Е.Э. Сурова,
М.А. Васильева

Handmade идентичность: стратегии репрезентации

Аннотация. В статье авторы обращаются к популярному сегодня хобби – handmade, – чтобы на его примере показать актуальные особенности идентификационного процесса и репрезентативных практик. Досуговые проекты противопоставляются работе и предполагают свободное самовыражение индивида в процессе разворачивания. Handmade, помимо этого, направлен на реализацию творческой и креативной позиции субъекта по отношению к конкретному вещественному объекту и предметному миру как таковому. Авторы останавливаются на трех ключевых моментах, связанных с идентификационным процессом в рамках реализации проекта handmade: идентификация объекта (результата деятельности), субъекта и в целом проекта современного «ручного труда» с его характерными особенностями (выстраивание коммуникационной среды и пр.).

Ключевые слова. Handmade, рукоделие, идентичность, репрезентативные практики, проект, досуг, повседневность, предметный мир культуры, миф, серийность.


Идентичность современного человека не раз становилась объектом исследований в рамках самых различных дисциплин. Практически любое взаимодействие индивида с окружающим пространством – прямое или опосредованное средствами коммуникации, спонтанное или реализуемое в рамках одного из многочисленных социокультурных проектов – раскрывает механизм переоценки и очерчивания границ Собственного. Как пишет А.Я. Флиер: «Очень важным представляется вопрос о приоритетах идентичностей и связанных с ними площадках репрезентации людей как важнейшее содержательное наполнение эпохальной культуры» [1]. Именно в коллективных взаимодействиях оппозиция «Я–Другой», предполагающая специфику «эпохальных черт», раскрывается предельно отчетливо. Но сообщества имеют различный масштаб и характеристики, что определяет и стратегии репрезентации. «Иерархию пространств репрезентаций идентичностей, очевидно, возглавляет среда культурных микрогрупп (этно-земляческих содружеств, церковных общин, молодежных групп, коллективов любителей, поклонников, болельщиков и т. п.), ниже по значимости – пространства личной профессиональной деятельности и политическое» [2]. Особенно интересно рассмотреть идентификационные практики различного порядка, которые оказываются «вплетенными» в специфическую досуговую деятельность, предполагающую самовыражение и творческую позицию, а также ведущие к формированию новых микросообществ «по интересам».

Значимость пространства повседневности в современной жизни, обусловленная «возвращением к себе», для индивида раскрывает перспективы самореализации без претензии на тотальность. То есть досуговая деятельность разворачивается «здесь и сейчас» и очерчивает «ближний круг» реальности, собственный жизненный мир с его обозримыми горизонтами, приватной уютностью и Мы-идентичностью, поскольку реализовать себя в таком контексте можно лишь по отношению к окружающим людям, замещающим предельность Я.

Ярким явлением современной культуры, интересным досуговым проектом, реализующим творческие устремления человека, является handmade. Эта популярная сегодня в отечественном культурном пространстве деятельность обладает весьма ощутимым влиянием на идентификационные и репрезентативные стратегии [3]. Сегодня мы имеем дело с тотальным handmade проектом. Он предполагает «ручной труд» различного порядка, ориентированный на использование многообразных материалов (от вторсырья до дорогих заготовок), имеет широкий спектр направлений в самостоятельном производстве любых вещей, служащих как для персонального использования, так и для получения прибыли, а также лишен гендерной различенности. То есть это деятельность, отчасти зависимая от индустрии «полуфабрикатов» и «домашней техники», направленная на производство ради удовольствия от созидания вне приоритетов уникальности, что вытесняет вопрос о «пользе» на второй план. Handmade как особый вид деятельности и организации собственного досуга в рамках предложенных индустрией вариантов может быть рассмотрен как способ существования индивида в современном культурном пространстве. Он помогает построению специфической репрезентативной стратегии, определяющей положение «единственного среди уникальных» в противоположность стратегии «подобий» в массовой культуре общества потребления.

Целью данной статьи является определение различных идентификационных позиций, значимых для handmade. В целом, это позволит лучше понять не только своеобразие конкретного досугового проекта, но и специфику идентификационных, репрезентативных и коммуникационных практик современной культуры. Деятельность handmade имеет три основания, это: вещь-объект, деятель-субъект и сам проект, который, по сути, и является целью, поскольку «разворачивает» коммуникативно-идентификационное действие.

Идентичность объекта

В условиях тотальной серийности и воспроизводимости практически любых материальных предметов, предлагаемых обществом потребления, уникальные вещи становятся особой ценностью. Как пишет Б.Г. Соколов, основанием серийного является функциональность: «Функциональность нацелена на реализацию и одной ею как телос формуется. Она безразлична к тому, каким именно образом она должна быть реализована. Единственный закон для ее реализации – это экономия: экономия усилия, экономия энергии, экономия пространства и материи. На деле же это означает переход к одноразовости функции» [4]. «Ручная» вещь, напротив, акцентирует внимание на «щедрости» в процессе ее созидания, как правило, достаточно непростом, и на образе непосредственного «повседневного» творца, практически снимая вопрошание о пользе.

