В.М. Розин

Социокультурный анализ конспиралогического дискурса
(по книге Сергея Горяинова «Битвы алмазных баронов»)
(окончание)

Аннотация. В статье анализируется книга Сергея Горяинова «Битвы алмазных баронов». Выделяются основные положения, на которые автор опирается: цена определяется не соотношением спроса и предложения, а сознательным управлением и регулированием; именно цена на сырье определяет основные экономические процессы и связанные с ними глобальные рынки, причем эта цена вполне проектируемый и формируемый ресурс; управляют ценой на сырье и глобальными рынками не правительства, а клубы и элиты, и не любые, а принадлежащие англосаксонской культуре  и др. Рассматривается доказательная база концепции Горяинова и показывается, что интерпретации автора уязвимы, их можно истолковать как контрпримеры к его построениям. Чтобы выявить основания концепции Горяинова реконструируются его ценности и черты личности, которые сравниваются с мироощущением  автора данной статьи и его учителя известного российского философа Г.П. Щедровицкого. При этом была реализована следующая методология: сравнительный анализ, методологическая проблематизация, ситуационный анализ, реконструкция и интерпретация заявленных Горяиновым положений. Что позволило подвергнуть критике конспирологическую теорию Горяинова и выделить причины неудовлетворительности подобных концепций.       

Ключевые слова. Культура, интерпретация, теория, концепция, конспирология, факты, личность, ценности, критика, элита, социальность
 

Однако продолжим.

Но что же тогда, может спросить наш оппонент, такие согласованные действия, если не сговор и сознательное планирование? Например, как быстро в период Горбачева и Ельцина наша страна была ориентирована на поставку Западу сырья, превращена в рынок сбыта западных товаров, а промышленность почти уничтожена. Когда в России началась перестройка, то самые разные западные структуры (военные, дипломаты, главы правительств, финансовые институты, крупные корпорации, общественные организации, даже отдельные предприниматели) действовали вполне согласованно, иначе бы им не удалось в столь короткий срок «поставить нас на колени», превратив в сырьевой и потребительский анклав запада. Конечно, был заговор и централизованное социальное действие, что бы вы там ни говорили. Кто замышлял и руководил этим заговором? Настоящие хозяева мира ‒ владельцы транснациональных корпораций, финансовые гении, зависящие от них государственные деятели. Центр этого заговора был в США. Где они собирались и как планировали свою работу? Так они вам скажут и покажут! Естественно, все делалось тайно, а в СМИ нам вешали на уши лапшу, для прикрытия.  

Кажется, на это трудно что-нибудь возразить. Тем не менее, можно. Мои исследования показывают, что в случае российской перестройки и реформ работал примерно следующий механизм. Ключевые западные субъекты (и европейские, и американские, которые уже давно задают тон в мировой хозяйственной и экономической жизни) сумели достаточно быстро договориться по поводу России. Этот «сговор» направлялся не заговором неких таинственных сил, а метанарративами западной культуры, включающими, с одной стороны, либерально-демократические ценности и императивы, с другой ‒ вмененности, сложившиеся в долгом противостоянии двух лагерей (социалистического и капиталистического). Например, для Запада было очевидно, что Россия представляет собой угрозу западной свободе и существованию. Что для ликвидации этой угрозы необходимо демонтировать советское государство, партию, силовые структуры и промышленность. Что в этом случае откроются огромные возможности для западной экономики (новые источники сырья и рынки сбыта). Что победа в этой борьбе будет означать торжество западной культуры и идеологии. Подобные представления вовсе не нужно было внедрять силой, они были непосредственными убеждениями западного человека. Исходя из них, и договаривались многочисленные субъекты Америки и Европы, осуществляя экспансию в отношении России. В этом случае, безусловно, работал механизм культуры, естественно, западной.   

