М.И. Козьякова

Публичное пространство: культура репрезентации
(начало)

Аннотация. Одна из важнейших социальных функций в современном городе – создание комфортной среды обитания, в том числе формирование публичного пространства, имеющего определенный ценностно-ориентированный смысл. В своей эволюции публичная сфера прошла путь от ритуала до экрана. В гуманитарной науке, однако, она трактуется по-разному: подход Х. Арендт и Ю. Хабермаса связывает публичность с политикой, с демократией, констатируя ее упадок. В концепции Р. Сеннета – К. Гиртца она представлена как «социабельность», способность к социальному взаимодействию, реализуемая через контакты людей.

Ключевые слова. Публичность, публика, публичное пространство, дискуссия, «Öffentlichkeit», город, «социабельность», ритуал, экран, кризис.
 

Для человека XXI века культурная среда служит естественной средой обитания, составляя постоянный фон его повседневной жизнедеятельности. Окружающий человека мир является его собственным творением, и потому в известной степени утрачивается оппозиция искусственного и естественного, внешнего по отношению к нему – наступает так называемый «конец природы» (Э. Гидденс).

«Конец природы» не означает планомерного, плавного развития, при котором исключены стихийные катаклизмы, не обеспечивает спокойного состояния статики, позволяющей сохранять целостность культурного универсума. Наоборот, масштабные трансформации, наблюдаемые в различных областях жизни, эмерджентность, радикализм происходящих перемен нарушают былую устойчивость постепенно формировавшегося пространства жизнедеятельности. Векторальная последовательность уходит в прошлое. Сложные типы траекторий, новые принципы взаимодействия порядка и хаоса, спонтанная мобильность приходят на смену традиционному линейному типу развития. Нестабильность, фрагментарность искусственно созданной среды превращается в настоящее время в ее важнейшую характеристику.

Потеря стабильности, переход от линейного к ризомному типу развития сопровождается накоплением непредвиденных последствий. Формируется «общество риска», причем «риски, как и богатства, распределяются по классовой схеме, только в обратном порядке: богатства сосредотачиваются в верхних слоях, риски в низших» [1]. «Побег и ускользание, легкость и переменчивость» доступны в таких условиях отнюдь не для всех слоев, но только для имущих классов, обеспечивая им некую экстерриториальную независимость. Для всех остальных «обесценение порядка», «неясность жизненного контекста», «зыбкость всех возможных точек отсчета» внушают опасения, сигнализируют, что «впереди же нас ждет лишь большая гибкость, большая рискованность и большая уязвимость», – отмечает З. Бауман [2]. В этом «ускользающем» мире с его лабильными характеристиками по-иному складываются референции пространственного фактора. На какие основания опирается в данных условиях кристаллическая решетка социума, как моделируется и поддерживается дихотомия «приватного и публичного»?

Представляется интересным рассмотреть в этой связи публичное пространство как образец динамично меняющейся, искусственно созданной среды и связанных с ней социальных практик. Так ли нов этот феномен, принадлежащий, по первому впечатлению, периоду Нового и Новейшего времени; как в данной среде поддерживается «онтологическая безопасность»? У большинства авторов, занимавшихся данной проблематикой, публичное пространство интерпретируется в качестве урбанистического феномена. И в данной статье речь также будет идти о европейской городской среде, одной из старейших цивилизационных моделей, и, соответственно, – о публичности европейской городской жизни, ее пространственных характеристиках.

Имея как эмпирический, так и глубокий философский смысл, публичное пространство воспринимается в качестве феномена культуры и потому подлежит рассмотрению в культурологическом и в историческом плане. Предварить исследование необходимо дефинированием самого понятия, что позволило бы репрезентативно очертить границы анализа, поставить его в определенные рамки. Выполнение этой естественной процедуры сразу же наталкивается на известные затруднения, поскольку в современной гуманитарной науке отсутствует не только четко фиксируемая, устоявшаяся дефиниция публичного пространства, но и определение публичности. Среди социологов, философов, культурологов не существует единого понимания или единообразного подхода к этому явлению – публичность фактически не дефинируется. Имеются лишь отдельные представления, трактовки, которые не дают возможности репрезентативной атрибуции, локализации ее пространственных координат. Более того, в российской официальной лексике, в документах практически не используется понятие «публичного пространства», его заменяет термин «открытое пространство», который имеет несколько иной смысловой контент.

