А.А. Пелипенко

Логоцентризм и логоцентрик (окончание)

Аннотация. Во второй части статьи рассматриваются психологические различия между мужчиной и женщиной, связанные с различиями межполушарной функциональной асимметрии мозга, и детерминированное этим формирование двух типов неолитического жизнеустройства – оседлого земледелия и кочевого скотоводства. Утверждается, что возникновение государства стало возможным лишь в результате синтеза двух этих начал.

Ключевые слова. Гендерные проблемы культуры, межполушарная функциональная асимметрия, оседлое земледелие, кочевое скотоводство, государство.
 

Гендерная проблема, пронизывающая собой всю человеческую историю, восходит к верхнему палеолиту с его «расколом» первобытного коллектива по половому признаку [27] и проистекает из закономерного расслоения раннекультурного верхнепалеолитического синкрезиса. В основе гендерной проблемы, как нетрудно догадаться, лежит половой диморфизм, имеющий физиологические и нейрофизиологические проявления. Последние заслуживают особого внимания, поскольку трезвый научный подход камня на камне не оставляет от «политкорректных» мифов об антропологическом равенстве (тождестве?) полов.

Известно, что женский мозг отличается от мужского лишь по некоторым функциям [28], но при этом половой диморфизм заметно проявляется и в самой анатомии мозга. Мужской и женский мозг различаются по размеру, числу нейронов дендритных разветвлений [29]. У мужчин больше развит гипоталамус [30] и некоторые другие структуры, а у женщин крупнее задняя часть мозолистого тела – главного органа, соединяющего полушария, а также передняя спайка мозга (anterior commissure) [31].

То, что общая тенденция мужского мозга – левополушарное доминирование, а женского – правополушарное, стало, при всех оговорках [32], общим местом и даже одним из научных мифов. Но тенденция эта, опираясь главным образом на культурно-историческое, а не физиологическое основание, свое зримое выражение получила не ранее логоцентрической эпохи. Самым же корневым фактором, связывающим природное и культурно-исторические начала, служит различие в степени выраженности латерализации (распределения функций между полушариями). У женщин она органически, т.е. независимо от социокультурных условий, выражена слабее, чем у мужчин [33]. Социологические объяснения, вроде того, что различие это основывается на половозрастном разделении видов деятельности, сразу следует отбросить. У животных наблюдаются те же тенденции: асимметрия мозга у самцов крыс, кошек и китов выражена сильнее, нежели у самок (В.Л. Бианки). Таким образом, природа предопределяет и генетически закрепляет различия в нейрофизиологических конфигурациях, которые (различия) транслируются на более сложные эволюционные уровни: психику, ментальность, мышление и сознание. И с каждым шагом к вершине этой образованной названными уровнями пирамиды нейрофизиологическая основа все сильнее корректируется культурно-историческими факторами.

Гендерные различия в степени латерализации относятся прежде всего к речевым и пространственным функциям [34]: у мужчин асимметрия здесь выражена сильнее, тогда как женщинам более присуща билатеральность. То же с эмоциями: у мужчин эмоциональная активность проявляется в одной гемисфере, у женщин – в обеих. При этом женщинам свойственны более сильные психофизиологические реакции на эмоциональные возбудители [35]. Исследования взаимосвязи разных форм межполушарной функциональной асимметрии [36] и латерализации эмоций [37] показывают следующее: суть гендерных различий состоит в том, что у мужчин полушария функционально более разделены, а у женщин – «скооперированы». У тех и других левое полушарие нацелено на аналитические процедуры и служит выстраиванию линейно-дискретных и вербально-логических цепей. Но при осмыслении слов у мужчин заметно проявляется левополушарное доминирование, тогда как женщины в равной степени используют оба полушария. Что же до правого полушария, то оно у мужчин более специализировано в образном, аналоговом и пространственном мышлении, каковые у женщин «разбавляются» речевыми функциями.

Мужская когнитивность, таким образом, более специализирована по полушариям, тогда как женская – диффузна и синкретична. Более латерализованная мужская психика испытывает, соответственно, большее внутреннее напряжение, ибо отношения между образами реальности, относительно самостоятельно построенными разными полушариями, далеко не безоблачны. Пронизанная острой экзистенциальной тревогой, мужская психика более чувствительна к противоречиям, и чувствительность эта транслируется с психического уровня в область ментальных техник, когнитивных схем и сознания, призванных эти противоречия разрешить. Неслучайно логика как мыслительная практика и инструмент построения картины мира, из которой элиминированы противоречия – чисто мужское изобретение. Женское мышление, более целостное и органичное, в гораздо меньшей степени отпавшее от природы в таких инструментах просто не нуждается. Женская психика более открыта интуитивным озарениям не столько из-за ее «правополушарности», сколько благодаря билатеральности и погруженности в слабо дифференцированную гештальтную перцептивность и эмпатичность. Поэтому она более внушаема, ведома, легче входит в измененные состояния сознания и активнее отзывается на ритуальные по генезису психические воздействия: аудиальные и кинетические ритмы и т.п.

