периодический пересмотр оснований исторической памяти, переинтерпретация  прошлого с позиций настоящего.

Наконец, обобщенной и самой существенной для культурно-социологической программы Уильямса можно считать его концепцию «культурного производства», где выделяются две основных компоненты. Во-первых, его пространство, которое определяется устойчивыми корреляциями между тремя выделенными им измерениями в исторически специфичной структуре соответствующих формаций и институтов. Во-вторых, агенты продуцирования культурных объектов (интеллектуалы), которые своими деятельностью и интеракциями как осуществляют процессы социального воспроизводства, так и порождают культурные проблемы.

Теоретическую позицию Уильямса можно рассматривать как показательный пример изучения культуры с позиций функционализма, характерной для британской социальной антропологии, – что признает и сам автор, – где в центре внимания находятся социальное порождение и институциональное закрепление артефактов. Эту теоретическую схему можно применить к любой другой составляющей общественного разделения труда – науке, праву, религии и т.п.

Хотя все перечисленные исследования далеки от постмодернистских рассуждений о неопределенности поля и значений искусственного мира, они фиксируют те аспекты динамики условий и результатов «культурного производства», которые в первую очередь способствуют изменчивости социокультурного пространства.

Структурно-культурное направление с акцентом на культуре. В его рамках культура представлена интерсубъективными значениями и идентичностями, трансперсональными структурами символических кодов. Эти феномены считаются важным предметом изучения, открыто признается их активное присутствие в социальной жизни и считается, что их следует принимать во внимание в любом социологическом исследовании.

Предпосылки разведения социального и культурного измерений в рамках социологии культуры. Представители этого направления, такие как В. Зелизер, Э. Смит, Л. Гринфилд, Р. Брубейкер, Б. Шварц, признают, что культурные изменения порождаются сменой конфигураций социально-структурных «контекстов происхождения», однако не придают соответствующим факторам жестко детерминирующего значения. Они полагают, что культурные феномены в значительной степени автономны по отношению к институциональным порядкам и имеют объяснительный статус при трактовке исторической изменчивости их собственного взаимного влияния. В результате связи между публичной составляющей политической культуры и идеологией или идеологией и национальной идентичностью здесь аналитически более разработаны, чем в других направлениях социологии культуры.

Наиболее отчетливо эта позицию представляет Дж. Александер, который предлагает «сильную программу» культурной социологии (называя ее также структурной герменевтикой), противопоставляемую «социологии культуры» с ее так называемой «слабой программой». Он отмечает, что сходство обеих определяется только признанием культуры в качестве значимой конституирующей силы общественной жизни; в остальном они существенным образом различаются. В рамках «слабой программы», к которой автор относит работы П. Бурдье, М. Фуко, направление «культурных исследований» (Бирмингемская школа, связанная с идеей «производства-потребления культуры»), культура трактуется как зависимая переменная по отношению к фундаментальной социальной структуре. Предметная область изучения в этом случае определяется культурной составляющей общества и его компонент (культура труда и быта, политическая и экономическая культура и т.п.), полностью детерминированной институциональной структурой. Отсюда ее «поверхностное описание» (thin description, по К. Гиртцу), не затрагивающее ее собственные закономерности и детерминирующую роль в социальной динамике.

Александер предлагает иную теоретическую ориентацию, при которой культура рассматривается не как производная социального (понимаемого как социетальная институциональная структура), но как равноправное с ним измерение совместного существования людей. Но прежде всего, важно, с его точки зрения, более точно определить само понятие культуры, преодолеть разногласия относительно того, является ли она набором логически взаимосвязанных либо символов, либо ценностей, либо представлений о сакральном и профанном, либо метафизических идей о потустороннем спасении. Решение этого вопроса позволит перейти к фундаментальному уровню познания общественной жизни, где социальные структуры трактуются в их культурной обусловленности и репрезентированности, поскольку, по его мнению, исходя из анализа только связей между институтами, нельзя понять смысл идеологии или системы верований. Его необходимо герменевтически выводить из контекста соответствующих областей культуры. В то же время радикальная автономизация, предполагающая, что этого достаточно для объяснения форм социальных взаимодействий, по его мнению, недопустима. Представления людей о социальных системах следует рассматривать в обусловленности их строением.

