А.А. Пелипенко

Логоцентризм и логоцентрик (начало)

Аннотация. В первой части статьи рассматриваются причины кризиса и заката мифоритуальной системы сознания и сложение логоцентрической системы, основные принципы логоцентризма как парадигмы мировосприятия, сочетающей бинарное противопоставление Добра и Зла, Должного и Сущего с принципом единства человека и духовного Абсолюта, а также человека-логоцентрика, живущего в соответствии с этими взглядами.

Ключевые слова. История, культура, мифоритуальная система, логоцентрическая система, Добро и Зло, Должное и Сущее, служение, духовный Абсолют.
 

В мировой истории в полной мере реализовались две макрокультурные системы: мифоритуальная и логоцентрическая. Та, что идет ей на смену в ходе современного кризиса пока названия не имеет. Мифоритуальная система охватывает огромный период от верхнего палеолита до конца 2 – нач. 1 тысячелетий до н.э., т.е до глобального кризиса Древнего мира и Дуалистической революции [1]. Мифоритуальной системе соответствует культурно-антропологический тип родового индивида – человека с преимущественно правополушарным ментальным доминированием. Это Ветхий Адам, homo traditionalis, человек во многом сохраняющий глубокие связи с природой, человек коллективный со слабо выраженной самостью и самоактивностью. Ментальность индивида однослойна и относительно целостна. При высокой способности к разнообразным специализациям, мышление его имеет мифологическое ядро, в которой субъективная эмоциональность мировосприятия (вещь – это то, что я в связи с ней переживаю) сочетается с непреложной нормативностью священной традиции. Миф (как фундаментальный уровень ментальности, точка сборки бессознательно выстраиваемой картины мира) так структурирует ментальную сферу, что она состоит из своеобразных мир-ячеек, в каждой из которых присутствует своя локальная онтология и действует ситуативная «логика». Основанные на разных мифологемах, мир-ячейки ничем друг другу не обязаны и сосуществуют в едином ментальном пространстве вопреки всякой рациональной логике и здравому смыслу. Каждая вещь обладает своим собственным мифом, который неизменно господствует над житейским опытом. Последний у индивида занимает примерно такое же периферийное место, какое занимает у современного человека интуиция. И наоборот.

Деление ментальной сферы на дискретные мир-ячейки, можно наблюдать у современного носителя массового сознания (обывателя), особенно в периоды кризисов, всегда, в той или иной мере сопряженных с архаизацией мышления и упрощением его (мышления) структур. Относительно целостная и кое-как рационально интегрированная картина реальности распадается на множество не связанных меж собой фрагментов, базирующихся на мифологемах разной степени архаичности. В одной мир-ячейке может, к примеру, господствовать принцип племенной морали, в другой – принцип коллективной вины или индивидуальной ущербности, в третьей – обрывки поздних романтических мифов о личности, противопоставленной обществу, в четвертой – Фрейдовы комплексы и т.д. В результате получается то, что принято называть кашей в голове: «твой горшок я не брала, он разбился сам, а когда я тебе его отдала, он был совершенно целый». То, что для современного человека – признак если не психического, то психологического расстройства, то для архаика было нормой.

Родовой принцип служил стержневой культурной скрепой на протяжении долгих тысячелетий и устоял в ходе нескольких глобальных эволюционных ароморфозов: неолитической революции, постнеолитического культурного синтеза конца 4 – 3 тыс. до н.э. [2], когда возникли письменность и государственность, а «матриархальные» религии неолита вытеснялись и сменились «маскулинными» религиями ранних государств. Родовой принцип не умер и даже продолжал играть значительную роль в социальных отношениях и позднее, но эпоха государственности создала новые структурные доминанты, рассчитанные как бы «на вырост», ибо наступал закат Древнего мира и конец безраздельного господства родового индивида – человека с однослойной структурой ментальности.

Кризис мифоритуальной системы, как и кризис нынешний, носил системный характер. Его глубинные причины – не в неспособности государств и обществ решать какие-то текущие вопросы, а в критическом переусложнении социокультурной реальности и ее отражении в мифологическом сознании. Даже самые «продвинутые» формы традиционного мифоритуального мышления не справлялись с задачей упорядочения образа этой реальности, не говоря уже о самой реальности. Старые боги состарились и умерли или, делают нечто непонятное. Это трагическое ощущение доносят, к примеру, вавилонские «плачи»: трогательные и отчаянные жалобы на непонятный и распадающийся мир. Исчерпанность адаптирующих возможностей однослойного мифоритуального мышления с его синкретизмом, локализмом, кучной ассоциативностью и некоторыми другими качествами, а вовсе не Троянская война, засоление почв или нашествие народов моря погубили Древний мир. В общем случае, это называется исчерпанностью эволюционного качества. И, ароморфоз, ведущий к качеству иному начинается не с военных завоеваний, освоения железа, новых технологий или изменения торговых путей, а со скачковой трансформации ментальных структур.