К тому же билатеральная диффузность смысловых структур не способствует четкому различению концепта, знака и денотата. Отсюда «атавистический» шлейф вербального реализма (неразделение самого феномена и его словесной репрезентации) [38], органичного для мышления, ориентированного на традиционализм и воспроизводство, но рецессивный для нацеленного на инновации. Ведь чтобы «сконструировать» новый смысл, следует, прежде всего, оторвать знак от его денотата и, разложив их оба на составляющие, комбинировать меж собой полученные элементы, добавляя к этим комбинациям элементы других смысловых конструктов. Если мышление направлено не на рефлексию условности отношений знака и денотата (мужской тип), а на их глубинное родство (женский тип), то за психическую стабильность [39], связанную с переживанием умиротворяющего единства, приходится платить инертностью мысли и понижением смыслотворческого потенциала. Иными словами, женская ментальность, более глубоко погруженная в «оно само», за органическую укорененность в бытии платит ослабленной рефлексивностью. Последняя, впрочем, лишь к закату Древнего мира стала играть важную адаптирующую роль.

У женщин фокусировка выделяемого из гештальта элемента часто бывает сбитой, нечеткой, «блуждающей». Оттого женская мысль часто соскальзывает с предмета, съезжает в случайную ассоциативность. В маскулинной логоцентрической культуре эти свойства рассматриваются как проявления ущербности и недоразвитости женского интеллекта по сравнению с мужским. Но не так было в мифоритуальную эпоху, когда логос еще только вызревал в недрах мифа, а суггестивное поле ритуала господствовало над сознанием. В верхнем палеолите и еще более в неолите гендерные психические различия и в особенности специфика женской психосферной медиативности сыграли громадную культурногенетическую роль, а сам женский психотип был во многих отношениях доминирующим. Достаточно оценить широту распространения культа женского божества в земледельческих культурах неолита и его всепроникающее влияние в более поздние эпохи. Так, одним из проявлений современного кризиса логоцентрического мышления неслучайно оказывается феминизация ментальности. Идущий на смену логоцентрику ментальный тип исторически рифмуется с человеком мифоритуальной системы, хотя ни о каком прямом возвращении, разумеется, речи быть не может. Но и «магический ренессанс», и закат монотеистических религий, как и всяких монистических мировоззрений вообще – верные признаки того, что пресловутая спираль развития выходит на следующий глобальный виток.

Но вернемся к истокам. У поздних сапиенсов половой диморфизм выражен сильнее, чем у всех его эволюционных предшественников, по крайней мере, в среднем и верхнем палеолите. Одним из ключевых аспектов этого диморфизма стала гиперсексуальность поздних сапиенсов вкупе с расслоением исходной биопрограммы репродуктивности на программы продолжения рода и сексуального гедонизма. Неизвестная животным предкам человека разбалансировка коитальных режимов создала проблему, принципиально не разрешимую на физиологическом уровне, и потому, неполные и паллиативные решения пришлось вырабатывать уже культуре. В этом коренится вечно тлеющая и лишь иногда переходящая в открытую форму война полов. Война, не знающая ни полных побед, ни окончательного мира, – лишь только временные перемирия. Культура не в силах окончательно решить проблемы, поставленные природой. Она может лишь оформить их в приемлемом виде, и потому то, что фундаментальная проблема ранней культуры оказалась «родом из природы», отнюдь не случайно. Иначе и быть не могло. Сама культура в силу своего глубокого синкретизма еще не была способной порождать глобальные противоречия из себя самой, а могла лишь вырабатывать решения для принципиально неразрешимых «на территории природы» проблем, в нее (в культуру) спроецированных.

Так морфофизиологическая проблема полов превращается в гендерную проблему культуры. Сам же «момент превращения» обусловлен тем, что к верхнему палеолиту или несколько ранее завершилась «конвертация» программ полового поведения: бессознательные биосценарии оттеснились соответствующими смысловыми конструктами: половой акт и все, что с ним связано, наполнилось богатейшим мифосемантическим содержанием. Именно в мифоритуальном ядре культуры и зародился непреодолимый раскол. О его непреодолимости можно судить хотя бы по тому, что в культурах так и не были выработаны универсальные и недвусмысленные формулы гендерного поведения. Разумеется, в традиционных и моральных регламентациях недостатка нет, но все они окружены аурой двусмысленности, инверсивности, необязательности, навязанности извне. Не говоря уж о громадном массиве нелепых и выморочных условностей, делающих результат гендерного поведения в любом случае непредсказуемым. Как ни в какой иной сфере, здесь знаковые репрезентации поведения чреваты непредсказуемым переворачиванием, передергиванием, игрой с постоянно меняющимися правилами. Всякое же правило тотчас провоцирует возможность его нарушения. Отсюда – парадоксы гендерного поведения: женщина ненавидит того, кто хочет ее изнасиловать, а того, кто не хочет, – презирает. Дело здесь не только в том, что биопрограммы полового поведения и выбора полового партнера у предков человека в ходе ускоренной морфофизиологической эволюции скомкались и перемешались, но также и в том, что в этом вопросе на стыке систем исполнение биопрограмм спотыкается о человеческую субъективность. Пока субъективность была слабой и незначительной, культуре удавалось этот стык «заретушировать». Рост же человеческой самости по ходу истории превратил стык в полноценный разрыв, заделывать который культурам приходится всякий раз по-особенному.