Предполагаемые связи между «структурой и культурой». Пока практически не изучены механизмы взаимосвязей между культурой, социальной структурой и действием. Однако Александер полагает, что их следует извлекать из уже существующих определений варьирующиеся от религиозного ритуала, социализации и образования до драматургических импровизаций и формирования классового сознания. Все эти представления он предлагает категоризировать и классифицировать в общих теоретических рамках «сильной программы» культурной социологии.

Автор подчеркивает, что для его «сильной программы» логическое объединение социального и культурного измерений необходимо. Действительно, культурные явления можно понять, изучая не только их смыслы, но и ограничения, налагаемые на них социальной структурой. Чтобы интерпретировать поведение людей, подчеркивает он, недостаточно признать, что оно обусловлено определенными культурными кодами; важно принять во внимание, что представления и задают подвижную среду взаимодействий и коммуникаций людей, и порождаются ею. Унаследованные из прошлого метафизические идеи имплицитно присутствуют в основаниях современных социальных структур, и влиятельные агенты иногда преуспевают в том, чтобы в своих идеологиях актуализировать их и придать им первостепенное значение.

Исходя из идей Ф. де Соссюра, Александер полагает, что социальную структуру или действие можно понять, только если обратиться к их культурной опосредованности, в первую очередь, языком. Речь он рассматривает как социальное действие, мотивированное ситуативной необходимостью. Соответственно акторов следует считать ответственными за речевые акты. Но используемые знаки и порядки их использования, конвенционально зафиксированы в строгих границах языка, неподконтрольных индивидам, и поэтому с ними нельзя произвольно обращаться. Подобным же образом можно трактовать культурные структуры и смыслы. Они порождаются и поддерживаются совместной активностью людей, и, хотя обычно не осознаются, тем не менее регулируют интеракции, в известной степени контролируя соответствие между социальными формами и их культурным содержанием. В такой логике рассуждений заметно влияние структурализма, базирующегося на допущении, что антропологически универсальные способы упорядочения отношений людей с окружением можно обнаружить за любым многообразием их интерпретаций и репрезентаций. Цель культурной социологии, согласно Александеру, состоит в том, чтобы сделать социальное бессознательное доступным наблюдению.

Он отмечает, что эту задачу невозможно решить средствами какой-то одной из наук, каждая из которых представляет свое измерение социокультурной реальности. Поэтому их следует интегрировать в пределах более общей перспективы. В рамках «сильной программы» культурной социологии принимается методологический принцип так называемого программного эклектизма, предполагающего логическое сочетание определенных положений философии, социологии, антропологии, истории, политологии, лингвистики, литературоведения, теоретически скрепленных общими основаниями и целями.

Характеризуя эту теоретическую позицию, С. Кравченко пишет: «Она выступает своеобразной “культуральной структурой” (понятие предложено Дж. Александером), под которой социолог понимает внутренние, латентные, как правило, неосознаваемые механизмы деятельности людей, формирующие коллективные эмоции и идеи, которые оказывают существенное влияние на мышление и поведение людей. По мнению Дж. Александера, в условиях постмодерна культуральные структуры находятся, прежде всего, в виртуальной реальности. Однако, несмотря на свою виртуальность, культуральные структуры по силе воздействия на общественное сознание, на мышление людей подчас превосходят разного рода материальные структуры – организационные, политические, экономические и другие. Сила культуральных структур – в производимом ими смысле, который может обретать относительно автономное существование, собственную власть дискурса, подчас выходящую из-под контроля своих создателей. Культуральные структуры ныне формируются не только стихийно, но все более целенаправленно. Примером целенаправленно созданных культуральных структур, являются имиджи, бренды, мифы, нарративы» [16].