Окружая себя такими объектами, индивид старается вырваться из круга обыденного, повторяющегося, серийного бытия, ощутив ценность повседневности как персонального проекта. Уникальные вещи ценны уже тем, что находятся вне рода: не просто стол, один из многих, а стол, украшенный вручную, единственный. В какой-то степени, это представляется возвращением к мифологическому мышлению от мышления систематического, желанием окружить себя вещами, имеющими характер, пребывающими вне родовых определений.

Эта мысль отсылает нас к тем авторам, которые пишут о мифологизации современной культуры: Р. Барт, М. Маклюэн, У. Эко и др. Так, по мнению У. Эко, мы преисполнены «веры в волшебное колдовство и веры в колдовство технологическое» [5]. Эти два типа веры отнюдь не противостоят друг другу, а соприсутствуют сегодня в расхожих представлениях. Мир погружается в «средневековую ночь» с ее экзальтированными фантазиями, а также избыточным и, одновременно, аскетичным символизмом. Рождается социокультурная реальность, определить которую оказывается не просто и которая получает эпитеты у различных авторов по ассоциации с расхожими историческими стереотипами: новая архаика, новое средневековье, готическое общество и т.д. Последний стереотипический образ наиболее привлекателен: «Готическое общество возникает на скрещении двух линий развития европейской культуры. Одна из них – критика эстетической системы Нового времени, проникнутой духом романтизма и основанной на поклонении человеку. Эта критика берет свое начало в творчестве предромантиков. Распад эстетики Нового времени приводит к торжеству готической эстетики, из которой изгнаны и рациональность, и человек. Другая линия – кризис научной рациональности, научной картины мира, важнейшим проявлением которого становится кризис восприятия времени, – отчетливо прослеживается с конца XIX века» [6].

Причем, взгляд на «подручные» вещи как таковые у нашего современника оказывается наполнен сложным символическим содержанием, особенно это касается технических устройств различного порядка. Можно вспомнить у А. де С.-Экзюпери своеобразное взаимоотношение с самолетом, неоднократно в литературе встречается описание «человеческой коммуникации» с автомобилями и т.д. В еще большей мере, наверное, это касается современной электроники. Как пишет Г. Рейнгольд: «В своем крайнем выражении жизнь в мире, наводненном восприимчивыми к окружению (context-aware) устройствами, может привести к тому, что исследователь Марк Пис называет техноанимизмом, “крайне переменчивым отношением к материальному миру, в наших глазах становящемуся чуть ли не кощунственным или нечестивым”» [7]. Индивид включается в особую символическую коммуникативную игру с «вещами», объектами, наполняющими окрестности его жизненного мира, но в добавок еще функционирующего в порядках осуществления интеракций. «Вещественность» оказывается репрезентантом «действительности», а Я обнаруживается как единица «обналиченного» репрезентативного ряда.

В этом смысле особой чертой современной жизни становится «утрата приватности», как об этом, например, писал в своем произведении «Полный, назад! Горячие войны и популизм в СМИ» У. Эко. Но, на наш взгляд, он был не совсем корректен в своих оценках. Мы можем сегодня говорить о «приватной публичности», особом отношении к частной жизни в современном переживании повседневности. «Эксгибиционизм» персональной репрезентации в этом плане разворачивается как коммуникативная игра на «поверхности» со-веще-присутствия в мире. Такая игра может быть простой и служить поддержанию репутационных оснований, но может иметь и значительно более сложный характер. Первый вариант – простой – предполагает потребительскую стратегию: у меня есть квартира/дом, автомобиль и пр. Второй разворачивает схему пользовательской стратегии, предполагающую активную позицию индивида по преобразованию «материала». И здесь мы попадаем в ситуации взаимодействия с уникальными объектами.

Уникальные предметы создают атмосферу особенности и необычности повседневной жизни и окружающего мира, который имеет ключевое значение для самоопределения и идентификации человека. Таким образом, единичные вещи становятся осями построения персональной уникальной идентичности через выстраивание повседневной предметности и деятельности, претендующей на статус «креативной».

Креатив тесно связан с понятием уникальности. При этом речь идет об уникальности особого рода – уникальности без новизны. Хотя, точнее, само представление о новизне меняет свои очертании. Если речь идет о том, что «О! Это что-то новенькое!», то новация будет располагаться лишь в интервале «здесь и сейчас».

Собственно, деятельность handmade можно определить как процесс создания предмета уникального из-за какого-то креативного элемента (декора, расцветки, материала). Стоит отметить, что во времена доминирования ручного труда каждая вещь была в чем-то особенной, но не всегда таковой представлялась и воспринималась: для особой «судьбы» требовалась героика предназначения. В условиях серийного производства и массового тиражирования любая вещь, имеющая хотя бы условные отличия от остальных, становится особым событием – вещью, выпадающей из серийности и обыденности. И в первую очередь, это «дефект», который задает сам потенциал особенного в повседневном пространстве в противоположенность совершенству целостного и тотального бытийствования. Деятельность в рамках handmade проекта как раз и направлена на создание вещей с «особой ролью». Они интерактивны и заведомо предполагают включение в «пожизненный разговор», где бытие-к-смерти несет, скорее, экстравагантно-привлекательный характер эстетики увядания, но относится «на потом», а в ситуации «здесь и сейчас» очищается простой радостью приватной красоты и персональной судьбы. С этой точки зрения они претендуют на тот статус вещей, который нам известен по мифам и эпосам: мечи, сигнальные рожки и чаши с собственными именами, при этом, с одной стороны, соответствующие канону, с другой – хозяину. Это порождает ассоциации, близкие идеям «нового средневековья», характеризующие современную социокультурную жизнь в целом.