Эта ситуация не является чем-то экстраординарным для постмодернистской гуманитарной науки: современность растворяет определенность практически любой формы, границы делаются текучими, происходит расслоение, отслаивание смысловой фабулы. Движение усложняется, смысл становится вариативным, он дрейфует, мутирует. Это касается сложной процессуальности многих явлений, пластов культурной жизнедеятельности: предметом дискуссий в настоящее время является, например, понятие нации, а также связанного с ним феномена национализма. Последние важны не только для политической сферы, но и для современных культурологических исследований, поскольку пространство культуры локализуется в национальных, этнических формах, имеет региональную специфику. Научное сообщество, однако, не может однозначно определить содержание категории «нация». Тем не менее, это нисколько не препятствуют его функционированию в реальной жизни. Такова же ситуация и с публичным пространством.

В области «публичного» дефинируется лишь «публика» – «формально не организованная группа, члены которой имеют общие интересы, осознаваемые ими в качестве таковых при непрямом общении и контакте». Это определение, данное в Энциклопедии социологии, отражает основные качества группы, не фиксируя иные характеристики, в том числе социальную принадлежность ее членов. В других словарях акцентируется нейтральный, пассивный статус данного контингента как объекта внешнего воздействия, как целевой аудитории – «зрители, слушатели, покупатели» и др. Такую трактовку дают современные словари. Социальный статус публики, однако, как и подобающие ей стандарты поведения, четко закреплялся в прошлом, в частности, в дореволюционной России. В Толковом словаре Даля оговаривалась эта специфика: публика – не только общество, народ, люди, люд – «у нас публикой зовут общество, кроме черни, простого народа». Это прилично, т. е. по-европейски одетые люди – «второй после высшего света многочисленный разряд состоит из людей среднего и даже ограниченного состояния».

Еще более резко, с уничижительными этическими коннотациями отделена была «чистая» публика от народа у славянофилов. Классическую характеристику дает К. Аксаков: «Публика – явление чисто западное и была заведена у нас вместе с разными нововведениями. Она образовалась очень просто: часть народа отказалась от русской жизни и одежды и составила публику… Разница между публикой и народом у нас очевидна … Публика говорит по-французски, народ по-русски. Публика ходит в немецком платье, народ – в русском. У публики – парижские моды. У народа – свои русские обычаи. Публика спит, народ давно уже встал и работает… Публика презирает народ – народ прощает публике. Публике всего полтораста лет, а народу годов не сочтешь. Публика преходяща – народ вечен» [3].

Публичное пространство рассматривалось у «классиков» постмодернизма Ханны Арендт, Юргена Хабермаса, Джейн Джекобс, Ричарда Сеннета; в отдельных случаях они специально исследовали этот феномен, посвящая ему отдельные работы. Различие в трактовках прежде всего относится к принципиальному моменту: данный топос может обладать отличными друг от друга сущностными характеристиками, интерпретироваться в форме как реального, так и виртуального пространства. Тем не менее, при всех различиях, к концу XX в. в гуманитарных науках сложился относительный консенсус в понимании «публичности». На первый план выдвинулись течения, условно связанные с именами Х. Арендт и Ю. Хабермаса: они имеют общие подходы, но делают акценты на разном временном и смысловом наполнении публичной жизни. Получила признание и концепция Р. Сеннета – К. Гиртца. Их можно считать «мейнстримом», к которому примыкают менее известные концепты.