В рамках западной теоретической социологии «сильная программа» Дж. Александера неоднократно подвергалась критике. Отмечалось, что ее положения декларативны, не поддаются ни доказательству, ни опровержению, а используемая терминология не отличается четкостью. Поэтому некоторые считают, что ее нельзя считать альтернативой социологии культуры в целом. Однако сам Александер отмечает поисковый характер и незавершенность своей программы и рассуждений о ней, подчеркивая, что это «рискованные поиски в диалектике культурного мышление в условиях постмодерна. Они движутся между теоретизированием и исследованием, интерпретацией и объяснением, культурной логикой и культурной прагматикой… Моя цель всегда была теоретической. Применением культурно-социологического метода к широкому спектру тем я хотел продемонстрировать, что культура является не вещью, а измерением, не зависимой переменной, а нитью, пронизывающей каждую мыслимую социальную форму» [17].

Предметная область социологии культуры:
«Скрытая» и «явная» (зарегистрированная, репрезентативная) культура

В социологии мейнстрима изучались ценности, мотивы, установки, верования, идеологии, «национальный характер» и т.п. Иными словами, акцент ставился на имплицитном, или скрытом от прямого наблюдения аспекте культуры. Артефактам, зафиксированным в письменной, вещественной или иконической формах, почти не уделялось внимания. Из латентных побуждений прямо выводилось и к ним редуцировалось социальное поведение. В теоретических работах они изначально постулировались как фундаментальные факторы, определяющие действие или бездействие людей. В эмпирических исследованиях они в этом же качестве выводились из вербальных ответов респондентов.

Теоретические исследования. Расхождения между предполагаемыми идеями или открытыми высказываниями, с одной стороны, и массовым поведением – с другой, до сих пор остаются за пределами внимания социологов. Более того, в рамках современной социологии культуры отношение между высказываниями и действиями, между коммуникацией и взаимодействием так и не стало предметной областью изучения. Существующую теоретическую лакуну не заполняют и введенное Ю. Хабермасом понятие «коммуникативное действие», и попытка Н. Лумана определить общество через понятие коммуникации, не прибегая к вещественным и социальным аспектам интеракции. В то же время несовпадение между дискурсивными практиками и совместной активностью проявляются постоянно и на обыденном, и на институциональном уровнях. В повседневной жизни люди говорят одно, а делают другое, и это считается приемлемым. Социологам организации хорошо известно, что интенции руководства, выраженные в форме письменных или устных распоряжений, как правило, доходят до исполнителей в искаженной форме. Есть и другие свидетельства тому, что попытки выводить человеческую активность из ненаблюдаемых факторов или высказываний не приводят к успеху в объяснении и предсказании социальных событий и действий. Обращение к бихевиоризму также не привело к успеху, поскольку модель «стимул-трансформация-реакция» использовалась главным образом применительно к вербальному поведению, которое никак не связывалась с реальными социальными связями или действиями. Отчасти во всех случаях неудачи можно объяснить сложившейся предметной областью социологии мейнстрима – массовые процессы и институциональные отношения, которые не поддаются прямому наблюдению и заменяются результатами статистических расчетов. Вследствие этого практически неразработанными остаются как язык для теоретического описания связей между социальным взаимодействием и коммуникацией, так и способы эмпирических наблюдений. И хотя в рамках так называемой конфликтологии и в исследованиях переговорных процессов есть интересные разработки, соответствующие модели носят по большей части структурный и даже формальный характер; здесь культурные переменные в явном виде не учитываются.

Таким образом, в контексте социологического мейнстрима пока связь между уровнями действий и символов остается слабо проясненной. В то же время применительно к современным исследованиям общества акцент на имплицитных аспектах порождения культурных феноменов недостаточен и, можно сказать, непродуктивен. В сегодняшнем определении культурные формы как порождение интеракции носят интерсубъективный характер, вследствие чего выражены в явном и главным образом публичном виде; артефакты разного рода составляют предмет и взаимодействия, и коммуникации. Все, что зафиксировано в печати, фильмах, социальных отношениях, вещественных артефактах, а теперь и электронными средствами всегда репрезентировано через эксплицитные социальные конструкции, слова или вещи. Д. Крейн подчеркивает, что «новые версии социологии культуры имеют дело по большей части с различными типами зарегистрированной (закодированной) культуры (recorded culture), такими как информация, развлечения, наука, технология, законы, образование, искусство. Без анализа их содержания, воздействий, определяющих их факторов мы не сможем понять роль культуры в современном обществе» [18].