По мнению М. Хайдеггера, пребывание в мире, существование, присутствие, пронизано позициями близости: «Близость, по-видимому, невозможно непосредственно обнаружить. Мы встречаем ее скорее, следуя за тем, что вблизи. Близко к нам то, что мы обычно называем вещами» [8]. Мир «мирует» для нас как «подручное» и воспринимается как «вещественное». Но речь идет здесь не только и не столько о манипуляциях с предметами, а об активной практике созидания, проясняющей позицию Самости: «Самостояние – то, на что нацелено изготовление» [9]. Но речь идет именно о вещи и конкретно о ней, как некой границе бытийствования, где чаше со-предельна сущность чашности – емкость, раскрывающаяся как Пустота, Ничто. Сам процесс созидания вещи, таким образом, становится соприкосновением с сущностью бытия.

Handmade изделие обретает особый ореол уникального, персонализованного и персонифицированного, становится вещью с историей. Следует отметить, что персонализация и персонификация оказываются в современной ситуации повсеместными и, при этом, противоположными по смыслу практиками взаимодействия индивида с объектами культуры различного порядка. Персонификация полагается тактикой, направленной на построение уникального интерактивного проекта жизненного мира. Она определяет созидательную деятельность от «предмета единичного именования», до вариативного, изменяющегося в рамках стереотипного набора «оформления, дизайна реальности», отсылающего к контексту. Персонифицированная вещь, рождающаяся в ходе данного процесса, может быть определена посредством таких эпитетов как символичность, дизайн и судьба. Персонализация же подразумевает тактику созидания, ориентированную на возможность условной автономии, где речь идет о «единичной сборке» заведомо заурядных объектов, созидании контекста собственной жизни. Персонализованная вещь может быть охарактеризована через эпитеты: труд, стиль и жизнь.

Персонификация как тактика построения жизненного мира сильно отличается от персонализации, которая, в свою очередь, стремится в единичном выразить коллективное, но собственное, знакомое, но одновременно в чем-то непривычное. Противоречие между двумя этими позициями, однако, не воспринимается на бытовом уровне, поскольку обе они создают органичный и комфортный ближайший предметный круг индивида. Так, можно с легкостью представить современный интерьер, в котором присутствуют вещи, несущие на себе отпечаток обеих практик: модульная стенка из Икеи (персонализованная выбором конфигурации, собственноручной сборкой), заполненная лично изготовленными (персонифицированными) «поделками».

И, тем не менее, двойственность стратегий созидания имеет общий «корень»: производство объектов действительности, составляющих «круг повседневности», задающих дистанцию, устанавливающих границы и ценностные ориентиры, определяющих соразмерность и длительность и т.д.

Созидаемая «ручная» вещь не только альтернативна серийному, но и сопротивляется тотальному: обращаясь к расхожим образам, предлагаемым индустрией handmade материалам и методикам изготовления, она обретает «ауру» чувственности от буквального со-прикосновения с «автором».

«Ручные» вещи персонально противостоят «вещам судьбы», таким как ландшафт, книга или техника, составляющим горизонт культурной практики. Как писал М. Хайдеггер: «Средство и продукт, книги к примеру, имеют свои «судьбы», сооружения и учреждения имеют свою историю» [10]. В противоположность «вещам судьбы» handmade изделие образует «виртуальный след» в судьбе самого человека, апеллируя к образности и фантазированию как Автора, так и Другого. Акт созидания противостоит тотальности заведомо предзаданного мира вещей, преодолевает, таким образом, сокрытость мира, его тяжеловесность и «серьезность», а в дальнейшем определяет радость «встречи»: «Сперва человек как смертный достигнет, обитая, мира как мира. Только то, что облегчено миром, станет однажды вещью» [11]. Здесь проявляется некоторая направленная «забота», а также динамичность бытия, где последовательность ситуаций со-присутствия определяется временностью, историчностью. Разомкнутость приватной вещи handmade задает ей потенциал бытийствования, определяет возможность как принцип экзистенции.

Объект созидания – это вещь-репрезентант, выражающая собственный, авторский миф о бытии, задающая специфический активный контекст существованию индивида в коллективном коммуникативном пространстве через качественные феноменальные порядки: простота-сложность, единичность-множественность, праздничное-будничное и др. Изделие handmade обретает в чередовании феноменальных порядков собственную историю не только как миф, но и как объективацию «настающего настоящего».

Идентичность субъекта

Идентичность современного человека – это непрекращающийся процесс встраивания в изменчивую социокультурную реальность. Кризис привычных ценностей европейской культуры, произошедший в XX веке, экономическая и культурная глобализация вместе с сопутствующими и противодействующими тенденциями мировой культуры трансформировали значение традиционных оснований идентичности. Развитие техники, изменение потока и характера информации и коммуникации также сыграли свою весомую роль в процессе изменения границ Собственного. То, каким образом индивид сегодня выстраивает их, можно увидеть через призму handmade деятельности, в которой порядки взаимодействия Собственного и Иного, Работы и Досуга, Долженствования и Удовольствия и т.д. неизменно пересекаются, выстраивая динамичную границу реальности со-присутствия в мире.