Соперничество полов стало главной проблемой, без решения которой социальным структурам верхнего палеолита грозили эрозия и распад. И потому именно гендерная проблема, а не изменения среды обитания, технологий производства и жизнеобеспечения, стала главным интригой и движущим фактором культурного развития, так или иначе отразившись на всех иных аспектах эволюционного контекста. Продолжая рассуждать предельно обобщенно и схематично, можно сказать, что палеолитические общества, где острота названной проблемы была наибольшей, оказались поставленными перед необходимостью глубоких эволюционных трансформаций как системного (вертикального), так и адаптационного (горизонтального) типов. Уже начавшись, эти трансформации были мощно простимулированы масштабными экоклиматическими изменениями мезолита.

Единственным путем решения гендерной проблемы было изменение мифоритуальных доминант и диспозиций, ибо вне мифоритуального контекста никакого осмысления мира в архаическом сознании быть не могло. Необходимость решения гендерной проблемы породила в культурогенезе фундаментальный тектонический сдвиг. Расслоение верхнепалеолитического культурного синкрезиса привело к выделению из него двух альтернативных эволюционных линий. Первая ориентирована на смещение мифоритуального центра в сторону женского доминирования [40]. Развитие этой линии привело на Переднем Востоке и частично Средиземноморье к возникновению и развитию оседлых [41] земледельческих обществ неолита между 10-8 – 5 тыс. до н.э. Вторая линия, напротив, реализовала принцип кочевого (или полукочевого) образа жизни с преобладанием скотоводческих и со временем все более значимых военных занятий и доминирования мужского патриархального принципа. Развитие этой линии в указанные тысячелетия проследить очень трудно, поскольку археологические данные крайне скудны.

Предельно грубо и обобщенно можно сказать, что «женский» неолит строится вокруг идеи фертильности, а «мужской» – вокруг идеи экспансии. Обе идеи коренятся в биопрограммах, но в культурах реализуются в широком диапазоне вариаций.

Смысловой комплекс фертильности сформировался в ходе развития и обособления женских практик, группирующихся вокруг темы воспроизводства и соответствующей магии и ритуалистики. «Феминная» биопрограмма стабилизации условий жизни, опосредованная половым диморфизмом и гиперсексуальностью, создала мощнейшее силовое поле женской фертильной магии, объемлющее широкий спектр жизнеобеспечивающих практик от деторождения и воспитания потомства до магического «управления судьбами животных и растений», а не просто технически понимаемого собирательства (впоследствии интенсивного). Другая же «половинка» культурного бытия подчинялась мужской магии и базировалась на смысловом комплексе, связанным с идеей активного волевого вмешательства в предустановленный природой порядок вещей. Прежде всего – охоты. Позднее – войны и активного преобразующего природопользования. Эти практики, основанные на широко понимаемой идее экспансии, продуцируют совершенно иной тип ритуалистики (прежде всего, жертвенной). Дуализм гендерных субкультур верхнего палеолита породил множество острейших коллизий, требующих отдельного и подробного анализа.

Дивергенция двух типов неолита над тенденциями к смешению и инерцией первобытного синкретизма преобладала (не везде и в разной степени) примерно до середины 5 тыс. до н.э. Затем, в период максимального распространения раннеземледельческих культур, начинается экспансивное на них давление со стороны кочевых и полукочевых пастушеских племен. Драматическое столкновение двух типов неолитической культуры достигло апогея, когда вышедшие на историческую сцену протосемиты, а затем протоиндоевропейцы стали волнами накатываться на территории оседлых земледельцев [42]. Точка зрения, согласно которой высокоразвитые «матриархальные» культуры неолита были завоеваны и разрушены дикими и воинственными носителями патриархального принципа, слишком примитивна [43]. Формы столкновения культур были весьма разнообразны: от настоящего геноцида (например, земледельческой культуры на территории современной Болгарии и некоторых других) до смешения через заключение браков, заимствование и объединение пантеонов богов и относительно мирного соседства. Асинхронность процесса в разных регионах и высокая специфичность его прохождения в каждом из них затрудняют видение общей картины синтеза. Открывается она лишь на самом высоком уровне обобщения сведений о движении этносов [44] и культурных форм в долгой исторической ретроспективе. Только в таком ракурсе обозревается грандиозный в общеисторическом масштабе синтез антагонистических гендерных принципов, результатом которого на рубеже 4-3 тысячелетий до н.э. стал вертикальный прорыв к новому эволюционному качеству – цивилизации в узкоисторическом понимании этого термина. Таким образом, сам феномен цивилизации с присущими ему атрибутами урбанизации, письменности, государственности – это не результат фатально предопределенного абстрактно-прогрессивного поступательного развития вообще, а исторический итог продуктивного синтеза двух альтернативных жизнеустроительных принципов, вобравший в себя культурную квинтэссенцию всех обстоятельств и факторов этого синтеза. Для обозначения этого феномена далее я буду использовать выражение неолитический синтез. Здесь не обойтись без кратких пояснений.