Интересно, что и в России, несмотря на вертикаль власти и традицию иерархического жесткого управления, там, где действуют разные субъекты, имеет место сговор на основе метанарративов. Другое дело, что он часто инициируется сверху властью, но, как правило, изменения разворачиваются и идут совсем не туда, куда власть задумала. За примерами не надо ходить далеко: последняя реформа образования и науки. Власть задумала ее, с одной стороны, для получения дополнительных ресурсов (здания, деньги, высвободившиеся места), с другой стороны, в надежде повысить эффективность обоих областей. Но эгоистические российские чиновники воспользовались этой инициацией для решения своих собственных проблем. На удивление они действуют очень согласованно, как будто имел место не сговор, а настоящий заговор с целью уничтожить российское образование и науку. Требуется провести специальное исследование, чтобы понять на основе каких метанарративов они договариваются между собой и с властями. Но, судя по стилю действий (ложь и обман, нарушение законов, игнорирование рисков и последствий от принятых решений), эти метанарративы недалеко ушли от идеологем и представлений большевиков. Безусловно, это не большевики-марксисты, а большевики новой формации, не верящие ни в бога, ни в черта, зато почитающие власть и деньги. Но тех и других роднит неприязнь (если не ненависть) к культуре и образованным людям, уверенность, что «человек человеку волк» и «война всех против всех» естественное состояние общества, желание любой ценой установить свой социальный порядок, культ силы, полная свобода от моральных и нравственных угрызений совести, которую они вообще-то и не признают. Означает ли сказанное, что российская культура похожа на некоторые культуры развивающихся стран, где эффективны насилие и простые объяснения сложных социокультурных явлений, или что она «тяжело больна», хотя бы потому, что в предыдущий период культа личности были уничтожены интеллигенция и вообще культурный слой, зато чуть ли на генетическом уровне вменен страх перед властью и государством?    

Итак, факты, которые приводит Горяинов, могут быть истолкованы совершенно иначе ‒ как контпримеры к его концепции. Здесь мой оппонент может обратить внимание на то, что в современной постмодернистской культуре противоположные истолкования одних и тех же фактов и событий обычное дело. Горяинов создал конспирологическую версию, а Розин ‒ антиконспирологическую. И оба правы. С формальной стороны, да, но не позиции анализа «последствий в культуре». Последствия очень разные в случае принятия или отрицания конспирологических теорий. И от нас зависит, какие действия властей и тренды развития мы поддержим. Другое дело, что результат нашего выбора на поверхности социального моря, как правило, не виден.   

При этом меня не стоит понимать таким образом, что я отрицаю все возрастающее влияние надправительственных и внеправительственных неформальных структур. Безусловно, надправительственные клубы и элиты существуют и оказывают большое воздействие на ход мировых и государственных событий. Я сомневаюсь лишь в том, что это влияние единственное и самое существенное. Влияние государства, общества в лице парламента и даже президента, особенно, если последний склонен к авторитарному правлению, может на порядок перекрывать воздействие надправительственных элит. Например, наш президент сначала стремился войти в клуб западных лидеров, но потом резко поменял политический курс. Вряд ли этот разворот на 180 градусов, крымские события и участие в военных действиях в Донецкой и Луганской областях Украины можно объяснить тем, что надправительственная мировая закулиса реализует очередной проект «Россия», в которой Путину отведена роль марионетки. Хотя именно так Горяинов и думает.

«Скорее всего, ‒ пишет он, ‒ путинский госкапитализм был единственной возможностью избежать политического и экономического разложения России, сохранив ее в качестве прозрачного управляемого сырьевого экспортера, и в этом смысле ‒ подлинного наследника СССР. Любые попытки самостоятельной ценовой игры, какими бы мотивами они ни были вызваны, отныне пресекались кремлевским руководством в зародыше. И вряд ли можно отрицать, что номинальные владельцы российских добывающих активов, “олигархи” ‒ всего лишь послушные исполнители воли кремлевского руководства. Впрочем, это вполне достойный способ существования для сателлитов подлинных контролеров мировых рынков. История знает куда более мрачные варианты» [18].

Я сомневаюсь и в том, что цены на сырье и монополия в этой области являются главными в принятии политических решений. Такой взгляд проистекает из чисто экономического подхода к историческим событиям. Напротив, гуманитарный подход и исследования показывают, что значительно влиятельнее оказываются идеи (политические доктрины), личности авторитарных или демократических президентов, пассионарные властные элиты, исторические традиции и привычки народа.