С одной стороны, наблюдается непосредственное конструирование идентификационных границ и репрезентационных акцентов в рамках самой деятельности, инициируемой handmade проектом. Здесь автор представляет процесс созидания как самовыражение. С другой стороны, сам принцип креативной деятельности с использованием шаблонов может быть рассмотрен в качестве метафоры современных идентификационных практик, когда позиция Я отсылает к приемлемым формам самовыражения в рамках Мы-идентичности. Речь идет о способе организации актуальной «встречи с Другим», которая осуществляется совместно с ближайшим кругом «со-бытийствующих агентов», то есть индивидов, связанных единством «проекта». От Э. Мунье до Н. Элиаса путь к новой форме самополагания определяется в переходе от «Я-идентичности» к «Мы-идентичности». Как писал Н. Элиас в произведении «Сообщество индивидов», порядок взаимодействия между данными формами идентичности на протяжении истории человечества постоянно менялся. Сейчас же мы наблюдаем возрастание уровня интегративных связей, что делает порядок «Мы-идентичность» более актуальным, поскольку позволяет выявлять специфику групповых идентификационных взаимодействий. Индивид, погруженный в коллективные взаимодействия, разыгрывает все большее число сюжетов и ролей, следуя ожиданиям «множества Других»: «Можно сказать и о “свалке непрожитых жизней”… Природа обществ, требующих от отдельного человека более или менее высокой специализации, как раз и состоит в том, что на обочине остается множество неиспользованных альтернатив, непрожитых жизней, несыгранных ролей, непережитых переживаний и упущенных возможностей» [12]. Здесь и обнаруживается возрастающий потенциал, реализуемый в доступной активности Персоналистской личности, которая воспринимается «точкой сборки» реальности для индивида в коллективных взаимодействиях.

Креативная деятельность, и получившийся в итоге результат становятся «инструментами» самоопределения человека, расширения и утверждения границ Собственного. Этому способствует как телесность практики созидания, так и особый статус получаемого в ходе деятельности изделия. Вовлеченность в проект и коммуникативную среду вокруг него позволяют человеку адекватно репрезентировать собственную позицию и быть понятым. Можно сказать, что handmade становится, с одной стороны, посредником в достижении взаимопонимания с Другим, с другой стороны, своего рода бегством от наиболее давящих аспектов современной культуры: массовости, однообразности, повторяемости, потребления и т.д. Пусть зачастую это бегство и оказывается иллюзорным, поскольку речь идет все о том же массовом явлении, подобная деятельность позволяет индивиду самоопределиться и утвердиться в мире. Кроме того, массовый характер самого явления парадоксальным образом включает в себя тенденцию к автономизации, поскольку дает возможность быть активным в социокультурном пространстве, создавать объекты реальности, служащие основанием образности жизненного мира, интенсифицировать эстетическую деятельность, в конце концов, создавать собственный концепт действительности как стилевой программы. И здесь мы встречаемся с виртуализацией реальности субъекта, создающего свой мир в проекте handmade как потенциал для жизненного проекта в целом. Окрестности бытия индивида наполняются дополнительным символическим содержанием, подразумеваемым, например, в стилизациях контекстуальных вещей. Выбор стиля для интерьера – это построение «замка мечты», где субъект в любом случае выполняет некую героическую роль, разыгрывает внутреннюю экзистенциальную драму.

В первую очередь, handmade противопоставляется потребительской практике взаимодействия с вещами, поскольку предполагает участие в их создании. Значительную роль в этом играет непосредственный тактильный опыт, который оказывается не таким уж и частым в информационной культуре. В эпоху современных медиа и средств коммуникации тело «растворяется» в информации, но, одновременно, остро ощущает обратную потребность в «сборке», потребность быть не только как факт, но и как воспринимаемая действительность конкретного реального мира. Недостаточность ощущения целостности телесного и вещного приводит к «жажде чувств», поскольку часть реальности вынесена «в кавычки», где между индивидом и ею находится «экран», отражающий стереотипное долженствование, лишающий действительное «смачности», поскольку «тело на экране не пахнет». Как пишет Б.Г. Соколов: «Не последнюю роль в трансформации форм чувственности играет, конечно, та медиальная среда, которая теперь уже «почти» вмонтирована в сам рецептивный аппарат. Ибо любой наш акт экзистирования имеет все больше и больше шансов состояться лишь тогда, когда использует как уже безальтернативного посредника медиальную среду интернета» [13]. Хотя мы можем найти множество изображений людей (в частности, селфи) в пространстве медиа, тело здесь приобретает символическую функцию, становится маркером, облачается в «одежды» знаков. Дополненное татуировками, макияжем, одеждой, оно обозначает социальную позицию индивида в данный момент, теряя при этом свою собственную реальность. И, тем не менее, “одноразовому предмету”, блестящему, лишенному глубины, времени может соответствовать лишь “одноразовый” человек, человек-функция, стерильный в своей импотенции “пластилиновый” номад» [14]. Поэтому взаимодействие с «ручными» объектами реальности способно возвратить индивиду «уродство» его исключительности, возможность стигматизации, которая, с одной стороны, определит крайнюю степень особенности, а с другой – определенную степень отчуждения от Я. В этом смысле handmade возвращает телесности статус «действительности», реализуя ее деятельный потенциал. Возможность создавать что-либо руками кажется ненужной в культуре, где есть практически любые вещи, однако, она позволяет индивиду определить себя через сотворенные вещи, через позицию творца, доставляет удовольствие в элементарной самореализации, в эмоциональном экстазе «я могу» [15]. И здесь раскрывается одна из специфических черт современной идентификационной практики, как писал И. Нойман: «Индивидуальная идентичность остается, помимо прочего, вопросом эмоций» [16].