Как это выглядело в данном случае? Обобщенно говоря, мифоритуальная доминанта мышления сменилась логоцентрической, и структура ментальности стала двуслойной. Что это значит? В чем выражается принцип логоцентризма?

Бинарные оппозиции, которые в мышлении мифоритуальном, как правило, текучи, подвижны и окружены полями семантических коррелятов, становятся жесткими, денотативно определенными, спонтанные ассоциации отсекаются, а допустимые направляются в строго определенное смысловое русло. Только так можно было преодолеть «турбулентную путаницу» [3], которая переполняла позднее мифоритуальное сознание.

Слово, которое при всем своем священном значении, в мифоритуальную эпоху служило все же посредником (часто магическим) между сознанием и синкретической социоприродной реальностью, стало теперь пониматься как источник этой реальности, и как онтологическая основа всякого бытия. Логика и законы построения словесного дискурса, оформляясь и занимая доминирующие позиции, возвысились над мифологическими рефлексиями законов существования, которые, впрочем, еще долго продолжали пониматься как иррациональное волеизъявление богов или иных запредельных сил. Но над ними уже воспарило Слово/Логос – Бог наступающей эпохи. Катализатором здесь послужила письменность, появление которой за две тысячи лет до кризиса сделало гибель мифоритуальной системы вопросом времени. Операциональность и семантическая конкретность письменного слова убила миф в его традиционной форме [4].

Логоцентризм глобализует картину мира, адаптирует сознание к жизни в большом обществе, где действуют мощные надындивидуальные институциональные силы: уже не иррационально-мифологические, а социальные. Для отдельного индивидуума, принцип поклонения местным богам и их «кормления» посредством жертвоприношений сменяется принципом служения идеям, сакральным или социальным инстанциям, воплощающим некий положительный космологический принцип, неизменно объединяющий начала Истины и Блага. Принцип этот определяется в условиях утверждения панэтизма как ключевого признака логоцентрической культуры. Придание фундаментального значения разделению добра и зла и понимание этих категорий как онтологических – вовсе не есть универсальное и врожденное свойство человека, как многие привыкли думать. Все это было незнакомо мифоритуальному миру и появилось лишь в ходе его системного кризиса. Добро и зло как семантические топосы, оказались чем-то вроде полюсов гальванической ванны, к которым притягиваются противоположно заряженные частицы. В роли частиц здесь – дискретные смыслы, потерявшие глубинную мифологическую основу и которыми было переполнено позднее мифоритуальное сознание. Остро переживая экзистенциальный вопрос: откуда зло?, – человек естественным образом обращался к этическим аспектам бытия, и неудивительно, что именно в них он узрел его (бытия) универсальное начало. Разумеется, в разных культурах, это было выражено по-разному, но общая тенденция прослеживается со всей ясностью. Столь же ясно можно проследить общий алгоритм перехода от мифоритуального типа ментальности и, соответственно культуры, к логоцентрической, хотя кристально-чистой схемы мы, разумеется, не обнаружим в истории ни одного из народов. Так просто не бывает. К тому же логоцентризм – это не полное изживание мифа (такого тоже не бывает), а его «просто» его глубокая трансформация.

Начало процесса – максимально неупорядоченное, разбалансированное состояние позднего мифоритуального сознания, которое, наконец, доразвилось до осознания противоречий существования, но не располагало интеллектуальными средствами для их разрешения. Мир в отражении такого сознания критически переусложнился и требовал вторичного упрощения на новой мировоззренческой основе. Такой основой послужил панэтизм. Беспорядочный конгломерат неорганизованных смыслов был переведен в этическую модальность и структурирован на основе глобальной оппозиции добра и зла. Реальность вновь получила универсальную объяснительную основу, которая в своих ментальных истоках была не менее мифологична чем представления древних. Но миф имел уже иную структуру: включающую в себя элементы рациональной логики и потому, основанный на более строгих и четких правилах оперирования бинарными оппозициями.

Стягивание смыслов к полюсам макрооппозиций порождает когнитивный и мировоззренческий дуализм, образующий самостоятельный ментальный слой [5] со своей структурой, априорными психологическими установками и оформляющих их мифами. Условно его можно назвать манихейским в том расширенном понимании, которое использовал Ж. Ле Гофф, характеризуя европейское средневековое сознание [6].