Итак, в рамках постмодерна акцент переместился на наблюдаемую часть культуры, которая называется по-разному – эксплицитной, зарегистрированной (закодированной), репрезентативной. Соответствующие исследования принципиально ограничиваются зафиксированными артефактами – письменными и медиа-текстами, архитектурными сооружениями, иконическими изображениями, – т.е. искусственными объектами, созданными в соответствии с определенными правилами, или кодами, и публично представленными в специально отведенных для этого местах. Для изучения такой предметной области существуют исходные допущения, сложившиеся на протяжении ХХ в. в лингвистической философии, и достаточно разработанная методология – в рамках лингвистики, семиотики, литературоведения. Однако соответствующие идеи занимают незначительное место в пределах социологии. Так, в широко цитируемой теории Свидлер [19], где культура рассматривается как  «инструментарий» («tool-kit»), она определяется как «символические проводники значений, включая верования, ритуальные практики, формы искусства, церемонии». Однако за исключением области искусства их локусы остаются не определенными. Александер в своем обзоре теорий культуры также обходит вниманием исследования, основанные на изучении этой предметной области. «Несмотря на то, что неимоверное возрастание объема и воздействия зарегистрированной культуры в этом веке существенно изменили природу современных обществ, – заключает Д.Крейн, – в социологических теориях мейнстрима ей не отводится главной роли» [20]. Некоторые из ее коллег тоже признают, что пока она серьезным образом не изучена и считают результаты своих поисков фрагментированными, не составляющими единую теоретическую систему.

Организационные исследования. Вплоть до конца 1970-х гг. институциональные образования не рассматривались в их культурном измерении. Позже некоторые из теоретиков организации при анализе рациональных принципов менеджмента обратили внимание на то, что влияние культуры из-за ее «погруженности» в социальную структуру часто остается «невидимым» ни для исследователей, ни для руководителей, ни для персонала экономических единиц. Основанием для этого стали результаты исследований. Во-первых, было выявлено, что решения и практики в области управления, которые считались наиболее эффективными, рациональными, часто не приводят к желаемым результатам при их реализации. Причины стали связываться с различиями не только в компетенциях, но и в их интерпретациях, которыми менеджмент и исполнители руководствуются во взаимодействиях и коммуникациях. Во-вторых, стало также очевидным, что научные оценки рыночных и других давлений окружения на учреждения или предприятия фактически варьируются в зависимости не только от их структурно-функционального строения, но и от определения проблемных ситуаций, места и периода времени их предполагаемого преодоления.

Продолжающиеся в этом направлении работы привели к формированию специальной предметной области – культура организаций. Здесь первостепенное внимание уделяется сходствам и различиям целей, ценностных ориентаций, интересов, уровней культурной компетентности, характерных для формальных и неформальных групп составляющих корпоративный и обыденный уровни культуры институциональной единицы.

Все это побудило исследователей признать необходимость принимать во внимание роль культурных факторов при анализе выработки и реализации решений, связанных с функционированием организации, при оценке ее эффективности.

Обращение к социальному конструктивизму

Вероятно, наиболее глубокое изменение, которое привнесла в социологию эта теоретическая ориентация, было связано с утверждением, что большая часть того, что в общественной жизни принимается без доказательства как объективное и необходимое, на самом деле «конструируется» в ходе взаимодействий и коммуникаций и фиксируется в подвижных нормах, ценностях паттернах поведения, т.е. в образованиях, которые принято относить к культурным.

Теоретические предпосылки. Идея «социального конструирования реальности» была предложена П. Бергером и Т. Лукманом и известна социологам, но большинство из них продолжают считать, что «существует внешний эмпирический мир, с которым следует считаться» [21], где для социальных событий можно установить «конечные значения», которые рассматриваются как одномерные и недвусмысленные. Из этого следует, что имеющиеся в обществе различия в их интерпретации не влияют на социальную дифференциацию.