Вероятно, различны у нас с Горяиновым также идеалы научного познания. Судя по тексту книги, Горяинов сторонник естественнонаучного подхода, поэтому он старается описать социальный механизм мирового процесса, выявить однозначные причины принятия политических и экономических решений, а в конце книги отваживается даже на прогнозы. Вот например, каким образом в заключении книги описан у Горяинова социальный механизм (отчасти он и прогноз).    

«Управление мировой минерально-сырьевой базой ‒ это основа мировой экономики и основа подлинной власти, все остальное лишь более или менее значимые надстройки. Со времен Сесила Родса эта модель постоянно эволюционировала: от линейного диктата цены, от прямого захвата месторождений с помощью государственной военной машины ‒ к гибкому многофакторному влиянию на ценовые тренды с постоянным и быстрым ростом информационной составляющей, с расширением поля производных финансовых инструментов, с подключением “общественных”, “некомерческих” институтов, с перетасовкой политических спарринг-партнеров и созданием новых “империй зла”. Модель блестяще доказала жизнеспособность, готовность адаптироваться к стремительно развивающейся цивилизации. Адаптироваться в средствах. Цель же осталась неизменной: кто контролирует глобальные сырьевые рынки, тот правит миром. За это и шла борьба с конца XIX века, это и является поныне объектом пристального внимания со стороны подлинных обладателей власти» [19].

С моей же точки зрения, анализ сверхсложных развивающихся органических социальных объектов ‒ предмет не естественнонаучных исследований и не экономических, а исследований междисциплинарных и культурологических. Большинство современных социальных исследований, в том числе культурологические, по методу являются междисциплинарными. Здесь нет одной науки (дисциплины), на которую может ориентироваться исследователь. Наук несколько, причем какие нужно привлекать часто выясняется только в процессе исследования. Логика исследования и понятия при смене научной дисциплины на разных этапах меняются. Целое и объект исследования определить достаточно трудно. Например, какое целое в замечательном социальном исследовании З. Баумана «Актуальность холокоста»? Холокост только имя трагедии, а каков объект? Выясняется, что объектов изучения много разных: исторические и культурные предпосылки антисемитизма, состояние немецкой демократии, процесс захвата власти нацистами, характер немецкой бюрократии и государства, расистские концепции и их реализация, трансформация индивида и личности в социальных машинах и экстремальных ситуациях, перерождение общества и другие. Чем связаны эти объекты помимо того, что они выступают сторонами холокоста? Можно ли говорить, что все они принадлежат социальности как предельной онтологии социальной науки? Можно ли вообще здесь говорить о социальной науке, ведь Бауман скорее критикует традиционные социологические представления, чем используют их. Зато он оперируют понятиями, относящимися к другим, не социологическим дисциплинам, а традиционные так видоизменяют, что многие социологи вряд ли с этим согласятся [20].

Практика междисциплинарных исследований показывает, что в социальных явлениях сходятся и взаимодействуют, причем часто очень непривычно для социального ученого, много разных сторон (топов) и процессов [21]. В результате понять механизм социальных явлений, добиться естественнонаучной и затем социально-инженерной ясности, «расколдовать», как говорил М. Вебер, социальный мир практически никому не удается. А если удается, то только за счет переупрощения изучаемого социального явления, причем такого, которое в плане практических приложений, например, в политике или реформировании чревато социальными деструкциями.

К сожалению, тренд социального развития в ряде регионов мира и стран, в том числе и в России, сегодня таков, что идет опрощение, понижение культуры, опора власти на электорат, сформированный СМИ под задачи управления массами для удержания власти, пренебрежение образованием и наукой, и наоборот, поддержка и расширение чиновников, армии, силовых ведомств. В рамках этого тренда оказываются востребованными как раз очень простые, а по сути, переупрощенные представления социальных явлений, которые позволяют осуществлять «ручное управление» и вообще действовать, игнорируя реальность.  

Не свидетельствуют ли эти глобальные процессы о том, что заканчивается один культурный эон, соизмеримый с такими трансформациями как переход от античности к средним векам или от средних веков к Новому времени, и начинают складываться очаги новой культуры? На подобных переходах, действительно, происходит сброс и понижение «культуры масс», но это явление временное, хотя и длительное, если сравнивать с жизнью отдельного человека. Или возможно, начинает складываться цивилизация, в которой отдельные культуры растворятся в «культурной магме» (будут существовать под кожей и латентно), а вместо них появится «культурная Пангея» (возможно, чтобы впоследствии разойтись на отдельные «континенты культуры»).