Но движение к новому культурному синтезу на дуализме не останавливается. Дуализм преодолевает первичный смысловой хаос позднего мифоритуального сознания, но в свою очередь, заменяет его довольно травматичной формой мироощущения, раскалывающей сознание и образ мира надвое. В некоторых культурах (прежде всего, Иранской, манихейская и гностические традиции) дуализм пустил глубокие корни и укрепился очень прочно. Но в общеисторическом, общекультурном масштабе, он послужил все же промежуточным этапом. Синтез был устремлен к снятию противополагания/противостояния полюсов, т.е. к доктринальному монизму. Монизм, однако, сколь уверенно не декларировались бы его доктрины, всегда представляет собой смысловой слой, надстроенный над дуалистическим фундаментом. Постоянно чувствуя этот фундамент, ненавидя и отторгая его в духе фрейдистской ненависти к отцу, монизм всегда испытывает некоторую неуверенность, и оттого, нетерпим, невротичен и репрессивен. Усилия (хочется казать, потуги) монизма любой ценой внушить сознанию идею Единства, неделимой целостности, непротиворечивой нераздельности – едва ли не главная тема логоцентрического мировидения. Иначе говоря, идея Единства – это то, что культура с осевых времен упорно внушает человеку. Это вполне объяснимо. Человек древнего мира жил в синкретическом единстве с социоприродным окружением. Синкретизм пошагово распадался, но оболочка его сохранялась до самого конца мифоритуальной эпохи. Синкретическое единство человека и мира не рефлексировалось, а переживалось как нечто естественное; иное положение дел просто не могло быть помыслено. Оттого, человеку не были нужны никакие интеллектуальные построения и, тем более, доктрины и догматы, постулирующие единство мира и т.п.

Иное дело – культура логоцентрическая. В условиях распавшегося синкрезиса, стало необходимо интеллектуально сконструировать и внушить сознанию образ нераздельного единства мира и человека. О счастливом неведении противоречий и девственной стихийности можно было навсегда забыть. Теперь причастность к вожделенному единству достигалась осознанными интеллектуальными и духовными усилиями. А награда?

Монистическое мировидение в значительной степени снимает главное противоречие человеческого бытия: между переживающей экзистенцией и отчужденным внешним миром. До конца это противоречие не снимается никогда. Но каждая культурная система ищет и находит свои особенные формы и способы его смягчения и ретуширования, предлагая или навязывая человеку те или иные сценарии партиципации – экзистенциальной сопричастности к чему-то изначально внешнему, тому, что не есть Я. В мифоритуальной системе главным объектом партиципации был род. В новой логоцентрической системе его место занял всеобщий духовный Абсолют, универсальный источник бытия и всяких смыслов, трансцендентный миру и явленный в своих культурных ипостасях. Опять же, в разных культурах монизм имел разную акцентировку и разную степень выраженности. Но об этом следует говорить отдельно. Устремленность к Абсолюту связывает осевые культуры и ареалы их влияния с историческими наследниками – культурами Средневековья, хотя этот термин здесь применим весьма условно. Напомню, что смыслогенетическая теория пользуется своей периодизацией: после кризиса мифоритуальной системы в конце 2 – нач. 1 тыс. до. н.э. наступает эпоха Дуалистической революции, за которой с VII в н.э. [7] следует период устойчивого существования логоцентрической системы. Следующий исторический этап отмечается Революцией личности, произошедшей в Западной Европе в XV – XVII вв. Но об этом – далее.

Так родился новый исторический субъект, новый культурно-антропологический тип – логоцентрик – человек с двуслойной структурой ментальности. Первый, древний слой – мифоритуальный, был оттеснен в область автоматических и полубессознательно исполняемых программ и сценариев, составляющих ментальный фундамент культурного сознания и самой культуры. Работают эти программы и сценарии, главным образом в сфере жизненного мира человека, тогда как жизнь в мире системном (институциональном) управляется теперь новым ментальным слоем с его новыми программами.  

Здесь надо сделать небольшое отступление и пояснить, как смыслогенетическая теория представляет образ ментальной сферы. Вводится термин сектор ментальности. Так обозначается структурно-операциональный блок функционально взаимосвязанных программ, способных моделировать образ культурного целого. Секторы ментальности разделяются в соответствии с горизонтальным и вертикальным эволюционными направлениями. Вертикальное создает шкалу секторов ментальности по стадиальному признаку: от системно простых к более сложным. Каждый из стадиальных секторов ментальности – это как бы отдельный мир, где функционируют специфические смысловые структуры с присущими им типом связей и «приросшей» к ним семантикой, репрезентациями и ценностными привязками. В каждом из таких секторов ментальности живет отдельное я со своим представлением (часто весьма смутным и размытым) о своей идентичности. При этом фокус осознанного я дрейфует из одного сектора ментальности в другой, как по воле самого человека, так и при включении внешних «релизеров». Таковыми могут быть ключевые слова, являющиеся для того или иного сектора ментальности запускающим кодом, определенные ситуации, обстоятельства и т.п. – т.е. все, что релевантно программным установкам соответствующего сектора ментальности. Так, владея определенными психо-манипулятивными техниками, в человеке можно «включить» ребенка или актуализовать очень архаические культурные сценарии. В мифоритуальной системе такую манипуляцию осуществлял ритуал и позднее миф. Затем, в логоцентрической культуре эстафета перешла к религии и искусству, философии и науке, а в наши дни – к идеологии, пропаганде, массовой культуре и СМИ. Таким образом, любая ментальная конституция содержит генетическую иерархию сектора ментальности, и потому в каждом живут и ребенок, и взрослый носитель мифоритуального сознания – родовой индивид. Большинству присущи также и секторы ментальности, соответствующие логоцентрической стадии культурного развития. А некоторым – и стадии личностной. От того, какие секторы ментальности наиболее активны, к каким ролевым сценариями и по каким поводам сознание обращается чаще, зависит общая атрибуция ментального типа человека.  