Ханна Арендт трактует публичность как пространство встреч свободных граждан и выработки ими, в результате обсуждения, некоторой согласованной точки зрения на волнующие всех вопросы общественной жизни. Она рассматривает публичную сферу не как медийное, виртуальное пространство информационного обмена, а как реальную сферу непосредственного взаимодействия людей – «предстояние других, которые видят, что мы видим, и слышат, что мы слышим, удостоверяет нам реальность и нас самих» [4].

Х. Арендт, как и большинство исследователей публичности, связывает эту сферу с появлением демократии, и потому с публичной жизнью, по ее представлениям, ассоциируется античная греческая агора, римский форум. Действительно, греческая агора в максимальной степени удовлетворяла условиям «предстояния». Эклессию Афин, являющуюся высшим органом полисной власти, характеризовала исключительная для Древнего мира суверенность: никто не мог ограничить ее компетенцию, так как единственным методом воздействия на собрание являлось убеждение, и потому демагоги, владевшие ораторским искусством, становились народными вождями.

Полис интерпретируется Х. Арендт как дискурсивное пространство, а античный грек – как человек политический: сам полис конституируется непосредственно его свободными гражданами: «не Афины, а афиняне были полисом». На агоре античный грек проводил большую часть своего дня, заполняя это время привычными и потому будничными занятиями: торговлей, едой, общением, обсуждением насущных вопросов, получая информацию и, в свою очередь, делясь ей. Публичное пространство античности, однако, носило весьма ограниченный характер: гражданами являлись только свободнорожденные жители города, мужчины старше 20 лет. Таким образом, бесправными оставались женщины, иноземцы-метеки, рабы – практически публичная сфера охватывала лишь восьмую часть населения.
В Риме аналогичным публичным пространством являлся форум, т.е. та же рыночная площадь, сердце городской жизни. Она была центром политической и культурной жизни города – одновременно местом народных собраний, отправления правосудия, источником информации. Здесь же, как правило, находился главный храм. Люди направлялись в центр, чтобы сделать покупки, принять участие в общественной жизни, послушать известных ораторов или адвокатов, узнать новости, встретиться с деловыми партнерами, да и просто провести время, глазея по сторонам, играя в азартные игры, закусывая. Сюда же, в первую очередь, стремились попасть провинциалы, приехавшие в столицу.

Публика спешила на форум, особенно в утренние и дневные часы, и потому здесь всегда было очень многолюдно и шумно. Как писал Ювенал: «Мнет нам бока огромной толпою». Многотысячная толпа создавала давку, скученность, оглушительно галдела. Огромное количество людей занималось самыми разнообразными делами, зачастую не обращая друг на друга внимания и, по-видимому, не мешая друг другу. Жизнь в толпе, публичность существования составляла одну из самых значимых черт римского образа жизни [5]. Теснота – в первую очередь порождение перенаселенности многих городов, и она же – привычная повседневность, проявление демократической тенденции полисного равенства, которое постепенно сходит на нет в эпоху империи.

С закатом античности исчезает потребность в непосредственной дискуссии, разрушается сфера публичного дискуссионного пространства. На их месте воцаряется стихия хаоса, беспредельного господства силы в самых грубых и варварских формах. «Право сильного» получает абсолютное значение: публичное пространство средневекового мира – пространство культовых религиозных практик, а также публичных казней: это порки кнутом, клеймение, сожжение. Время великих страхов, как определил эту эпоху Ж. Ле Гофф, прерывалось праздником, карнавалом. «Смеющееся народное средневековье» (М. Бахтин), включавшее в себя целый мир фольклорных форм, площадных публичных праздников и смеховых обрядов, противостояло угнетению, насилию, запретам. Праздничность «становилась формой второй жизни народа, вступавшего временно в утопическое царство всеобщности, свободы, равенства и изобилия» [6].