Конечно, есть и другой тренд: поняв свою отсталость и неправильный путь развития, начать учиться, набираться сил, и рано или поздно заявить о себе как равном и сильном участнике событий (кстати, ведь Сталин тоже выбрал такой путь, другое дело, действовал как тиран). И тогда, как говорит мой друг и соавтор Людмила Голубкова «на своих, а не чужих условиях» по праву занять подобающее место в конкуренции мировых держав. Некоторые национальные лидеры и сообщества, как известно, пошли именно по этому пути. Почему же наша страна выбрала первый тренд? Не потому ли, что ее лидеры и элита невольно или сознательно воспроизводят традицию большевиков, а общество в европейском понимании так и не сложилось? «Русский двадцатый век, ‒ пишет Ю. Пивоваров, ‒ стал результатом напрочь проигранной Революции. Поражение потерпели все: народ, интеллигенция, священство, элиты и пр. К сожалению, русское общество не хочет этого понимать. Оно закрывается от этого исторического дефолта “победой в войне”, “космосом”, “индустриализацией”, “второй великой державой” и тому подобным. Я не хочу вступать в дискуссию с этими “победителями”, но – более античеловеческого, немилосердного и губительного для собственного народа социального порядка в новой истории припомнить не могу. В России в ушедшем столетии произошла антропологическая катастрофа. И это делает все эти “коcмосы” ничем <…> мне и горько, и страшно от того, что “причины продолжают действовать”, “чары прошлого не развенчаны”, а “сознание вины не колет, как жало”. Это означает: большевистская революция продолжается» [22].  

Здесь, правда, нужно понять, что такое, с культурологической точки зрения, «большевистская революция». Нормальный тренд развития российской культуры или социальная аномия? Если судить по состоянию умов во второй половине XIX века и выбору масс, то явно первый вариант. Как известно, в начале XX столетия массы, значительную часть которой составляли социальные маргиналы, высказались за социализм и революцию, и вот почему. Во-первых, начиная с середины XIX в., в среде разночинцев и позднее сочувствующей им интеллигенции выкристаллизовываются установки на борьбу с самодержавием, уничтожение всего несправедливого, и напротив, создания, пусть даже силой, справедливого общества (что вполне отвечало российской традиции решения социальных проблем и конфликтов).

«Насилие получало в русской культуре ‒ и “справа” и “слева”, и “сверху” и “снизу” ‒ культурное оправдание и метафизический смысл как неизбежное и необходимое средство наведения общественного “порядка” того или иного рода, как средство сознательного “исправления” действительности человеком в соответствии с определенными гражданскими или философско-религиозными, политическими и нравственными идеалами социального строя... Особенно красноречивы здесь интимнейшие признания Белинского Боткину: “Во мне развилась какая-то дикая, бешеная, фанатическая любовь к свободе и независимости человеческой личности, которые возможны только при обществе, основанном на правде и доблести”. “Безумная жажда любви все более и более пожирает мои внутренности, тоска тяжелее и упорнее. ... Я начинаю любить человечество маратовски; чтобы сделать счастливою малейшую часть его, я кажется, огнем и мечом истребил бы остальную”» [23]. Здесь проглядывают как характерная для русской культуры установка на эзотеризм (аскетически монашеского и активистского типа), так и маргинальное духовное мироощущение, отчасти проявившееся позднее в идеологии космизма.

Во-вторых, социализм вполне отвечал патриархальным, православно-отеческим традициям российской культуры. «В идее социализм предполагает построение общества по типу большой семьи, где большая часть населения находится на положении детей или младших членов семьи: они делают то, что им велят, ‒ их за это хвалят или ругают в зависимости от того, насколько хорошо порученное дело, а то, в чем они нуждаются, они получают независимо от характера этого дела и его выполнения ‒ главные потребности их всегда должны быть удовлетворены, как и чем ‒ это уже забота взрослых» [24]. С точки зрения Герцена, задача эпохи состояла в том, чтобы развить элемент общинного самоуправления до полной свободы личности, минуя все промежуточные формы, которые прошел Запад. В-третьих, в ходе революции и гражданской войны были физически уничтожены, вытеснены или запуганы те слои населения, которые ориентировались на два других несоциалистических сценария.