Слово сценарий вполне тут годится даже на правах строгого термина. Ролевые сценарии – это структурно-психологическая и поведенческая единица сектора ментальности, который, собственно и состоит из согласованных ролевых сценариев. Правда, в случае востребованности или каких-то ментальных девиаций, некоторые сценарии могут включаться и за пределами своего сектора ментальности. Таково детское поведение во «взрослых» ситуациях, включение мифологической образности, когда необходим отстраненный логический анализ и т.п. Переключение с наработанного сценария на тот, что входил в сектор ментальности вроде бы отживший, подчас бывает столь стремительным, что со стороны может показаться, будто человека подменили или в него «что-то вселилось» [8]. Достаточно посмотреть на женщин, мгновенно входящих в роль погребальных плакальщиц и столь же быстро из нее выходящих, на воющих солдатских вдов, на несчастных, оказавшегося в роли ведомой на казнь жертвы, или на тех, чье социальное положение и статус волею судьбы неожиданно меняется на более высокие или, наоборот, низкие.

В последнем случае, впрочем, происходит не столько о переключение между стадиальными секторами ментальности, сколько о движение «по горизонтали», т.е. между комплексами адаптирующих специализаций. Таких комплексов в рамках общего сектора ментальности может быть несколько, но в ряде случаев, я-идентичность часто вынуждена осваивать специализации, расположенные на «территории» иного сектора ментальности. Если последний соответствует более высокой стадии системной сложности, задача оказывается в большинстве случаев невыполнимой. Ведь именно качество системной сложности определяет рамки ментальных конституций. Можно наращивать количество секторов сознания, связанных с разнообразными специализациями и увеличением их сложности [9], при этом оставаясь на прежнем уровне сложности системной. Это, кстати, и происходит по ходу адаптирующего развития любой культурной системы, а также и макросистем, начиная с мифоритуальной. Цель такого усложнения, напомню, моделирование культурного целого в границах специфического материала: религиозного, технологического, языкового, художественно-эстетческого и т.д. Отдельные ролевые сценарии или их наборы такой задачи не решают. Это достижимо лишь в специализированном секторе ментальности.

Морфогенез горизонтальных секторов ментальности, отпочковывающихся от системного ядра, прослеживается в расслоении архаического ритуала, вычленением из его синкретической «смысловой магмы» специализированных форм мышления и деятельности, каждый из которых был изначально устремлен к моделированию исходного целого в своей системе кодов и на своем материале. В дальнейшем каждая из выделившихся областей выступает синкретической основой для следующего витка дифференциации. Таким «вегетативным» путем происходит разворачивание пространства культурных практик и умножение секторов ментальности до момента очередного сброса и вторичного упрощения ментальных и культурных структур.

Если обратиться к языку компьютерных метафор, то первый тип сектора ментальности соответствует стадиальному ряду системных оболочек, тогда как второй – наборам функциональных программ. И так же, как и в компьютере, на первый план выходит проблема совместимости.

Мифоритуальное мышление с его невысоким уровнем системной сложности и центростремительным синкретизмом располагает сравнительно небольшим числом секторов ментальности. Умножаясь по мере последовательного разворачивания культурного пространства, они оказывает возрастающее давление на системное ядро, требуя выхода на более высокий уровень системной и комплексной сложности, что и оказывается, в конечном счете, фактором общего кризиса мифоритуальной системы.

Концепция секторов ментальности – не отвлеченное теоретическое построение. Она существенно помогает объяснять соседство разных уровней сложности под общей оболочкой ментальности как отдельного индивидуума, так и больших социальных групп. Соответственно, объясняются и логически противоречивые «скачки» в массовом поведении, когда тот или иной сектор ментальности получает от культуры сильную «дозу» внушения.

Укоренение в партиципационно освоенном, «комфортном» секторе ментальности требует блокировки общего системного усложнения ментальности; человек очень неохотно умнеет. Усложнение ментальной карты и увеличение количества секторов требует большой и разнообразной умственной работы: прежде всего дифференцирующей и отчуждающей. Способно на такую работу всегда лишь меньшинство, тогда как большинство, напротив, нацелено на упрощение как самой реальности, так и скоррелированной с ней ментальной сферы. Для включения в массовом сознании механизмов упрощения часто достаточно лишь актуализовать небольшой набор архаических мифологем – точек сборки древней, архетипически ясной картины мира. И не стоит удивляться тому, что для несущегося под гору упрощения сознания не существует ни логики, ни здравого смысла, ни даже понимания своих прагматических интересов. Здесь включаются силы куда более мощные, нежели логика [10]. Их нельзя мерить логоцентрической мерой и вообще осознавать в логоцентрическом измерении. Пока никаких иных определений, кроме «стихии бессознательного» и т.п. наука не предлагает. Но этого явно недостаточно.