В Новое время в ходе буржуазных революций ликвидируются сословные барьеры, утверждаются социальные и политические права. В практику вновь возвращаются демократические процедуры. Тем не менее, одновременно с расширением гражданского контингента происходит упадок публичной сферы: при всем демократизме процедур физически вряд ли реально было обеспечить большому числу граждан возможность собираться вместе, непосредственно присутствовать, принимать личное участие в обсуждении законов, в решении об их вступлении в действие. С возникновением печатной продукции, с развитием средств массовой информации отпадает потребность в непосредственном контакте для получения информации, в личном «телесном» участии в дискуссии-предстоянии, и человек ограничивается информацией, получаемой посредством медийной продукции: «каждый загнан теперь в свою субъективность, как в изолятор, и эта субъективность не становится менее субъективной» [7].

Иная модель свободной дискуссии с использованием публичного пространства описана у Ю. Хабермаса. Здесь публичная сфера представлена как неформальная сеть для обмена информацией. Она воспроизводится через коммуникативное действие, для которого достаточно владеть родным языком, то есть в основе ее функционирования лежат повседневные коммуникативные практики. Хабермас полагал, что именно в XVIII в. динамика развития капитализма, потребность в консолидации вновь складывающегося класса предпринимателей привели к осознанию необходимости максимально расширить ряды участников политических дискуссий, предоставить им свободу слова. Обсуждение в прессе предполагаемых реформ, парламентские дебаты отвечали тенденциям, которые формировали и динамично развивали рыночные отношения.

Абсолютистское государство «старого порядка» поддерживало и защищало сословные принципы, что соответствовало прежнему, дворянско-аристократическому, но никак не новому буржуазному укладу, и потому противодействие ограничениям, борьба прессы за независимость, свободу слова, стремление сделать обсуждение публичным всячески поддерживались представителями буржуазного класса. С тех пор традиционным для западной прессы стало непременное подчеркивание своей независимости от государства, бравирование оппозиционностью. В этих условиях рождалась политическая оппозиция, которая постоянно инициировала борьбу мнений, практиковала дискуссии по широкому кругу вопросов, использовала газетные страницы для пропаганды своих идей.

Этот период был благоприятен для развития медийного пространства: при относительной дешевизне печатной продукции создавались условия для роста тиражей, для обсуждения актуальных политических событий, назревавших социальных перемен. Требовалось непосредственное участие граждан в принятии социально значимых решений и одновременно им давалась эта возможность. Проявляется специфика публичной сферы Нового времени: она охватывала уже не избранный круг гражданского населения античности, но апеллировала к массе людей, желавших участвовать в политическом процессе, будь то в медийной или же в реальной форме.

Ю. Хабермас разработал концептуальную идею «Öffentlichkeit» (нем. публичность), которая получила выражение в теории коммуникативного действия. Понятия «публичное пространство», «публичная сфера», «публичность» в этой концепции означает виртуально-медийное по форме пространство, в котором общественное мнение формируется в процессе активной оценочно-критичной дискуссионной деятельности. Ю. Хабермас связывает функционирование публичного пространства не с реальными контактами, а исключительно с печатными изданиями; соответственно участниками общественно-значимой интеллектуальной дискуссии становятся, естественно, все грамотные, обращающиеся к прессе члены общества. На данном этапе публичная сфера оказывается некой виртуальной общностью, формат которой складывается с ростом печатных изданий и формируется как общность «тех, кто читает, пишет и интерпретирует».

Проблемы публичной сферы рассматриваются Ю. Хабермасом не только в связи с анализом коммуникационной практики, но также в связи с исследованием процессов формирования демократического общественного мнения. Классик теории коммуникативного действия ставит вопрос об условиях функционирования публичной информации и отвечает на него, описывая историю публичной сферы как некого культурного феномена, который возникает на ниве политического расцвета либерализма, неизменно связанного с «проектом модерна». Публичная сфера, как она представлена в концепции Ю. Хабермаса, соответствует представлениям философа о свободной коммуникации [8]. Для нее необходимо выполнение базисных условий: участники коммуникации должны быть равны и свободны от внешних принуждений, к которым могут относиться манипуляции, политический шантаж и т. п.; публичная дискуссия должна происходить по поводу значительных проблем, имеющих смысл для всех участников дебатов; не может быть запретов на ограничение дискуссии, каждый из ее участников обладает равными правами. В XIX в., таким образом, сложились основные черты публичной деятельности: открытая дискуссия, критика властей, гласность, независимость медиа-структур от контроля государства.