Интересно, какой тип культуры получился при построении социализма в России. Культурные сценарии практически на всех этапах построения российского социализма включали в себя: идею борьбы (сначала с буржуазией и кулаками, затем с правым и левым уклоном, потом с врагами народа, наконец, с мировым империализмом во главе с США); культ личности главы государства и его ближайших помощников (вождя всех пролетариев В.И. Ленина, верного ленинца, вождя, мудрого руководителя и отца народов И.В. Сталина, членов политбюро); представление о том, что возглавляемая Сталиным коммунистическая партия выражает чаяния всего советского народа, ведет его от победы к победе, непрестанно заботится о каждом человеке; собственно социалистические и коммунистические идеи (построения социалистического и коммунистического общества, всеобщее равенство, отказ от частной собственности, идеи справедливого распределения и планирования и т.п.); убеждение, что именно в России построено самое справедливое и демократическое общество и другие.

Эти сценарии поддерживались и обеспечивались соответствующими социальными институтами: идеологией, мощным репрессивным аппаратом подавления инакомыслящих, административно-командной системой управления, огромной армией, идеологизированным образованием, хозяйством, главными механизмами которого являлись планирование и распределение. Крестьяне, по сути, снова были прикреплены к земле (колхозам и совхозам), заключенные и частично армия широко использовались в качестве рабской силы.

Пожалуй, еще в большей степени, чем во времена Ивана IV страной правил страх, массовые репрессии стали важным фактором сохранения власти Сталина и партии. И, тем не менее, действие идеологии и других социальных институтов создавало искреннее убеждение, что Сталин – это средоточие справедливости и мудрости, залог успехов страны как в мирное, так и в военное время. Фактически фигура вождя воспринималась как божественная. Так что можно предположить, что «большевистская революция» ‒ это характерный для России вариант культурного развития.

Важны и сами объясняющие конструкции, в одном случае они создают условия для активности и воодушевляют, в других ‒ наоборот блокируют возможность социальных действий и вводят нас в апатию. Объяснение Горяинова, на мой взгляд, относятся ко второму типу. Действительно, представим, что я принял его картину и объяснения. Что я могу сделать? Войти в надправительственную элиту, повлиять на ее деятельность, склонить ее участников к альтруизму и гуманизму? Смешно, ничего этого я осуществить не могу. Могу лишь удовлетвориться (утешиться) пониманием происходящего. Не потому ли книга Горяинова заканчивается странным пессимистическим пассажем в духе античной модели истории, где все идет по кругу и повторяется.

«Может ли, ‒ спрашивает он, ‒ положение поменяться, может ли смениться хозяин у минерально-сырьевой планетарной базы? Единственная попытка ‒ германская ‒ кончилась неудачей, и с тех пор серьезного претендента не видно. Но ничто не вечно под луной, династии вырождаются, ошибки накапливаются, и, может быть, детище гениального Родса скончается вследствие роста энтропии. И мир вернется в счастливый хаос, где нет места конспирологии и криптоэкономике, где спрос определяется предложением, а политический процесс классовой борьбой, где бурлят так понятные “противоречия между трудом и капиталом”… Но рано или поздно из хаоса появится некто, кто откроет заново, а может быть вспомнит формулу Родса: “Если на всем белом свете будет только четыре человека, нужно продавать алмазов столько, чтобы хватало лишь на двоих”» [25].

Какая-то получается безрадостная картина: мы обречены вечно становиться объектами манипуляций надправительственной элиты, к которой не приобщены и попасть в которую не можем. Однако, вероятно, Горяинов видит все не так, как я, что естественно. Набросаю его портрет.

Как я предположил выше, Горяинов принадлежит ко второму эшелону надправительственной элиты. В отличие даже от многих представителей надправительственных элит он понимает, что происходит на самом деле. Горяинов владеет знанием, которого нет у других. И как знающий, о чем писал еще Паскаль, сразу поднимается над природой, в данном случае ‒ над социальностью, элитой, и своей частной жизнью. Как понимающий ход и механизм мировой истории, он живет в высшей реальности, большими событиями. В этом смысле спасается, продлевая свою жизнь в бесконечность.  