В любом случае, приступая к конкретному анализу секторов ментальности в той или иной культурной системе, следует иметь в виду следующие параметры: степень общей системной и комплексной сложности системы, примерное количество секторов ментальности, степень и характер проницаемости их границ и особенности их меж собой отношений: более паритетные или иерархизованные. Такой анализ в немалой степени помогает построить ментальную карту как конкретного индивидуума той или иной культурной системы, так и обобщенный ее (карты) образ у «среднего представителя» системы.

Вернемся к логоцентризму и логоцентрику. Двуслойность ментальности вызывает расщепление единого прежде потока психический и экзистенциальной энергии. Теперь часть ее по-прежнему «обслуживает» мифологический фундамент с соответствующими ментальными секторами, другая же часть направляется в новообразованную логоцентрическую надстройку. Уровни ментальности начинают бороться за энергетический ресурс. Именно в этом коренится неизбывная религиозная и мировоззренческая нетерпимость монотеистов (и шире – монистов) – логоцентриков к язычникам и еретикам и иноверцам, которой не знал Древний мир. Отсюда и стремление любой ценой затащить в свою веру – «правильную» монистическо-логоцентрическую матрицу как можно больше людей. Ведь «качество» энергетической вовлеченности в партиципацию к Абсолюту в структурно усложнившейся ментальности в любом случае ниже, чем в цельной ментальности Ветхого Адама: часть энергии так или иначе «оттягивается», «утекает» к рудиментарному мифологическому слою. Эту потерю в качестве можно компенсировать лишь количеством адептов. Нет, такой религии спасения, которая не стремилась бы любыми способами увеличить число своих адептов. Особенно это выражено в сотериологическом сектантстве, граница которых с признанными религиями подчас весьма размыта и условна.

Добро и зло редко выступают как чисто умозрительные онтологические категории. Обычно они предстают в виде своих разнообразных семантических коррелятов, проекций, опосредований, привносящих в понятийные абстракции прагматический смысл. Разумеется, классификацию смыслов посредством бинарных оппозиций знал и Древний мир [11], и первобытность; без нее невозможны вообще даже самые первые шаги культурного сознания. Но древность не знала оппозиций всеобъемлющих, глобальных, не просто описывающих всю доступную осознанию реальность, а творящих последнюю в ее культурно-смысловом воплощении. Если и искать в архаическом сознании некую матаоппозицию, то самое близкое к ней будет оппозиция пользы и вреда или в миоритуальном измерении, ритуально чистого и профанно-нечистого. Но оппозиция эта не обладала универсальной онтологией, определялась ситуативно и имела мобильную «дрейфующую» семантику, легко перетекающую во что угодно в произвольных ассоциативных цепях. (Впрочем, чем ближе к организующему ядру культуры, тем сильнее связки элементов оппозиций с опосредующих их материалом).  В связи с этим, следует решительно избавиться от стойкой иллюзии, будто различение добра и зла и придание этому различению фундаментального значения – есть внеисторическое свойство, «органически» присущее человеку вообще.

Истина и ложь, Творец и творение, Бог и Дьявол, Свет и Тьма: все эти оппозиции – в логоцентризме – суть корреляты всеохватной панэтической оппозиции добра и зла, прилагаемые к тем или иным аспектам жизни.

Одной из таких корреляций ключевая для всей логоцентрической традиции оппозиция служит Должного и Сущего [12]. О ее культурно-историческом значении можно написать целую книгу. Остановлюсь лишь на самом главном.

Семантическое поле Должного обретается через коррелирующие концепты: Истины, Блага, единственно правильного порядка вещей, идеала идеалов, и вожделенного, лишенного противоречий бытия. Должное – ипостась духовного Абсолюта, но не просто его смысловая проекция или калька. Абсолют как форма общекультурного синтеза и источника всякого бытия не знает никакого даже в чем-то равновесного ему Иного, с котором он бы мог пониматься как симметричный и равновеликий элемент оппозиции [13]. Но Должное как его отчасти сниженная и приближенная к реальности ипостась, симметрична и оппозиционна Сущему. Должное нигде и никогда точно не формулируется и не определяется. Ни один носитель логоцентрического сознания никогда внятно не объяснит, что это такое. Отражая неизреченную сакру Абсолюта, и пропитывая собой все поры логоцентрической культуры, оно бежит любых ясных определений.