И Х. Арендт и Ю. Хабермас, рассматривая публичность (предстояние) как либеральную по своей сути модель, полагали, что она, будучи формой коллективной рефлексии, органически присуща человеческому сообществу. С течением времени, однако, публичная сфера, обладавшая чертами свободной коммуникации, существенно трансформировалась: исчезла былая оппозиционность государству, поскольку само государство превратилось в институт управления в интересах нового класса, его отдельных влиятельных групп. Расцветает лоббизм, в парламенте, в массмедиа все наглядней проявляются результаты лоббистской деятельности. Каждая партия пытается оказать влияние на общественное мнение, и деятельность по его формированию рассматривается теперь как серьезный партийный проект, нуждающийся в финансировании. Публичная сфера теряла свою независимость, она переставала соответствовать идеалу свободы, превращаясь из демократии в ее искусную имитацию. Такая тенденция явилась в известной степени возвратом к предшествующей эпохе, новой архаикой – «рефеодализацией» (Ю. Хабермас). Место открытой, честной конкуренции идей занимает борьба внешних сил, давления и принуждения, финансируемая капиталом – некий аналог средневековых судебных ордалий: «Бог на стороне победителя!».

С другой стороны, в XX в., особенно в его конце, стремительно распространяются информационные технологии, что ведет к интенсификации информационных контактов. Технологический прогресс XXI в. создает новые возможности по формированию массовой аудитории вследствие дальнейшего развития массмедиа – прессы, телевидения, Интернета. Социальные связи в современных условиях все более определяются и опосредуются информационными. Отличие складывающегося информационного общества от предшествующей стадии развития выражается в многообразии информационных потоков, расширении медийного пространства, в формировании нового образа публичности – экрана.

Новейшие типы социальных связей осложняют существование дискуссионного пространства наличием множественности смыслов – установки и приоритеты различных масс-медийных структур взаимодействуют друг с другом, сталкиваются и резонируют, создавая в итоге фрагментарность, дискретность информационного дискурса. Механизмы его производства не позволяют составить целостное впечатление об объективной реальности, но лишь дробят и искажают ее. Массовый потребитель информационной продукции получает портрет мозаичного, пестрого, лишенного жестких закономерностей мира. Как отмечал М. Маклюэн, «популярная пресса не предлагает ни индивидуального взгляда, ни точки зрения, а предлагает лишь мозаику позиций коллективного сознания…». Тем самым она активирует характерный для современности способ «инклюзивного, или одновременного, восприятия всего множества фактов», при котором отсутствует отчетливо выраженная точка зрения или линейная последовательность [9]. При таких условиях диалог в его классическом смысле становится проблематичным.

Поздний капитализм, однако, оценивает важность общественной рефлексии и находит новые методы воздействия. Особые усилия прилагаются к развитию пиар-технологий, которые делают возможным эффективное манипулирование общественным мнением. Новые технические достижения, таким образом, не демократизируют публичное пространство, напротив, используются в прямо противоположных целях. Публичность, как сфера свободного обмена мнениями, редуцируется и постепенно сходит на нет вместе с закатом либерализма – прогресс пиар-технологий стал крахом публичности. Для Ю. Хабермаса идеалом Öffentlichkeit был просветительский рациональный дискурс, свободный от внешних влияний, и потому достижение нужного результата за счет применения особых практик управления расценено было им как свидетельство гибели публичной сферы Иначе говоря, лишь ранний капитализм видится Ю. Хабермасу продуктивным в аспекте формирования действительно свободной коммуникации, в наличии публичности в ее подлинном смысле.