Парный брак в палеолитических общинах – это еще не семья. Образуется она в неолите и служит первым шагом к неолитическому синтезу, а также моделью социальной матрицы, в которой гендерные противоречия приводятся к относительной гармонии. В макросоциальном масштабе модель эта реализуется в государстве. Показательно, что ни одно развитое раннеземледельческое общество в ходе своего имманентного развития государство не породило. Самый высокий продукт развития здесь – протогород с системой соответствующих связей. В свою очередь, и пастушеские неолитические культуры также сами по себе до государства не развивались. Здесь предел имманентного развития – сложное вождество [45]. Последнее способно выступить государствообразующей формой, но, опять же, не само по себе, а в условиях названного синтеза.

Показательно, также, что во все времена, ни в семье, ни в государстве, ни на каком-либо ином уровне общественных структур отношения полов почти никогда не бывают паритетными: искусственное установление таковых всегда направлено против некоего неодолимого закона доминирования одного гендерного принципа над другим. В социогенезе этот принцип, который можно было бы назвать принципом антагонистического баланса, реализуется двояко: как установление отношений господства и подчинения и как разделение не одних лишь социальных функций, но «сфер влияния» в широком культурно-смысловом измерении. Таким образом, заявляется важнейший тезис о связи генезиса государства с принципом установления той или иной формы «гендерного баланса» в культуре. Вернусь к этому чуть ниже.

Мог ли «женский» земледельческий неолит устоять против «мужской» экспансии, иными словами, был ли маскулинный поворот в мировой истории неизбежным? По-видимому, да. Социальное доминирование мужской поисковой стратегии над женской стабилизирующей имеет глубокие биологические корни. Исторический опыт «женского» неолита показывает, насколько культурное сознание способно отклонять природные императивы. Да, и само развитие культуры на своем пути к реализации всех своих потенциальных форм [46] предполагает восхождение от принципа самовоспроизводства (идея фертильности) к принципу ассимиляции материала своей среды существования (принцип экспансии).

Но, в рамках общей тенденции к усилению левополушарной когнитивности, у разных народов в разные эпохи проявляются разной силы возвратные тенденции. Наибольшую мощь и устойчивость они обретают, когда оказываются в мейнстриме горизонтальной (адаптирующей) эволюции, т.е. когда правополушарные когнитивные техники, выходя на новый уровень развития, позволяют решать задачи, которые левополушарные техники предшествующего когнитивного уровня решить не могут. Например, простейшая рудиментарная форма левополушарной когнитивности – присоединительная связь смыслов (с нее начинается развитие левополушарных мыслительных техник у детей), утвердившаяся у охотников и собирателей верхнего палеолита, у ранних земледельцев сменяется доминированием симультанно-гештальной мыслительной формой, вызванной тактической победой феминно-правополушарного когнитивного типа. Благодаря этой победе и стало возможным само занятие земледелием, требующим пространство воспринимать не маршрутно, как у охотников, а площадями. Это, казалось бы, движение вспять, подавляющее и сублимирующее опыт развития левополушарного мышления.

В земледельческом неолите с его преобладанием фертильности над экспансией и, соответственно, инерции над динамикой возможность дальнейшей интеграции локальных общин в более крупные социальные общности к 5 тыс. до н.э. была исчерпана.

При женском типе жизнеустройства мир жизненный, по крайней мере, в аксиологическом и экзистенциальном аспектах, превалирует над миром системным. Здесь все «меряется человеком», начиная с его телесности и кончая социальными отношениями. Здесь в пространстве человеческого и находит своих адресатов женская магия, нацеленная прежде всего на предсказание/«коррекцию» судьбы и любовные дела. Женский принцип социального доминирования и разрешения конфликтов наиболее эффективен в малых сообществах, где все друг друга знают лично и вместе участвуют в семейно-родовых или общинных ритуалах. Разумеется, в земледельческом неолите из таких мини-ячеек строились и намного более крупные социальные единицы. Но архаический принцип организации не позволял им перейти некий количественный барьер. Вот почему «женский» земледельческий неолит не смог создать ни «настоящих» городов, ни «настоящей» письменности, ни государства.

Притом, что «мужской» скотоводческий неолит по многим критериям развитости уступал земледельческому [47], в нем сформировались и традиции «удаленных» социальных связей, и ментальные техники управления и подчинения отчужденного «человеческого материала» со всеми вытекающими отсюда последствиями. Здесь определяющую роль, сыграло, по-видимому, проецирование и развитие охотничьих когнитивных схем и моделей на многие (почти все) стороны жизни: как социальной, так и духовной.