Парадоксальным образом Должное относится и к настоящему, и к будущему. Должное – это то, что одновременно и должно быть, и как бы уже есть, на некоем уровне существования, несмотря ни на какие данные рационального опыта. Эта чисто мифологическая достоверность Должного, относясь к плану, вроде бы, чисто идеального бытия, в то же время, доминирует, господствует над бытием реальным, низводя последнее до статуса отпадения от Должного. Сущее фрагментарно, локально, преходяще, конечно и по онтологии своей, не подлинно. Ее наличная очевидность в глазах логоцентрика стоит немного и подавляется мистической тотальностью Должного [14]. Рефлексии Должного и Сущего в ментальности логоцентрика разнесены по разным секторам ментальности, и противоречия между ними не замечаются никогда. И никакая логика и рационализм, которыми логоцентрик может овладеть и оперировать, этого положения не меняет. Концепт будущего, который был порожден осевым сознанием как отрицание погрязшего во зле и грехе мира, был изначально мистичен и, в своем эсхатологическом измерении, коррелируя с концептом Должного, как бы ассимилировал образ мифологизированного настоящего, преобразованного и исправленного Должным [15]. Такой новый мифологический конструкт пришел на смену древнему вечно повернутому в прошлое [16]. Теперь будущее в его мистико-эсхатологическом аспекте, оставаясь недостижимо далеким, было, парадоксальным образом, тотальностью Должного, «имплантировано» в настоящее. Иллюстрацией к этому, видимо, малопонятному построению, могут служить массовые мифологии/идеологии ХХ в. – последний парад уходящей диктатуры Должного, где будущее отражается в настоящем, прорастая в нем особым срезом бытия, который, не существуя налично, подчиняет себе всю социокультурную реальность.

Логоцентризм заменил девальвированный древний миф бесконечного циклического возвращения к мистическому творению мира во времена предков (демиургов и культурных героев) на триадическую мифологему: рай первозданный – рай потерянный – рай обретенный. Рай первозданный – мир до грехопадения [17]. Рай потерянный – мир актуально переживаемой реальности, т.е. мир сегодняшний, отпавший от Должного, мир лжи, зла и греха. Рай обретенный – мир эсхатологического будущего, где в божественном единстве снимаются все противоречия и достигается окончательное абсолютное бытие. В смысловой комплекс этой мифологемы включается и герой-мессия, уходящий из падшего мира, проходящего инициацию и возвращающегося для спасения мира [18]. Культуротворческий потенциал этой метамифологемы был огромен и выдохся лишь к современности: среди ряда важнейших инверсий в послевоенной западной культуре – инверсия отношения к «раю потерянному». Мистическое проклятья греховности с него было снято. Вернее, идея рая демистифицировалась и по ходу секуляризации культуры, «перекачалась» из плана будущего в план либерально-демократического настоящего. Град на Холме построен! Чтобы понять природу неожиданно открывшихся при этом проблем, обратиться в прошлое, к истокам логоцентрического мироощущения.  

Понимание текущей жизни как профанной, надлежащую быть исправленной, преодолением уклонения от Должного, как искаженное отражение эсхатологического будущего, в полной мере это Должное воплощающее – типично логоцентрическая установка, отнюдь не присущая всем культурам вообще, как это мнится самим логоцентрикам. Исчерпание и фактическая смерть Должного как культурного концепта – важнейший признак нынешнего системного кризиса. Ведь Должное незримо организует все логоцентрические дискурсы, истоки которых уходят в Осевое время и которые исторический наследник осевого человека усвоил как естественные и единственно возможные. Сейчас оппозиция Должного и Сущего стремительно утрачивает (и почти утратило) свой культуротворческий потенциал. Оттого логоцентрическая система переживает своеобразную «тепловую смерть». К более подробному разговору о распаде логоцентрических дискурсов и традиций вернусь ниже.

Логоцентрический панэтизм требует от человека совершения нравственного выбора, который определяет всю его жизнь, которая отныне пронизывается постоянным этическим самоконтролем. Оттого последовательный логоцентрик – существо беспокойное, этически озабоченное и потому, нередко невротичное и агрессивное [19], хотя психологические модели на логоцентрической основе могут быть весьма разнообразны. Вектор духовных устремлений логоцентрика направлен вовнутрь, к возделыванию душевного сада, а нашим языком – к гармонизации образа мира путем партиципации к положительному полюсу бытия (духовному Абсолюту) и к подавлению в себе дологоцентрического ментального слоя: всего стихийного и естественного [20]. Отсюда ненависть к телесности и вообще, к любым проявлениям природного начала. Возникает неизвестный древности концепт греховности, генетически связанный с архаическим представлением о ритуальной оскверненности, но имеющий теперь совершенно иное содержание и функции. Новый тип двухслойной ментальности вырабатывает специальный «контроллер» – имплантант Должного в каждой отдельной голове – совесть [21]. Последняя, в условиях ослабления и распада регулирующих индивидуальное [22] человеческое поведение традиций, заменила их в роли корректирующего регулятора, действующего отныне изнутри самой ментально сферы. В отличие от родового индивида, за которого все решал род и традиция, логоцентрик познает коллизии внутренней борьбы, драматизм экзистенциальных противоречий, когда разные культурные программы «тянут» его в противоположные стороны. Ему знакома тяжесть ответственности и цена выбора. И хотя борьба с внутренним язычником для большинства оказывалась задачей непосильной, логоцентрическое Должное настоятельно требовало именно этого. Но не для того, чтобы добиться полного и всеобщего выполнения этой задачи; для новой культурной системы было довольно даже некоторого движения в этом направлении. Гораздо важнее было вбить человеку (особенно массовому) неизбывное чувство вины за свое нравственное несовершенство, греховность, неспособность соответствовать Должному [23]. Такой человек становился податливым объектом внушений и манипуляций со стороны культуры, которая более не может и не желает привязывать его к себе одними лишь родовыми ценностями и поклонением локальным божествам. Управление с помощью традиций, конечно, остается в силе и по сей день. Но механизмы традиционного сознания уже не те, что были в древности. Человеком, психологически освоившим относительно [24] самостоятельный выбор уже нельзя управлять только через привязанности к традициям.