Горяинов не просто практик, специалист по информационной политике, он еще «специалист-плюс» (термин Л. Голубковой), т.е. человек, размышляющий о своей профессии, старающийся понять, что происходит, думающий над смыслом и совершенствованием своей работы. И не только, Горяинова можно считать своего рода социальным философом, создавшим оригинальную концепцию. Как социальный ученый и философ он стремится к ясности, уяснению механизмов и причин социальной эволюции. При этом, как я уже отмечал, науку и философию он понимает в естественнонаучном ключе, а социальную реальность преимущественно в экономическом плане.

Наконец, Горяинов, вероятно, скептик, человек, не верящий в разум и демократию. Он явный противник либеральной доктрины и марксизма. С его точки зрения, неравенство и манипулирование массами и целыми государствами ‒ естественные состояния современного мира. Бороться с этим не имеет смысла.  

И с культурологической точки зрения, нужно рисовать портрет Горяинова, ведь известно, что культура и личность дополнительны, что показывали многие исследователи.

Установки Горяинова интересно сравнить с мироощущением моего учителя, известного философа и методолога, Г.П. Щедровицкого. Последний никогда не отрицал свои марксистские симпатии и ценность преобразования мира. В лекциях «на Досках», отвечая на вопрос: «Как же вы думаете, что вы можете менять социокультурные структуры?», мой учитель Г.П. Щедровицкий стал излагать, как, с его точки зрения, я, его бывший ученик, понимаю социальное действие. «Вадим – он вошел в ММК (Московский методологический кружок. ‒ В.Р.) в 60-е и вышел где-то в середине или в конце 70-х – по-моему, так и не уловил основной идеи социокультурного действия. Не уловил или не принял – не знаю и не хочу разбираться. Поэтому он думает, что есть социокультурные структуры, которые неизменны, живут естественно и не поддаются воздействию людей. В принципе. Это как движение Земли вокруг Солнца. Ну, вертимся мы вокруг Солнца <…> Если кому-то придет в голову изменить эти траектории, то слушатели только посмеются» [26].  

Могу заверить, я уловил, но не принял щедровитянскую идею социокультурного действия, причем, конечно, не сразу. Еще в начале 1970-х в этом вопросе я вполне следовал за своим учителем, который, правда, позднее говорил. «И вот тут вроде бы многие из вас должны воскликнуть: ‒ Да, идите вы вообще подальше! Хватит нам тех, которые переделывают мир <…> Я понимаю этот тезис, с одной стороны, поскольку действительно очень противно. Но – с другой стороны, уважаемые коллеги, нельзя не переделывать мир. Маркс был прав. Как бы вы не относились к тому, что сейчас происходит, и к тому, что было в предыдущие десятилетия, этот принцип по переделке мира остается одним из фундаментальных положений европейской культуры вообще, философии и методологии – в частности. И уж во всяком случае, я должен говорить искренне и откровенно: мы исповедовали этот принцип и полагали, что люди должны переделывать мир, изменять его. И вся наша жизнь проходила как жизнь по переделке мира <…> Да, и если вы теперь набрались окаянства и ставите своей индивидуальной целью и задачей развитие или трансформацию (изменение) мышления, то вам нужна искусственно-техническая картина мышления. Чтобы иметь возможность менять мышление, строить новые формы и создавать новые содержания» [27].  