Главное, однако, в том, что дальнейшая вертикальная эволюция системного мира культуры с его институциональностью и надындивидуальной субъектностью автономизующихся подсистемных форм, стала развиваться в оболочке «мужского» неолитического уклада, что и предопределило победу маскулинного начала в долгосрочной исторической перспективе. Роль тут сыграло, замечу, различие именно по гендерному признаку; а что с ним коррелирует различие и по роду хозяйственной деятельности – это уже вторично.

Речь идет, повторю, не о победе в узком смысле, а именно о синтезе, значение которого в общеисторическом масштабе трудно переоценить.

Прежде всего, с ним связан генезис государства. Не стану сейчас отвлекаться на критику и анализ многочисленных концепций и теорий происхождения государства, просто по возможности кратко изложу свою. Феномен «полноценного» государства имманентно возникает там и только там, где совершается неолитический синтез, в котором, напомню, органически объединяются два принципа социальной организации и всего жизненного уклада вообще: женский – локальный и мужской – глобальный. Каждый из них по отдельности даже при максимальном своем развитии целостного и устойчивого государства не порождал. Показательно, что вышедшие их палеолита народы, у которых неолитического синтеза не произошло (или он был неглубоким из-за привнесеннности извне), испытывали неизменные трудности с самостоятельным движением к государственности. Так, в Черной Африке (южнее Сахары), где итоги неолитического синтеза оказывались навязанными извне, государства были слабыми, неустойчивыми и постоянно распадались на более архаичные социальные структуры. Постпервобытные народы могли тысячелетиями жить в догосударственных социальных структурах вплоть до суперсложных вождеств, при этом не испытывая никаких неудобств [48] ни с администрированием, ни с военной мобилизацией ресурсов [49]. Более того, в случае неудачного синтеза образуются расколотые общества, где принципы макросоциальной государственной организации веками отторгаются «матриархальной» стихией земледельческого неолита. Там же, где неолитический синтез проходил в условиях недостаточно распавшегося синкрезиса (как, например, в культурах доколумбовой Америки) и не располагал всем необходимым набором выделившихся культурных компонентов, там и государство в той или иной мере носило признаки некой ущербности.

Вообще, такие феномены, как государство, не следует определять функционально. Это как операционную систему компьютера нужно определять по назначению какой-либо установленной на нем программы. Государство – не программа и даже не их набор, а своего рода системная оболочка, обеспечивающая возможность их (программ) относительно согласованного функционирования. При этом сами программы могут в рамках общесистемной конфигурации менять иерархические позиции, набор функций, разнообразно мутировать или просто отмирать. Так что если феномен государства определяют, отвечая на вопрос «что оно делает?» (например, обеспечивает военную мобилизацию ресурсов и т.п.), то возражение здесь, прежде всего, методологическое. Государство феномен не функциональный, а системный. В ходе вертикальной эволюции оно рождается как бы низачем, т.е. прежде любых своих впоследствии проявляющихся функций. Именно потому оно в общеисторическом масштабе оказывается феноменом саморазвивающимся. В ходе этого саморазвития государство обнаруживает свою необусловленность какими-либо частными функциями и свою несводимость к ним. Гибко видоизменяясь для решения все новых и новых исторических задач, оно сохраняет свой структурный субстрат, содержащий опыт синтеза женского и мужского типов жизнеустройства, которые по отношению друг к другу окончательно самоопределились в позднем неолите.

Жизнеустройство здесь включает в себя не только набор социально-регулятивных функций правления, администрирования и т.п., но и общие диспозиции смысловых структур: иерархию ценностей, традиции, сценарии и нормы (прежде всего, гендерные) социального поведения – в общем, все то, чем культура «привязывает» к себе человека. Синтез двух типов неолита был настолько глубок, что его репрезентативный продукт – государство – для вошедших в него (в синтез) народов стал своего рода modus opеrandi бытия в культуре. При этом синтез не был равноправным: его системное качество явно тяготело к маскулинизации. Так и государство – прежде всего утверждение маскулинных принципов экспансии. Однако без признания прав феминных основ жизнеустройства на низовом, локальном, рудиментарно-базисном – жизненном уровне полноценное государство не складывается. Степень «неравноправности» составляющих этого синтеза широко варьировалась в Древнем мире от максимального сохранения «матриархальных» традиций земледельческого неолита (Крит) [50] до «сверхмаскулинных» военизированных деспотий Переднего Востока. Но и в последних феминные традиции (счет родства и наследование имущества по женской линии и т.п.) не только сохранялись как «пережиток», но и служили неустранимой системообразующей основой. Можно сказать, что синтез сформировал поразительно устойчивую в истории матрицу, в которой мужской и женский принципы, сосуществуя и противоборствуя в рамках любых целостных социокультурных единиц, не только демонстрировали бесконечную «войну полов», но и давали разнообразнейшие комбинации рожденных этой войной ментальных типов и форм. За пределами матрицы оказались общества, наследующие традиции «женского» земледельческого неолита, где блокировался культурный потенциал мужского принципа, и общества кочевые и, в особенности, военизированные вождества (также, сложные и суперсложные), где, наоборот, жестко ограничивался принцип женский.