Значимость эмоций, неоднократно обнаружимая в ХХ веке, опять же, отсылает нас к средневековым образам, противопоставляясь «методологической сухости» европейца Нового времени. В этот момент изменяется принцип рационального использования, когда дешевая серийная вещь мыслится как допустимая для потребления, но приоритеты переходят на сторону «самоделок», которые создаются, преимущественно, целенаправленно. Хотя возможен и тот вариант, где продукт массового производства начинает восприниматься как сырье для авторской вещи, а субъект активно меняет сложившуюся схему потребления, привнося в него высокую степень креатива, где медиа рассматривается как «сырьевая» среда. И здесь уже культура потребления замещается культурой пользования. Как писал М. де Серто об изучении действий пользователей: «Анализ образов, распространяемых телевидением (репрезентация), и времени, которое зритель проводит перед экраном (поведение), должен быть дополнен изучением того, что потребитель культуры изготавливает на протяжении этих часов и при помощи этих образов» [17]. И далее: «Необходимо сперва проанализировать, как манипулируют этой репрезентацией те, кто прибегает к ней, не будучи ее производителями. Только тогда можно оценить разрыв или близость, существующую между производством образа и вторичным производством, которое скрывается в процессе его использования» [18]. То есть индивид, применяя пользовательскую стратегию, характерную, в первую очередь, для handmade, комфортно с точки зрения эмоций осознает себя в окружающем мире, поскольку активно его преобразует «для себя», т.е. производит значительность Собственного. Такой опыт в культуре, безусловно, присутствовал и ранее, но именно в информационную эпоху стал доминировать. Хотя стоит отметить, что творческий подъем бюргерской культуры на заре Нового времени в чем-то напоминает современную ситуацию, а позиция нидерландского обывателя – креативность современного индивида. По ассоциации можно вспомнить такой исторический пример: голландские портреты самодовольных пузатеньких бюргеров начала XVII века («малые голландцы»), всем своим видом выражающих «все, что нажито, нажито собственными руками и непосильным трудом». Но сегодня мы уже не имеем дело с «духом протестантизма», речь идет не о преодолении тягот труда как добродетели, а о досуговой, освобождающей от труда, деятельности, ориентированной на ценность творчества.

Творчество как особый акт взаимодействия человека с предметным миром подразумевает наличие некой силы, власти субъекта над объектом. Даже если учесть, что в handmade зачастую используются «нерукотворные заготовки» массового производства, а простор для творчества сильно ограничен шаблоном, эту практику следует расценивать как своеобразный симулякр творческой деятельности. Handmade возвращает субъекту власть над вещами, отчасти утраченную обществом потребления, актуализирует стремление к самовыражению в созидательной деятельности. Таким образом, в акте современного «рукоделия» важно само намерение, само творческое направление к преобразованию мира, а не его результат. Кроме того, здесь мы обнаруживаем и акт трансгрессии, столь характерный для Персоналистской личности, когда границы потребительского мира не разрушаются, а преодолеваются благодаря новой идентификационной стратегии.

Handmade деятельности отнюдь не присуща позиция избранности и маргинальности. Индивид в процессе ее осуществления скорее декларирует свою обывательскую «нормальность», интерес к быту и рутине. Это характерно и для других креативных видов современной деятельности, например, по оформлению блогов, страничек в соцсетях и т,д. Как пишет У. Эко: «Посещая домашние странички, обнаруживаешь, что целью множества людей является обнародование своей малоинтересной нормальности, или, хуже того, малоинтересной ненормальности» [19]. И, тем не менее, в этом есть смысл, поскольку «дизайн» в данном случае обращен не к внешней, целостной репрезентации, а ориентирован на узкогрупповые стандарты и такое же понимание со стороны Мы-сообщества. А человек без устали «пересозидает» собственное «гнездышко». Он находится в положении активного индивида, способного сделать, создать все, что угодно, но творит он из заготовок, предложенных ему массовой культурой.

Если рассмотреть handmade целостно, как явление, а не только как личный опыт взаимодействия с вещами или индустрию, то на первый план выходит практика использования предложенных заготовок и шаблонов для создания уникальной вещи. Наибольшей ценностью при этом обладает именно сам процесс «пользования» в противоположность «потреблению», а не результат, сырье или технология, в нем и заключается специфичность всей практики. К идентичности современного человека также следует подходить не как к статической конструкции, но как к процессу формирования и определения Самости в условиях изменчивой среды. Эти процессы (пользования и идентификации) некоторым образом схожи.