Еще, будучи студентом, в начале 1950-х годов Щедровицкий сформулировал для себя такую жизненную стратегию. Он решил, что нельзя ориентироваться на существующее социальное устройство государства, что он как личность должен жить по-своему и решать те социальные задачи, которые сам себе поставил. А поставил Щедровицкий себе задачу ‒ не мало, не много, способствовать воссозданию в СССР интеллигенции, уничтоженной в период культа личности. При этом под интеллигенцией он понимал не представителей культуры, исповедующих свободу, нравственность и духовность, а правильно и эффективно мыслящих людей и специалистов. В начале 1952 года, рассказывает Щедровицкий, «я твердо решил, что основной областью моих занятий – на первое десятилетие во всяком случае, а может быть, и на всю жизнь – должны стать логика и методология, образующие “горячую точку” в человеческой культуре и мышлении <…> я представлял себя прогрессором в этом мире. Я считал (в тогдашних терминах), что Октябрьская революция начала огромную серию социальных экспериментов по переустройству мира, экспериментов, которые влекут за собой страдания миллионов людей, может быть, их гибель, вообще перестройку всех социальных структур <…> И определяя для себя, чем же, собственно говоря, можно здесь заниматься, я отвечал на этот вопрос ‒ опять-таки для себя – очень резко: только логикой и методологией. Сначала должны быть развиты средства человеческого мышления, а потом уже предметные, или объектные, знания, которые всегда суть следствия от метода и средств <…> первую фазу всего этого гигантского социального и культурного эксперимента я понимал не аспекте политических или социально-политических отношений, а прежде всего в аспекте разрушения и ломки всех традиционных форм культуры. И я был тогда твердо убежден, что путь к дальнейшему развитию России и людей России идет прежде всего через восстановление, или воссоздание культуры – новой культуры, ибо я понимал, что восстановление прежней культуры невозможно. Именно тогда, в 1952 году, я сформулировал для себя основной принцип, который определял всю дальнейшую мою жизнь и работу: для того чтобы Россия могла занять свое место в мире, нужно восстановить интеллигенцию России <…> Я, действительно, до сих пор себя мыслю идеологом интеллигенции, идеологом, если можно так сказать, собственно культурной, культурологической, культуротехнической работы <…> Интелллигент обязан оставаться мыслителем: в этом его социокультурное назначение, его обязанность в обществе» [28].

Кстати, я, хотя и учился у Щедровицкого, но, так же, как и Горяинов, скептически отношусь к марксистскому учению; не считаю возможным переделывать социальную реальность и жизнь других людей, особенно против их желания. Но при этом думаю, что мы по мере своих сил должны улучшать мир, внося в жизнь разум и духовность. Необходимым условием этого является работа и в отношении себя. Другими словами, надо жить и работать так, чтобы происходили изменения в лучшую сторону и в нас самих и в мире (сравни [29]).

Щедровицкий не признавал сопротивления материала, если у него не получалось задуманное, он говорил, «это покамест». В отличие от него как ученый я признаю сопротивление материала, которым является моя личность и социальная реальность. Хорошо бы конечно привести и то и другое к желаемому нами состоянию, но ведь мы плохо понимаем и нашу собственную природу и социальность, к тому же мы не демиурги. Кроме того, помимо наших усилий, направленных на изменение жизни, ее пытаются изменить и переделать другие, причем совершенно по-другому, чем мы. Было бы наивно думать, во всяком случае, в ближайшей исторической перспективе, что можно согласовать наши усилия с реформаторской деятельностью других людей и организаций.

Я не отрицаю, что мы своей деятельностью поддерживаем или изменяем социальную реальность, но вряд ли при этом достигаем поставленных целей. Известно, что культура постоянно превращает деятельность и ее продукты во что-то другое, в неподчиняющуюся нам вторую природу. На этот момент обращал внимание еще Г. Зиммель. «Нам, ‒ писал он, ‒ противостоят бесчисленные объективации духа, произведения искусства и социальные нормы, институты и познания, подобно управляемым по собственным законам царствам, притязающие на то, чтобы стать содержанием и нормой нашего индивидуального существования, которое в сущности не знает, что с ними делать, и часто воспринимает их как бремя и противостоящие ему силы» [30].

Поскольку человек делает вклад в социальность и собственную личность, нельзя не быть социально активным хотя бы с той целью, чтобы противостоять тенденциям, с которыми мы не согласны, но также и с целью улучшения жизни. Одно из следствий такого отношения ‒ необходимость самоопределения относительно добра и зла. С кем мы и против кого: с теми, кто старается помочь другим людям, работает на культуру, думает о последствиях своих действий в отношении других людей и т.п., или с теми, кто сознательно или бессознательно творит зло. Опять же понимаю, что определить в настоящее время, где добро, а где зло, очень трудно, если возможно вообще. Но проблематичность демаркации в этической области не избавляет нас от необходимости решать; все равно каждый из нас должен совершать выбор в пользу жизни и будущего или смерти [31].