Сама же суть матрицы состоит в том, что ни один из гендерных принципов ни при каких обстоятельствах не подавляется и не маргинализуется сверх некой меры, и без консенсуса между этими принципами по поводу «сфер влияния» общество просто не может существовать. В обществах, обретших государственность, такой «общественный договор» оформляется и закрепляется институционально и в наборе нормативных актов, а не только в обычаях и традициях, как в архаических обществах. Хотя общая культурогенетическая суть этих актов и институтов, разумеется, нигде прямо не формулируется.

Как и всякий системный феномен, государство не может иметь единственной причины, и неолитический синтез не может служить таковой. Но среди условий, предопределяющих прорыв к государственной форме социальной организации, он, как представляется, занимает важнейшее место.

Основа новой синтетической конфигурации вырастает прежде всего не из внешних последствий вторжений, а из изменений мифосемантики и ритуалистики. Здесь глобальный тектонический сдвиг ознаменовался инверсией гендерной атрибуции психических сил: что было вверху – стало внизу, и наоборот. К 3-1 тыс. до н.э. солярные функции окончательно взяли на себя мужские божества. Великая неолитическая богиня была изгнана с неба, и мифоритуальным и, соответственно, «психосферным» верхом завладел бог-мужчина, в полной мере преодолевший свою экзистенциальную зависимость от Великой Матери [51]. Его образ – результат раздвоения древнего и по преимуществу зооморфного образа мужского божества низа (Земли), чаще всего в виде змея. Новый бог являет себя змееборцем, побеждающий собственную древнюю ипостась. При этом прежние амбивалентные свойства Великой богини сворачиваются и редуцируются до роли доброй матери и подательницы благ. Помимо инверсии главных мифосемантических топосов верха и низа, синтез привнес и принципиальные изменения в само мифоритуальное мышление. На смену диффузности и амбивалентности неолита пришло более четкое разделение функций и «сфер влияния» запредельных сил, и условия обращение к ним стали более определенными.

Самое прямое отношение к неолитическому синтезу имеет и возникновение письменности. Синтез двух неолитических укладов порождал в этнокультурных сообществах многообразнейшие констелляции и диффузии мифосемантических комплексов, ритуально-магических традиций и символических кодов. Все это лавинообразно увеличивало количество избыточных текстов (дописьменных, разумеется), хаотизуя тем самым все смысловое пространство. Выходом явилась письменность, замыкающая текстовую вариативность в ограниченном диапазоне интерпретаций. Появление письменности ознаменовало закат золотого века мифа. Она стала важнейшей вехой на пути движения к Логосу в широком его понимании. Письменный когнитивный тип переориентируется от мифа как способа установления связи с самими вещами на установление общих, притом нарративно выраженных норм и законов существования вещей и связи между ними. Функция эта особенно присуща мифу в эпоху Классической древности. Этот путь к Логосу и логоцентризму разрушает былую гибкость, эластичность и семантическую лабильность мифа, отделяет его от вещей и ставит его над ними. С тех пор, как письменный знак стал между человеком и миром, сознание в своих отношениях с последним обращается не к изменчивой «дорожной карте» дописьменного мифа, а к некоему метафизическому Правилу. Уже одно это предвещало скорый конец мифоритуальной системы и торжество логоцентризма.

* * *

Подводя итог кратким заметкам о логоцентризме и логоцентрике, скажу о логосе – организующем ядре логоцентрической культуры.

Все мы – дети поздней логоцентрической культуры. Весь наш ментальный и жизненный уклад бессознательно подчинен логоцентрическим принципам и глубже –логоцентрическому способу смыслообразования. При всем рационализме и развитии рефлексии, позднее логоцентрическое сознание в подавляющем большинстве случаев, неспособно осознать и принять идею относительности, исторической заданности и преходящести своей культуры. Логоцентрические дискурсы и практики понимаются не как modus operandi, а как единственно возможная форма культурного бытия. Слово продолжает, грубо говоря, насиловать действительность, навязывая ей свою логоцентрическую «правильность». Например, классовая структура общества, будучи сама по себе не столь существенным аспектом социальной жизни и раздутая марксистами до фундаментального макроисторического фактора, действительно стала играть в социуме гораздо большую роль. Самосбывающиеся прогнозы, различного рода словесные индукции, влияющие на социокультурные практики из того же ряда.

В поисках ответа на любой вопрос логоцентрик обращается не к самим вещам, а к их словесным репрезентациям, которые в голове логоцентрика являются их (вещей) абсолютным эквивалентом. На протяжении всего Средневековья господствовало святое убеждение, что законы мышления, законы языка и законы бытования самих вещей – суть одни и те же законы. Отсюда «упертость» философии в филологию, разницу между которыми пришлось разъяснять публике молодому Ницше. Особая чувствительность, трепетность к сфере языка, возвышение языковой реальности над наличной – визитная карточка рефлектирующего логоцентрика. Для него язык – никогда не сводится к средству или инструменту репрезентации ограниченной, уплощенно-свернутой и заведомо обедненной апперцепции. Он (язык) всегда в той или иной мере овеян полубессознательным сакральным отношением, мистическими ожиданиями и священным пиететом. Язык для логоцентрика – всегда больше чем язык и даже больше чем универсальный [52] способ коммуникации с миром: его познания и описания.