Индивид в современной культуре создает себя сам из того многообразия существующих вариантов, которое ему открывается в кластерном социокультурном пространстве. Создает в соответствии со своим выбором, в некоторой личной культурной автономии. Он может быть практически кем угодно, однако его свобода ограничивается иногда неосознаваемыми, но вполне реальными рамками массовой культуры. Он может быть кем угодно, только если он вписывается в массовую культуру и становится потребителем и пользователем продуктов ее индустрии. По сути, сама возможность его выбора уже является результатом существования этой индустрии. В качестве заготовок для создания человеком собственной идентичности могут быть рассмотрены сложные образы, составляющие основу современного информационного потока. Стереотипы о собственном и чужом сообществе, бренды товаров, марок, видов деятельности, и даже людей, представления о кластерах, многослойные культурные мемы – это те составляющие образа, который репрезентируется индивидом, своеобразные «полуфабрикаты» идентичности. Окружая себя теми или иными отсылками к культурным явлениям, создавая «цитатный контекст», человек постоянно переопределяет границы Собственного в мире и одновременно репрезентирует их: «Коллективные идентичности существуют благодаря тому, что отделяют одних людей от других при помощи определенных маркеров (показателей)» [20]. Такие маркеры сегодня имеют достаточную содержательную гибкость и могут быть по-разному прочитаны: от простого указания до сложного символического образа.

Отдельной проблемой становится и продолжение трансформаций чувственности уже в тотальном объеме. Речь идет о хронотопическом переживании реальности, где пространство и время сжимаются в видении порядков близости, могут «сворачиваться» и «разворачиваться» в силу желания или потребности субъекта. Опыт сетевого взаимодействия демонстрирует новый хронотоп в полном объеме. Мы не привязаны ни ко времени, ни к пространству, но лишь к техническому устройству связи. Каждый здесь может стать «узлом», находясь на перекрестках коммуникации, может взаимодействовать с другими, образуя новую социокультурную единицу – кластер.

Кроме того, субъект включается в проективную досуговую деятельность, для которой сами границы оказываются предельно гибкими, а также относительной становится возможность завершить проект. Жизненный и творческий проекты отчасти сливаются.

Идентификация проекта

Деятельность современного человека тяготеет к проективности как направленности для последующей реализации идеи, для достижения более-менее определенной цели, а также к потенциально наличествующему в представлении человека или сообщества результату, и, таким образом, заведомо ориентирована на будущее. Проект предполагает определенность цели, целостность процесса (акции) и направленность деятельности, представимой для индивида или группы. То есть речь идет о виртуализации («потенциировании») представления, в рамках которого осуществление акции того или иного рода принципиально не может быть исчерпывающим. Проект тяготеет к продолжению, хотя может быть завершен, но при этом будет инициировать последующую череду проективных действий.

Мы уже упомянули, что повседневность сегодня начинает мыслиться как персональный проект. Это «ближнее бытие», обладающее ценностью контекстуального соприсутствия. Как писал М. Хайдеггер, «Повседневность есть все-таки именно бытие «между» рождением и смертью» [21], она «раскрывается как модус временности» [22]. Соотносим с ней, в некотором смысле, термин ситуация, в котором «есть призвук пространственного значения» [23]. В любом случае, вместе они представляют развернутость, раскрытость пространственно-временной публичности, со-бытийность дней жизни за пределами календарности, разрыв рутины. Кроме того, «Повседневность означает то как, мерой которого присутствие «живет настоящим днем», будь то во всех своих поступках, будь то лишь в известных, которые предписаны бытием-друг-с-другом. К этому как принадлежит далее уют привычности, пусть даже она понуждает к тягостному и «противному». Завтрашнее, выжидаемое повседневным озабочением, это «вечно вчерашнее». Однообразие повседневности принимает за перемену то, что всякий раз преподносит день. Повседневность обусловливает присутствие и тогда, когда оно не избрало себе в «герои» людей» [24].

Повседневность выстраивается как целостный уникальный проект существования чувственных сопредельностей Я, Других, Чуждых и Иных, идентифицируемых в соотнесенности как друг с другом, так и с элементарными объектами реальности. В свою очередь она наполнена деятельными интенциями – разнонаправленными отдельными проектами, целью которых является «удостоверение» бытия. Таким образом, можно сказать, что повседневность, обретя особое значение в современном мире, концентрирует, удваивает идентификационный процесс.

Такой досуговый проект, как handmade, отвечает требованиям быть одной из значительных деятельных интенций повседневности. Она в себе порождает нескончаемую череду последующих частных проектов, одновременно имеющих коммуникативный смысл и соотносимых с объектами: вещами, стилевыми концептами, инструментарием и т.д. Так, расхожим выражением становится для нас фраза о том, что «ремонт нельзя закончить, его можно только прекратить». Речь как раз и идет о такой приватно-дизайнерской деятельности, где наличествуют характерные черты handmade проекта. Аналогичной будет деятельность «мастериц» (сегодня вне гендерной ориентации, но традиционно отсылающей к «женскому труду»), для которых незавершенность изделия не является причиной не начать следующее, наличие материала – не повод не приобретать новый и т.д. В связи с этим, кстати, существует большое число шуток по поводу «творческого бардака» и известной «сырьевой» захламленности, если в доме наличествует субъект handmade.