Тем не менее с начала 1970-х гг. конструктивистская ориентация в Америке и Европе укрепляется, хотя продолжает оставаться в основном в пределах концепции «имплицитной культуры» – знания, как личностного, так и зафиксированного в медиа, искусстве, науке. Однако постепенно предметной областью изучения становятся формы его репрезентации («эксплицитная культура») и участия в конструировании социальных ролей, таких как классовые, гендерные, расовые.

Поворот к конструктивизму имел для социологии культуры важные последствия. Сторонники этой позиции исходят из допущения, что следует изучать не так называемую объективную социальную реальность, но, скорее, то, что конструируется людьми в процессах взаимодействий и коммуникаций. Их результаты репрезентируются и конвенционально утверждаются в виде артефактов – предметно-пространственных, инструментальных, зафиксированных в письменном и электронном виде, в произведениях искусства – и в совокупности образуют своего рода интерсубъективное культурное пространство. Признание этого существенным образом повлияло на изучение его дифференциации, на пересмотр фундаментальных принципов продуцирования символических кодов.

Исследования в области масс-медиа. Конструктивистская ориентация заметна в теории рецепции, сторонники которой изучают восприятие аудиторией медийной продукции. Она основывается на постструктуралистских построениях Лиотара и Бодрийяра, литературоведческих исследованиях, работах британской группы Культурные исследования. Здесь принимается исходное допущение, что содержание любых сообщений нестабильно и неоднозначно [22]. Оно может интерпретироваться и использоваться в значениях, как соответствующих, так и противоположных намерениям авторов или распространителей. Соответственно в центре внимания оказались вопросы о порождении медийных и литературных текстов, о том, что делает возможным их многозначное прочитывание, и о том, как разные части аудитории (классовые, этнические, гендерные группы) поддаются или сопротивляются целенаправленным воздействиям средств массовой коммуникации. Обнаруживается, что в каждом из медийных дискурсов по-своему выстраивается репрезентация одой и той же или сходных тем, а каждая из составляющих аудитории воспринимает ее, исходя из собственных интересов и культурной компетентности. Исследователи подчеркивают, что в этих рамках идет «борьба за значения» между разными коммуникаторами и между ними и реципиентами.

Изменение представлений о научном знании. В рамках социологии это направление базируется на конструктивистских идеях, почерпнутых из ряда авторитетных источников. Во-первых, книга Т. Куна – американского историка науки – «Структура научных революций», где он представил основополагающее понятие парадигмы для объяснения социального конструирования области науки. Во-вторых, работы Гарфинкеля и этнометодология в целом, где существенное внимание уделяется анализу латентных культурных норм, которые работают как организующее начало при построении любых взаимодействий и коммуникаций. В-третьих, постструктуралистские версии французской семиотики. В 1970-80-х гг. британские социологи по сути изменили ситуацию в социологии науки. Они пришли к заключению, что научное знание не имеет в обществе тех преимуществ, которые ему приписывались прежде. По своему воздействию оно не отличается от утверждений так называемой псевдо-науки, а также представлений поступающих из других специализированных областей культуры, таких как религия, философия, искусство.

Заключение
Проблемное поле социологии культуры

Представленные выше основные теоретические предпосылки становления современной социологии культуры, дают основание, во-первых, в общем виде определить ее предметную область, во-вторых, выделить наиболее значимые, но пока нерешенные здесь проблемы и, в-третьих, выявить наличное социологическое знание, которое обеспечивает возможности справиться с ними.

Социология культуры сложилась как особая область социологии. Уже признано, что к настоящему времени она представляет собой формирующуюся самостоятельную познавательную область, и в ее рамках определились:

• общие для нее исходные теоретические допущения. Они сложились на пересечении базовых положений структурного функционализма и феноменологии (в варианте социального конструирования реальности); предпосылок символического интеракционизма с попытками придать им семиотическое измерение; постмодернистских идей, выходящих за пределы системного мировидения;

• основные направления научного поиска, которые можно расположить между двумя полярными (в идеально-типическом смысле) исходными позициями, одна из которых утверждает социальную детерминированность культурных феноменов, а другая – культурную обусловленность социально-структурных образований;