Подход Х. Арендт и Ю. Хабермаса связывает публичную сферу с политикой и выработкой политических решений, обосновывает доминирование политического плана, акцентирует внимание на необходимых условиях обеспечения демократических процедур. Но получил распространение и другой, не политизированный подход к пониманию публичной сферы. Его связывают обычно с именами Ричарда Сеннета, Клиффорда Гиртца, Ирвинга Гофмана и некоторых других исследователей. Они рассматривают публичность как «социабельность» (sociability) – способность к осуществлению социального взаимодействия, как феномен социальной жизни.

В данной интерпретации речь идет прежде всего о собрании (gathering) людей в каком-либо реальном, топографически локализуемом месте. То есть публичное пространство как урбанистический концепт в привычном понимании, публичное место — это место, где люди собираются и находятся вместе какое-то время. Публичная сфера трактуется как пространство, где имеют место «множественные незапланированные взаимодействия», где незнакомые люди могут встречаться и наслаждаться компанией друг друга. Это реальные городские общедоступные места, приспособленные для пребывания публики – в их пределах происходит подавляющее большинство социальных интеракций. В качестве таковых в больших и малых городах выступают места массового скопления людей – площади, улицы, парки, скверы, торговые дома.

Коммуникативным пространством становятся открытые городские пространства, там, где встречаются знакомые и незнакомые друг с другом жители данных мест, случайные прохожие, туристы. Эта территория позволяет людям найти точки соприкосновения, некий «общий язык тротуара» (Джейн Джейкобс). Фактически эти пространства выполняют роль наблюдательной площадки, на которой люди могут видеть друг друга, знакомиться с поведенческими паттернами, изучать поведение других членов общества, получать опыт общения. В плане социализации это особенно ценно для молодых людей, для которых публичные пространства служат полигоном в отработке коммуникационных навыков, являются своеобразной школой, одной из важных площадок социализации. Как отмечают исследователи публичных пространств, информационный эффект публичности универсален, люди в городе могут многое узнать об окружающих, «просто глядя друг на друга» (Л. Лофланд).

Контекст взаимной визуализации, «предстояния» в терминологии Х. Арендт, имеет колоссальное значение для современного понимания публичности. Это не только публичное взаимодействие, сотрудничество или конфликт, но в первую очередь – опыт экспонирования, выставленности на всеобщее обозрение. В публичном пространстве на субъекта налагается обязательство презентации самого себя – обязательство стать открытым для взгляда других. Таким способом, открываясь в публичном пространстве, человек становится частью общества. В эссе «Исток художественного творения» М. Хайдеггер определил задачу архитектора, которая состоит в создании поля открытости в повседневном мире. Разрыв, просвет в текстуре мира позволит увидеть этот мир в его цельности и «несокрытости» – между тем как сокрытость мира создается рутиной частной повседневной жизни. И здесь, как и Х. Арендт, он обращается к античной Греции, но уже по другому поводу. Он приводит в качестве примера пространство древнегреческого храма, открытое для свободного доступа граждан.

Также у В. Беньямина публичное пространство – это пространство выставочное, пространство экспонирования (работа «Пассажи»), где вещи и люди подлежат взаимной демонстрации – товаров посетителям и посетителей друг другу. Современное понятие публичности тяготеет к концептуализации выставочной практики, а в ее организации задействована, в том числе, архитектура выставочных пространств. Впрочем, в сегодняшнем мире презентация, как и репрезентация связаны более всего с Интернетом, с соцсетями, а также с бурно развивающейся сферой туризма.

Идеализированное представление о публичном пространстве предполагает, что именно оно позволяет выстраивать диалог, отвечает человеческой потребности быть вместе. Именно здесь берут начало процессы интеграции разрозненных, анонимных горожан в одно городское или же районное сообщество. Социализирующая роль пространства оказывает влияние на процессы личной и групповой идентификации – горожане наблюдают друг за другом, показывают себя – на публику выходят, чтобы «на других посмотреть и себя показать».