Уже то, как ставятся вопросы к реальности, отражает идею ее подчинения неким «объективным» законам, знание которых дарует власть над самими вещами. Познание их тем самым сводится к поиску «правильной» словесной формулировки, согласующейся с рациональным законом, который в силу своего логицизма и «объективности» возвышается и господствует над вещами. Логоцентрик не видит, что онтология вещей при таком подходе превращается в ускользающий фантом, который не способна поймать никакая феноменологическая редукция (Гуссерль), а логоцентрический дискурс, замыкаясь на себя, творит свою собственную вторичную реальность, лишь фрагментарно и косвенно соотносимую с реальностью первичной. Правда, этот логоцентрический модус бытия не без успеха притязал на статус целого. И лишь к настоящему времени с кризисом сциентизма, притязания эти стали обнаруживать свою несостоятельность.

Логоцентрическая парадигма пронизала не только философию и науку, где она, разумеется, достигла наибольшего результата. Подгонкой восприятия, познания и осмысления образа реальности под логоцентрические концепты с его мифологическими в рациональной оболочке формулами (в науке и философии – не в меньшей степени) занимаются все формы сознания: как массового, так и специализированного. Различается лишь степень сложности и содержание мифологем.

Наша эпоха – не просто поздняя стадия логоцентрической культурной системы. Она знаменует ее закат и распад. Оттого сверхактуальной становится задача анализа причин и путей распада логоцентрических дискурсов и социокультурных практик. Задача эта, в свою очередь, требует постижения природы Западного общества не только последних десятилетий, но и на всем ее историческом пути, начиная с Античности. Те, кто не понимает, до какой степени сегодняшний день предопределяется историческим прошлым, и считает, что все можно объяснить из текущих показателей экономического роста и биржевых сводок, не сможет понять и сути происходящих перемен на макроисторическом уровне.
 