• предметная область; ее можно назвать социокультурной, поскольку в рамках любого из направлений принимаются во внимание и социальные, и культурные факты. В этом контексте изучаются связи между социальной структурой, культурой и действием. Для исследований такого рода наиболее приемлемым становится микросоциологический уровень анализа, который во временном отношении определяется как современность, а с точки зрения масштаба рассматриваемых объектов в основном сводится к статистическим группам, организациям и сообществам;

• объекты исследования, которые остаются традиционными для социологии и на макроуровне представляют собой социетальные институты и социальные классы в их культурном измерении, а на микроуровне – субкультуры, характерные для социальных слоев, групп, общественных движений;

• методологические принципы; в этой области те, что традиционны для социологии (гипотетико-дедуктивный, индуктивный, номотетический, диагностический) дополняются идиографическим, интерпретативным, семиотическим;

• достаточный объем теоретического и эмпирического материала, который позволяет сделать выводы как о дальнейшем направлении продвижения этой научной области, так и о проблемах, решение которых поможет ему.

Проблемные области социологии культуры, связанные с изучением социокультурной микродинамики. Хотя тема изменений обсуждается в социологии постоянно, для ее изучения в рамках социологии культуры, особенно на микроуровне, пока не хватает теоретической базы. Об этом свидетельствуют следующие существующие здесь концептуальные затруднения:

• изменения обычно констатируются по схеме «было-стало», т.е. как события, а не процессы, и объясняются в структурно-функциональных терминах;

• процессы изменений, преобразований, их распространения не изучены в их формах, динамических механизмах, длительностях, хотя такая необходимость декларируется;

• во многих теоретических работах открыто признается необходимость локализовать точки порождения и пути распространения изменений или консервации status quo, но для этого не определена «система координат», в рамках которых можно было бы установить агентов, акторов, содержание и возможность распространения соответствующих процессов в их социальном и культурном измерениях;

• изменчивость социальной реальности на уровне общества «в целом» и его институциональных областях, изучаемых в соответствующих ветвях социологии – наука, образование, медиа, искусство, право и др. – обозначается практически единственным и операционально не определенным термином «развитие», а ее динамическими факторами принято считать экономический и политический. Теоретическая модель, которая объединила бы их структурные и культурные характеристики в общую теоретическую (социокультурную) систему на единых концептуальных основаниях, отсутствует. Соответственно, нет общего аналитического пространства, которое позволило бы прослеживать связи между ними и соотносить содержание происходящих в их рамках изменений;

• все социологи культуры говорят о том, что институты и социально значимые символические системы суть производные социальных взаимодействий и коммуникаций. Однако ни процессы, ни формы интеракций систематическим образом не определены. В то же время очевидно, что их концептуализация как механизмов изменений в обществе и культуре – на макро- и микроуровне – необходима для достоверных объяснений социокультурной динамики;

• в рамках социологии понятие «культура» представлено в самом общем значении, но в разных содержательных аспектах. Соответственно каждый раз, когда нужно сопоставить результаты, полученные представителями разных теоретических направлений, обнаруживается необходимость в отчетливо сформулированной дефиниции, с которой можно было бы соотносить вариации и объяснять их смысл. Представляется, что это возможно, поскольку существующие здесь определения не противоречат друг другу.

Теоретический потенциал для решения выделенных проблем. В рамках социологии есть теоретический потенциал, который можно актуализовать и организовать для решения выделенных проблем:

• сближение социологии с антропологией позволяет обратиться к существующим здесь развернутым определениям культуры и дополнить ими социологические. Это целесообразно, поскольку культура всегда была предметной областью антропологических исследований, а в социологии стала недавно. На этой основе можно построить культурное измерение социокультурного пространства;

• в социологических работах существуют попытки определить социальность; из их сопоставления и обобщения можно построить социальное измерение социокультурного пространства;

• теоретическое объединение этих измерений составит основу для конструирования модели социокультурного пространства, которое можно считать фундаментальной составляющей социологии культуры;

• в такой «системе координат» можно будет локализовать социально значимые события, источники, агентов, акторов, содержание социокультурных изменений, а также проследить пути их распространения и последствия через изучение разных форм процессов социальных взаимодействий и коммуникаций;

• в рамках социологии существуют определенные концептуализации социального взаимодействия (например, в разработках так называемой конфликтологии). И хотя отсутствует единая теоретическая модель, где были бы выделены его фундаментальные формы, и потому все рассуждения об интеракции носят самый общий характер, имеющееся знание оказывается полезным для ее внутренней дифференциации.