Оговорюсь по ходу, что излагаю сейчас самую общую теоретическую модель логоцентрической культуры и соответствующего типа ментальности, намеренно опуская огромную тему их историко-регионального разнообразия. Понятно, что там, где логоцентризм проявился в максимальном компромиссе в древними мифоритуальным традициями (Индия, Китай), все описанные выше качества выражены мягче и, напротив, зрелый средиземноморский логоцентризм (Христанство, Ислам) намного жестче и ригористичнее. Тема эта требует отдельного разговора еще и потому, что выходит далеко за рамки чисто историко-академического содержания. В стадиальных различиях культур раннего логоцентризма периода Дуалистической революции коренятся истоки взаимоотношений современных цивилизаций в контексте нынешнего мирового кризиса и раскрываются дальнейшие их перспективы.

Упомянутая идея служения является для логоцентрика главным жизненным ориентиром. Доосевой человек не искал смысла жизни. Он просто жил в соответствии с мифом и традициями, не ведая с ними разлада. Разлад наступил лишь в эпоху окончательного кризиса мифоритуальной системы. Для логоцентрика же, перевод сакраментального вопроса (который почему-то считают вечным) «в чем смысл жизни?» с абстрактно-детского на более взрослый язык, формулируется как «чему (кому) и как служить?». Вечно стоящий на повестке дня, этот вопрос оборачивается другой своей стороной: «что (кто) есть Истина?». Таким образом, в жизни логоцентрика обозначаются две главные задачи: поиск и определение объекта партиципации-служения – суть растворения своей самости в некоем Абсолюте/Должном и само служение. Первую задачу, впрочем, культура небезуспешно старается логоцентрику облегчить и с детства направить его поиски «куда надо». Служение, как жизненная парадигма, требует духовной дисциплины, развитого чувства долга и жертвенности. Названные черты последовательному логоцентрику присущи, но неизменно сопряжены с внутренней борьбой. Борьба между индивидуальным началом и Должным – одна из сквозных тем западной культуры, начиная с Античности. Должное является в ипостасях религиозных догм и правил, общественного долга, воли высшей социальной инстанции или персоналии и т.д. и т.п. А. главное, что Должное подчас (и, в ходе истории, все чаще) все более теряет монолитность и начинает распадаться на взаимно противоречивые смысловые комплексы. Эта ситуация для логоцентрика невыносима: она вызывает у него острейшие внутренние коллизии, доходящие до когнитивных расстройств и суицида, поднятого на котурны еще в античной трагедии. Сталкиваясь с расслоением или пуще того, эрозией Должного, логоцентрик утрачивает пресловутый «смысл жизни», теряет экзистенциальные ориентиры, в голове его образуется сумятица, и резко повышается агрессивность. В своих проблемах он видит происки Мирового Зла [25], которое, следуя логоцентрическому мифу, необходимо победить, искоренить и исключить из картины бытия. А то, что без образа этого проклятого Зла, картина мира не выстраивается вовсе – выше понимания правоверного логоцентрика. Разочарование в служении пустым фетишам – еще одна сквозная тема, открытая, правда, уже Новым временем.

Средневековое Должное как ипостась божественного Абсолюта служило для логоцентрика надежным поводырем, следуя за которым, он (логоцентрик) мог вынести почти все: лишения, гнет, унижения, грязь, боль и нищету. Осознание священности служения вдохновляла его на преодоление всего этого. Ведь что такое муки тела по сравнению со спасением души? Современный логоцентрик, как правило, не готов вынести и десятой доли того, что выносил его средневековых предшественник и оттого образ средневековой жизни постоянно обрастает псевдоромантическими мифами [26], скрывающими ностальгию и зависть. Волны этих переживаний охватывают западного человека с тех самых пор, когда Средневековье переместилось из вчерашнего дня в позавчерашний и, как и положено, в таких случаях, мифологизировалось.

Драма позднего западного логоцентрика в том, что он вынужден жить в обществе, ориентированного преимущественно уже не на логоцентрические, а на личностные ценности.

Логоцентрическая культура маскулинна и представляет собой высшую эволюционную форму доминирования мужского начала. Вообще, «макулинный поворот» связан с ответом исторической эволюции на глобальную гендерную проблему, о которой следует сказать несколько слов отдельной строкой.
 