Деятельность в осуществлении handmade проекта имеет, по меньшей мере, три ключевые стратегии. С одной стороны, это «видение» будущей деятельности (целиком воображаемой, или осуществляемой «на примере») через призму коммуникативных связей как в Интернет-пространстве (в первую очередь это сообщества, которые презентуют советы, модели, выкройки и т.д., выкладывают видео-уроки и т.д.), так и в режиме реальных взаимодействий с окружающими (соседями, участниками мастер-классов, кружков и т.п.). Примеры акций Другого, как правило, вдохновляют, а также дают возможность овладеть определенными методами, позволяющими оптимально решить поставленную задачу (это, кстати, не обязательно будет «чистый» handmade, но также возможны и просто практические советы, например, по самостоятельному ремонту или диагностике неисправностей бытовой техники. Но они также включаются в процессуальность handmade деятельности). Совместность акционизма «Я-Другой» и порождает целостность «Мы-деятельности», но не ограничивает в возможностях участия в иных проектах.

С другой стороны, это удовольствие от реализации проекта, где результатом является сам процесс, а создание, например, изделия будет лишь промежуточным актом. Это наслаждение комплексной деятельностью, в которой самополагание осуществляется в различных плоскостях: для себя в порядке поддержания репутации (особенно в вариантах последующего дарения), для себя как творца, для Другого, для мира через его раскрытость в вещах и т.д.

Ну, и с третьей стороны, данная деятельность воплощает для человека глобального мира стремление к автономизации жизни. Здесь позиция Мы обретает зримый горизонт, который при этом может меняться. «Мы», в противоположенность «Я», имеет принципиально более высокий потенциал «самостоятельности». «Мы» – это одновременность построения устойчивой обоюдности, отражающейся в «привилегиях достаточности». То есть здесь мы имеем дело с парадоксальностью соприсутствия «Различного» и «Идентичного» и многогранной целостностью повседневных представлений Блага. Отчуждение рутинного фактора, который исчезает в ощущениях ценности настоящего момента, приводит к тому, что мир действительно превращается в «глобальную деревню», но исходя из того, что и в Кирибати, и в Китае, и в Англии можно вязать крючком, создавать деревянные инкрустации или заниматься квиллингом, да и «поговорить об этом», не взирая на национально-государственную принадлежность участников беседы.

Таким образом, handmade проект является актуальной процессуальностью креативной деятельности, в которой, во-первых, прагматический элемент выступает, скорее, дополнительным, нежели обязательным. Во-вторых, полезность данной деятельности безусловно разворачивается в коммуникативно-эмоционально-тактильном плане, что делает сам проект реализацией определенного принципа удовольствия. Результатом же выступает деятельность, обладающая идентификационно-коммуникативной направленностью, находящей свое завершение в актах «проговаривания», обсуждения, в первую очередь, дальнейших возможностей, а также уже достигнутых успехов рационально-эстетического характера. Хотя, надо отметить, handmade «беседа» отнюдь не обязательно будет использовать вербальные возможности, но, в первую очередь, визуальные: изображение процесса деятельности, виды изделий, демонстрация стилевых образов, портреты авторов или их близких, часто в соотнесении с изделиями и т.д.

Проект – это комплекс деятельности. Он заключается в определенном осуществлении усилия, преодолевая, во-первых, символическую сложность, во-вторых, антропологическую сложность, в-третьих, организационную сложность. То есть он предполагает деятельностный акт со стороны персоналистского сообщества (кластера, где число участников может варьироваться от одного до бесконечности) по реализации идеи, без обязательности отчетливого очерчивания перспектив. Проект handmade формирует сообщество, организуемое общей персонализованной идеей, но не исключающей персонифицированные порядки авторитетности, репутаций, границ и т.д. Все эти порядки в достаточной мере подвижные, гибкие. Так, находясь в рамках групповых взаимодействий, индивид допускает их множественность – является членом многих групп. Такие группы могут быть достаточно неплохо организованы, тем не менее, границы, определяющие присутствие человека будут гибкими. Человек «осуществляет множество взаимодействий с представителями различных сообществ, причем в каждом случае может как принимать социокультурный порядок оппонента, идентифицируя себя с группой, которую он представляет, так и противопоставлять себя ей. Это не означает, что границы сообществ становятся прозрачными и формальными. В ряде случаев мы можем обнаружить существенные трудности при включении в состав тех или иных «закрытых» коллективов, и неверно было бы сказать, что неофиту не потребуется осуществлять разного рода символические действия, в том числе достаточно сложные и продолжительные. Тем не менее, процедура вхождения в сообщество определяется группой» [25].