Все эти темы сейчас осмысляются в пределах современной социологии культуры, находящейся в стадии становления. Определяется содержание ключевых составляющих ее предметной области, выделяются характерные для нее объекты изучения, разрабатывается методология исследования социокультурных явлений и процессов.
 

ПРИМЕЧАНИЯ

[1] Hannerz U. The world in creolisation // Africa. 1987. № 57. P. 549-555.
[2] Schudson V. Culture and the integration оf National societies // D. Crane (ed.). The Sociology of Culture. Oxford, UK and Cambridge, USA: Blackwell, 1994. P. 42-43.
[3] Kellner D. Television and the Crisis of Democracy. Boulder, CO: Westview, 1990.
[4] Shweder R.A. Thinking through Culture: Expeditions in Cultural Psychology. Cambridge, M: Harvard University Press, 1991. P. 156.
[5] Douglas M. Introduction to grid/group analysis // M. Douglas (ed.). Essays in the Sociology of Perception. L.: Routledge, 1982. P. 1-8. P. 1.
[6] Heritage J. Garfinkel and Ethnomethodology. Cambridge, UK: Polity Press. 1984. P.76.
[7] Schneider D. Notes toward a theory of culture // K. Basso and H. Selby (eds.). Meaning in Anthropology. Albuquerque: University of New Mexico Press, 1976. P. 202-203.
[8] См. также: R.D’Andrade. Cultural meaning systems // R.A. Shweder and R.A. Levine (eds.). Culture Theory: Essays on Mind, Self, and Emotion. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 1984. P. 89-119.
[9] Munch R. Rational choice theory: a critical assessment of its explanatory power // J.S. Coltman and T.J. Fararo (eds.). Rational Choice Theory: Advocacy and Critique. Newbury Park, CA: Sage, 1992 P. 137-160. P.157.
[10] Swidler A. Culture in action: symbols and strategies // American Sociological Review. 1986. № 51. P.273-286. P. 279.
[11] Swidler A. Op.cit. P. 273.
[12] Ibid.
[13] Ibid. P. 276.
[14] В русскоязычном варианте используется термин «культурсоциология».
[15] Tuchman G. Mass media institutions // N. Smelser (ed.). Handbook of Sociology. Newbury Park: Sage, 1988. P. 601-626.
[16] Alexander J. The Meanings of Social Life: a Cultural Sociology. N.Y.: Oxford University Press, 2006. P. 6-7.
[17] Кравченко С.А. Социологическое теоретизирование, мышление, воображение [Электронный ресурс] // URL: www./isprras.ru/pics/File/postmodem/Kravchenko.pdf Дата обращения: 1.02.2016.
[18] Crane D. Introduction: the Challenge of the Sociology of Culture to Sociology as a Discipline // D. Crane (ed.). The Sociology of Culture. Oxford, UK and Cambridge, USA: Blackwell, 1994. P.3.
[19] Swidler A. Culture in action: symbols and strategies. American Sociological Review. 1986. № 51. P. 273-86.
[20] Crane D. Op.cit.
 [21] Denzin N.K. Symbolic Interactionism and Cultural Studies. Cambridge, MA/Oxford: Blackwell, 1992. P. 120.
[22] Fiske J. British cultural studies and television // Allen R.C. (ed.) Channels of Discourse. London: Routledge, 1989. P. 254-289.

© Орлова Э.А., 2016

Статья поступила в редакцию 5 февраля 2016 г.

Орлова Эльна Александровна,
доктор философских наук, профессор,
директор Института социальной
 и культурной антропологии
Государственной академии славянской культуры
e-mail: elna.orlova@mail.ru