Существует, однако, и прямо противоположный тренд. Горожане, как правило, друг с другом не знакомы: мир города – по сути своей, анонимный. Неизвестность провоцирует высокие риски: в условиях динамичной городской жизни, находясь среди массы незнакомых людей горожане могут опасаться массы вещей – бояться чужих, криминала, всего незнакомого. Они могут испытывать стресс от огромного количества визуальных контактов. Еще в прошлом веке немецкий социолог Г. Зиммель описывал замкнутость образа жизни жителей больших городов, их нервность, происходящую от быстрой смены впечатлений: «В глубине этой внешней замкнутости лежит не только безразличие, но и, – гораздо чаще, чем мы это сознаем, – некоторое отвращение, взаимная отчужденность и отдаленность, которые при первом более близком соприкосновении тотчас переходят в ненависть и борьбу. В самом деле, независимость индивидуума, являющаяся результатом взаимной замкнутости и безразличия, составляющих условия духовной жизни наших широких кругов, нигде не чувствуется так сильно, как в тесной сутолоке больших городов, потому что физическая близость и скученность только подчеркивают духовную отдаленность» [10].

(окончание следует)

ПРИМЕЧАНИЯ

[1] Бек У. Общество риска. На пути к другому модерну. М.: Прогресс-Традиция, 2000. С. 40.
[2] Бауман З. Индивидуализированное общество. М.: Логос, 2002. С. 51.
[3] Аксаков К. Опыт синонимов. Публика-народ. Статья из альбома Софьи Александровны Аксаковой // Роман-газета XXI век. 1999. № 7. С. 70.
[4] Арендт X. Vita activa, или О деятельной жизни. СПб.: Алетейя, 2000. С. 66.
[5] Кнабе Г.С. Древний Рим — история и повседневность. М.: Искусство, 1986. С. 162-163.
[6] Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М.: Художественная литература, 1990. С.14.
[7] Арендт X. Указ. соч. С. 76.
[8] Habermas J. Strukturwandel der Öffentlichkeit. Untersuchungen zu einer Kategorie der bürgerlichen Gesellschaft. Frankfurt a/M, 1962 (Хабермас Ю. Вовлечение другого. Очерки политической теории. СПб.: Наука, 2001. 418 с.).
[9] Маклюэн М. Галактика Гуттенберга. Сотворение человека печатной культуры. Киев: Ника-Центр, 2003. С. 183.
[10] Зиммель Г. Большие города и духовная жизнь // Логос. 2002. № 3-4.

В статье в качестве иллюстраций использовались произведения В. Гаузе «Городской Венский бал», Ф. фон Фолтца «Перикл – оратор», Ж.-Л. Жерома «Век Августа, рождение Христа», Ж.-Д. Кура «Мирабо выступает на Национальном собрании 23 июля 1789 г.», К. Моне «Бульвар Капуцинов», Э. Гальен-Лалу «Ворота Сен-Дени», А. Бланшара «Пантеон», Э. Л. Кортеса «Елисейские поля», А. Мейли «Забавный случай», М. Воробьева «Исаакиевский собор и памятник Петру I», М. Зичи «Спектакль в московском Большом театре по случаю священного коронования императора Александра II», И. Горюшкин-Сорокопудова «Базарный день в старом городе», Г. Хейтера «Коронация королевы Виктории в Вестминстерском аббатстве, 28 июня 1838 г.», К. Херпфера «Вечернее развлечение», У. Фрайта «Закрытый просмотр в Королевской Академии», А. Бланшара «Цветочный рынок Мадлен».
 

© Козьякова М.И., 2017

Статья поступила в редакцию 2 декабря 2016 г.

Козьякова Мария Ивановна,
доктор философских наук, профессор
Высшего театрального училища (института)
имени М. С. Щепкина при Государственном
Академическом Малом театре России
e-mail: markoz@yandex.ru