ПРИМЕЧАНИЯ

[1] См. об этом: Пелипенко А.А. Мифоритуальная система культуры [Электронный ресурс] // Культура культуры. 2014. № 3 URL: http://cult-cult.ru/miforitualinaya-sistema-kulitury/ Дата обращения 07.12.2014; а также: Пелипенко А.А. Дуалистическая революция и смыслогенез в истории. М.: УРСС. 2010.
[2] Для большинства обществ родовой принцип оставался актуальным и во 2, и в 1 тыс. до н.э. т.е. уже в разгар Дуалистической революции. До конца он вообще нигде и никогда не исчезает, а лишь оттесняется на периферию системы.
[3] Выражение К. Ясперса, использованное в 1932 г. по совершенно другому поводу.
[4] В этом смысле, золотой век мифа приходится на эпоху неолита, когда структура, содержание и способы трансляции мифа были всеохватны и соответствовали формам социального бытия.
[5] Поэтому, соответствующий исторический период и называется в смыслогенетической периодизации Дуалистической революцией.
[6] То, насколько именно европейское сознание этим характеристикам соответствовало – отдельный вопрос.
[7] VII век взят в качестве условного хронологического рубежа, поскольку он знаменует появление последней, самой последовательной и ярко выраженной логоцентрической культуры – Ислама.
[8] «Внедрение» в нейродинамическую систему человека некоего психосферного образования (шаманская болезнь и др.) действительно реально, но здесь мы имеем дело с совершенно иным явлением.
[9] Так узкий и необыкновенно «продвинутый» специалист в какой-либо профессиональной области может оставаться на системном уровне архаика с присущей ему картиной мира и ролевыми сценариями поведения.
[10] Вообще, за иллюзию того, что и сама Культура и культурное сознание почему-то обязаны подчиняться логическим законам, еще придется дорого заплатить. Пока это даже не понято.
[11] Дабы не загромождать текст утомительными уточнениями, употребляю Термин Древний мир обобщенно, включая в него также и первобытность, и архаику.
[12] Обзором трактовок понятия сущего в философских и историко-культурных традициях я здесь заниматься не стану.
[13] Так, средневековый Дьявол всегда подчеркнуто не равновелик и не симметричен Богу, а онтологически уравнивающий их дуализм манихео-гностиков считался одной из самых опасных ересей.
[14] Вспоминается, как виртуозно Гегель, начиная разворачивать свою философскую онтологию, показывает ущербность и не подлинность непосредственно наблюдаемого мира. Для Гегеля высшей и подлинной реальность является та, что обретается в философско-логической спекуляции. Для «рядового» логоцентрика такая реальность открывается, главным образом, в религиозном мифе.
[15] Средневековая религиозная семантика Должного в Новое время постепенно сменилась светской, но культурная функция Должного от этого не изменилась.
[16] Элементы не циклического понимания времени в древности требуют специальных оговорок.
[17] Вряд ли нужно подробно пояснять, что эта идея – не изобретение христиан; она богато варьируется в самых разных логоцентрических традициях и, разумеется, в первую очередь в сотериологических учениях и религиях.
[18] См. об этом работы Дж. Кэмпбелла.
[19] Редкий тип святого подвижника, достигающего полной душевной гармонии и умиротворения, я здесь не рассматриваю.
[20] В связи с этим, логоцентрик потерял всякий интерес к природе и вообще ко всему внешнему, полностью погрузившись во внутренние духовно-нравственные коллизии. Эта перемена иногда артикулировалась христианскими авторами (например, Августином) с поразительной прямотой.  
[21] Вновь подчеркну: ни осознание греха, ни совесть не являются имманентными и вечными атрибутами культурного сознания. Они – чисто логоцентрические приобретения.
[22] С поведением коллективным дело обстояло не так плохо.
[23] На эту тему есть прекрасная русская пословица: «Кто Богу не грешен, царю не виноват?»
[24] Относительно – потому, что выбор логоцентрика ограничивается сравнительно небольшим набором строго определенных культурной нормой альтернатив. Сам он еще не способен к такому синтезу смыслов, которой мог бы вырабатывать независимые, не предусмотренные заранее культурой творческие альтернативы. На это способен только стадиально последующий тип культурно-антропологического типа – личность.  
[25] Все частные проявления зла для логоцентрика восходят к Злу Мировому. Даже в самом маленьком грешке для средневекового христианина присутствует Дьявол собственной персоной. В понимании праведного сталиниста, даже банальное бытовое разгильдяйство льет воду на мельницу наших врагов. И т.д. и т.п.
[26] Был, правда и ниспровергательский миф о Средневековье, возникший по хорошо понятным причинам в эпоху Ренессанса.

© Пелипенко А.А., 2015

Статья поступила в редакцию 11 апреля 2015 г.

Пелипенко Андрей Анатольевич,
доктор философских наук, профессор,
главный научный сотрудник
научно-исследовательского центра
Московского психолого-социального университета.
e-mail: demoped@yandex.ru