ПРИМЕЧАНИЯ

[27] Одним из первых эту проблему отметил еще Вальтер Буркерт в своей книге (см.: Burkert, Walter. Homo Necans. Interpretationen altgriechischer Opferriten und Mythen. Berlin: De Gruyter, 1972), но должного развития его идеи так и не получили.
[28] Спрингер С., Дейч Г. Левый мозг, правый мозг. М.: Мир, 1982.
[29] Geshwind N. Anatomical asymmetry as the basis for cerebral dominance // Fed. Proc. 1978. V. 37. P. 2263-2266. Gorsky F.A. Sexual differentiation of the endocrine brain and control// ed. M. Mota. Brain endocrinology. N-Y., 1991. P.71-104.
[30] Swaab D. F., Fliers J.C. A sexually dimorphic nucleus in the human brain // Science V. 228. 1985. P. 1112-1115. Предполагают, что центр мужского полового поведения расположен в правой части гипоталамуса, а женский – в левой.
[31] Allen L.S., Gorski F.A. Sexual dimorphism of the anterior commissure and massa intermedia of the human brain // Journal of Comparative Neurology. V. 312. 1991. P. 97-104.
[32] Так, в онтогенезе наблюдается обратная картина: у мальчиков в момент рождения более развита правая гемисфера, а у девочек – левая. Поэтому они раньше начинают говорить.
[33] Giannitrapani D. Sex differences in the electrophysiology of higher cortical function // EEG and Clin. Neurophysiology. London. 1981. V. 52. № 3. P. 136; Коновалов В. Ф., Отмахова Н. А. Особенности межполушарных взаимодействий при запечатлении информации // Вопросы психологии. 1984. № 4. С. 96-102; Ray W. J., Morell М., Frediani A. VK, Tucker D. Sex differences and lateral specialization of hemispheric functioning // Neuropsychol., 1976. V. 14. № 3. P. 391-394; Trotman S., Hummond G. R. Sex differences in task dependet EEG asymmetry // Psychophysiol. 1979. V. 16. № 5. P. 429-431; Warrenberg S., Pagano R. Sex diferences in EEG asymmetry predict performance of visiopatial tasks // Psychophysiol. 1981. V. 18. № 2. P. 171-172 и др.
[34] McGlone J. Sex differences in functional brain asymmetry // Cortex. V. 14. Oxford, 1978. P. 122-128; McGlone J. Sex differences in human brain asymmetry: A critical survey // Behavior and Brain Science. V. 3. № 2. N-Y., 1980. P. 215-263.
[35] Реброва Н. П. Биологические основы гендерных характеристик личности // Ананьевские чтения – 2008: Материалы научно-практической конференции. СПб.: СПбГУ, 2008. С. 326-328.
[36] Gur R. E., Gur R. C. Sex differences in the relation among handedness, sighting dominance and eye- acuity // Neuropsychol. 1977. V. 15. № 4-5. P. 585-590.
[37] Alford R., Alford K. F. Sex differences in asymmetry in the facial expression of emotion // Neuropsychology. 1981. V. 19. № 4. P. 605-608; Borod J. C., Caron H. S. Facedness and emotion related to lateral dominance, sex and expression type // Neuropsychol. 1980. V. 18. № 2. P. 237-241; Graves R., Landis Т., Goodglass H. Laterality and sex difference for visual recognition of emotional and non-emotional words // Neuropsychol. 1981. V. 19. № 1. P. 95-102; Ladavas E., Umita C., Ricci-Bitti P. E. Evidence for sex differences in right-hemisphere dominance for emotions // Neuropsychol. 1980. V. 18. № 3. P. 361-366 и др.
[38] Вербальный реализм – частный случай более широкого ментального феномена: реализма семиотического, когда за оно само принимается любого рода знаковая репрезентация.
[39] Стабилизирующая функция женского психотипа в противовес мужскому – поисковому в программах социального поведения раскрыта еще В.А. Геодокяном. Геодакян В.А. Роль полов в передаче и преобразовании генетической информации // Проблемы передачи информации. 1965 (а). № 1. С. 105-112; О существовании обратной связи, регулирующей соотношение полов см.: Проблемы кибернетики. 1965 (б). Вып. 13; О структуре эволюционизирующих систем см.: Проблемы кибернетики. 1972. Вып. 25; Эволюционная логика дифференциации полов // Природа. 1983. № 1. С. 70-80; Геодакян В.А. Эволюционная логика дифференциации полов в филогенезе и онтогенезе: Автореф. дис.... д-ра биол. наук. М., 1987; Геодакян В. А. Два пола: зачем и почему. СПб.: Речь, 1992.
[40] Речь, разумеется, не идет о пресловутом матриархате в бахофеновском смысле, которого не было даже там, где имело место правление женских жреческих корпораций.
[41] Вполне правомерно предположить, что сама идея оседлой жизни обусловлена преобладанием женского культурного психотипа. Натуралистические объяснения (условия экосреды и т.п.) здесь следует смело отбросить: можно привести достаточно примеров, когда из живущих в одинаковых условиях племен одни переходят к оседлой жизни, а другие – нет.
[42] Процесс движения и взаимодействий народов как в указанный период, так и в более поздние, уже исторические времена 3–2 тыс. до н.э. невероятно сложен, и в своей многомерности трудно поддается даже общей схематизирующей реконструкции. Поэтому, сказанное следует понимать как заведомое и по необходимости грубое обобщение.
[43] Такая позиция типична для феминистского взгляда на историю.
[44] Перманентное движение и смешение этносов – основная форма самоорганизации и самонастройки социокультурных общностей – происходило и вне синтеза.
[45] Позднее эта линия развития порождала суперсложные вождества, но генетически они были «параллельны» государству и представляли собой альтернативу ему.
[46] Это, напомню, и составляет имманентное устремление всякой эволюционирующей системы.
[47] Культурное «отставание» здесь не случайно. На ранних стадиях вертикальных эволюционных прорывов их носители по уровню своего адаптирующего развития сильно уступают «отличникам» горизонтальной эволюции. В данном случае – земледельческому неолиту.
[48] Если такие неудобства и возникали, то масштаб их был не большим, чем в государстве.
[49] Именно с ней, согласно популярной утилитаристкой концепции, связано возникновение государственности. Однако, если бы задачи военной организации столь фундаментально определяли бы генезис государства, то его (государства) формы, структуры и самая жизнеспособность в гораздо большей степени зависели бы от военных обстоятельств, чем это наблюдается в истории.
[50] Долгое сохранение на Крите «матриархальных» традиций неудивительно: будучи основанной выходцами из неолитической Анатолии, критская цивилизация долго пребывала в островной изоляции.
[51] Психоаналитический аспект этого освобождения рассматривался К.Г. Юнгом, О. Ранком и особенно Э. Нойманном. Однако строгое увязывание психоаналитических построений с историческим планом пока никем не сделано.
[52] Преувеличение этой универсальности имеет долгую традицию от ранних христианских писателей (а, позднее и мусульманских теологов) до средневековых схоластов и, вплоть до философии прошлого века от Л. Витгенштейна до Э. Сепира и Б.Л. Уорфа. Апофеозом такого преувеличения стала сентенция, согласно которой мы не можем помыслить ничего, что не может быть выражено в языке. Интересно, в этой связи, как можно слепому от рождения объяснить разницу, к примеру, между красным и синим цветами? Ведь помыслить ее может каждый, имеющий соответствующий эмпирический опыт.
 

© Пелипенко А.А., 2016

Статья поступила в редакцию 11 апреля 2015 г.

Пелипенко Андрей Анатольевич,
доктор философских наук, профессор,
главный научный сотрудник
научно-исследовательского центра
Московского психолого-социального университета.
e-mail: demoped@yandex.ru