Я уже отмечал, что Горяинов занимает позицию вне нравственности, он никак не оценивает действия надправительственной элиты; просто так сложилось, есть и будет. Изменить что-то кардинально, убежден он, в социальной жизни невозможно. В этом отношении его трудно понять. С одной стороны, Горяинов считает, что ничего сделать нельзя, поэтому должен был бы признать невозможность социальной инженерии. С другой стороны, надправительственная элита, с его точки зрения, занимается именно социальной инженерией. Почему им можно, а простому человеку или какому-то сообществу нельзя?

У меня в этом вопросе позиция вполне определенная: социальная инженерия невозможна, а общество и другие, отличные от нас люди, ‒ не пустой звук и не материал для преобразований. На общество можно оказать влияние, но только в том случае, если наши идеи и поступки оказываются в «зоне его ближайшего развития», так сказать, отвечают на реальные вызовы и проблемы, волнующие общественность. Причем, если мы правильно мыслим и действуем, то отчасти мы эту зону и формируем, но, понятно, что не мы одни заняты этим делом [32]. Эта позиция, на мой взгляд, больше соответствует культурологическому подходу.  

Трудно сказать, каким образом Горяинов вышел на изложенное здесь видение социальной реальности, но можно предположить, что главную роль в этом процессе сыграла его личность, портрет которой я наметил несколькими штрихами. Критика его видения не должна пониматься в том плане, что я считаю свое видение социальной реальности лучше или адекватнее. Если речь идет о мировоззрении и мироощущении, то наши видения несоизмеримы, как, судя по работам, несоизмеримы и наши личности. Другое дело, я имею право объяснять читателю, в чем вижу неудовлетворительность концепции Горяинова, с точки зрения моего понимания науки и социальной жизни. Дело читателя теперь сравнивать наши портреты и работы, чтобы или принять концепцию Горяинова или же согласиться с моей критикой ее. Во всяком случае, я постарался добросовестно изложить основные идеи книги Горяинова и показать, что социокультурный подход позволяет лучше, чем политология осмыслить конспирологические идеи и сценарии.
 

ПРИМЕЧАНИЯ

[18] Горяинов С.А. Битвы алмазных баронов. М.: Алгоритм, 2013. С. 179-180.
[19] Там же. С. 281.
[20] Бауман З. Актуальность холокоста. М.: Европа, 2010.
[21] Розин В.М. Характеристики диспозитива социальности // Философия и культура. 2015. № 9. С. 1309-1318.
[22] Пивоваров Ю.С. Истоки и смысл русской революции // В поисках теории российской цивилизации: Памяти А.С. Ахиезера. М.: Новый хронограф, 2009. С. 48.
[23] Очерки по истории мировой культуры. М.: Языки русской культуры, 1997. С. 466-467.
[24] Касьянова К. О русском национальном характере. М.: Институт национальной модели экономики, 1994. С. 66.
[25] Горяинов С.А. Указ. соч. С. 284.
[26] Щедровицкий Г.П. На досках. Публичные лекции по философии Г.П.Щедровицкого. ШКП. М.: Школа культурной политики, 2004. С. 64-65.
[27] Там же. С. 65.
[28] Щедровицкий Г.П. Я всегда был идеалистом. М.: Путь, 2001. C. 288, 302, 303.
[29] Беляев В.А. Либерализированная Россия в поисках нравственной основы. М.: ЛИБРОКОМ, 2011. С. 189.
[30] Зиммель Г. Кризис культуры // Зиммель Г. Избранное: В 2 т. М.: Юрист, 1996. С. 490.
[31] Розин В.М. Философия субъективности. М.: АПК и ППРО, 2011.
[32] Розин В.М., Голубкова Л.Г. Управление в мировом и российском трендах. М.: ЛИБРОКОМ, 2012.

© Розин В.М., 2016

Статья поступила в редакцию 12 июля 2015 г.

Розин Вадим Маркович,
доктор философских наук, профессор,
ведущий научный сотрудник
Института философии РАН
e-mail: rozinvm@gmail.com