Группа, создаваемая вокруг проекта «здесь и сейчас», требует от индивида инициаторных действий, пусть и в определяемом конкретной ситуацией объеме, который может быть минимален. Участие в проекте обязывает к заинтересованности, стимулирует активность, в том числе, и по участию в параллельных проектах. Проектная кластерная организация полилокальна. Ее деятельность во времени как правило не определена – проект «ведет» индивида, объединяя его усилия с усилиями «соратников» в единстве действия, что позволяет Г. Рейнгольду использовать для описания отлаженной деятельности метафору «роевого сознания». То есть проектная группа существует в рамках кластерной организации. Как пишет Г. Рейнгольд: «Кластеризация – технология, с помощью которой два или более серверов (узлов) функционируют как один, так что клиентские приложения и пользователи воспринимают их как единую систему» [26].

Кластеризация социокультурного пространства предполагает сопредельность развития сообществ, функционирующих в рамках отдельных проектов. «Здесь важнейшую роль играет развитие коммуникативных структур, позволяющих минимальным по составу «кластерам» действовать одновременно и самостоятельно, и при необходимости согласованно. При этом единство деятельной модели возникает при принятии «коллективной роли» [27]. Такая коллективная роль позволяет осуществлять коллективную идентификационную практику, которая, по мнению И. Ноймана, является «видом производительной силы»: «Она предоставляет возможность деятельности и структурирует социальное поле, предлагая осуществить те, а не иные действия» [28]. Таким образом, как полагает данный автор, общество коллективно «самоприспосабливается» и социально эволюционирует.

Собственно, социальная жизнь есть проект страдающего сознания, который предполагает идентификационный процесс, разворачивающийся как конфликт с Другим и размещается в пространстве повседневности, о чем писал Ж.-П. Сартр в «Бытие и Ничто»: «Именно в повседневной реальности является нам другой, и его вероятность относится к повседневной реальности» [29]. Ежедневность, наполненная информационно-коммуникативными техническими средствами, отчуждает нас от рутины, но производит новые потребности и новые возможности. Но, тем не менее, техника становится навязчивым медиумом, стимулирующим сам процесс обращения к ней. Мы находимся пред «всевидящим оком» технологических средств отчуждаемой коммуникации, выступающей бесстрастно-бесчеловечным посредником по отношению к нашей жизни, о чем писали многие авторы от М. Хайдеггера и А. Гелена до Г. Рейнгольда. В этом есть определенная опасность, но она компенсируется расширяющимися возможностями человека. И в этих возможностях присутствует то, что привлекало человечество множество раз: помимо возможности проекта как реализации будущего, развертывание ориентации в проектах прошлого.

Разумеется, речь не идет о прошлом в его тотальном измерении, но лишь о видении проекта как стилистической целостности. И практика handmade в этом смысле была более чем кстати, используя «исторические» ассоциации. «Винтаж» стал особым измерением современного стиля: «Винтажными называют современные произведенные предметы, элементы декора, арт объекты, сделанные «под старину», причем сделанные таким образом, что речь и не идет о подделке, но скорее – о нарочитом выпячивании того, что данный предмет выполнен «под старину», а не является осколком этой самой старины» [30]. В handmade деятельности преднамеренно используются технологии «состаривания», что позволяет, с одной стороны, поддерживать для автора удовольствие сопричастности традиции, с другой стороны, эффективно «укоренять» изделие «на почве» вещественного. Винтаж как принцип сродни цитате, но в информационном мире, а особенно в интернет-пространстве последняя имеет лишь иллюзорную связь с Авторитетом. Так, среди симптоматичных высказываний в Сети по этому поводу, выражающих остроту цитатной ситуации, можно обнаружить, например, такое: «На сегодняшний день архиважнейшая проблема цитат Ленина заключается в том, что массы уже не готовы доверять им безоговорочно» [31]. Это некий пример, с одной стороны, дискредитации ссылок на авторитетное мнение, превращающееся в произвольное «производство легенд». В этом плане цитата выступает как «интерпретативно скомпрометированный» объект общекультурных взаимодействий. С другой стороны, это еще один пример трансгрессии, предполагающей в культурной практике наличие авторитетов, но при изменившемся отношении к авторитетности как таковой. Авторитет предстает как «узнаваемость», но имеющая сомнительную, а подчас и анекдотическую, ценность.

В этом же поле находится и проблема «непредсказуемого прошлого», то есть развивающегося проекта, имеющего множественное продолжение. Различные планы деятельности (от политики до рукоделия) предоставляют нам здесь близкие результаты. Ценность повседневного, как мы уже отмечали, во многом базируется на «модусе временности». Гибкость границ реальности, стремление к многоплановой насыщенности культурного поля при доступности информации, высокая динамика всех процессов, в первую очередь, идентификационных, приводят к «временному коллапсу» как определенной игре со смыслом. «Мы-идентификация» требует со-присутствия «агентов», ситуативно – внетерриториальных, повседневно – вневременных. Но здесь, без сомнения, присутствует «намек на условность»: мы «встречаемся» с «коллегами» в сетевых группах для обмена технологиями и образами, мы создаем интерьер «под старину» как антураж для романтического ужина, мы обращаемся в производстве handmade изделий к винтажу, разыгрывая погружение в традицию. Как пишет Б.Г. Соколов: «Винтаж возможен лишь в той культурной ситуации тогда, когда прошлое начинает мыслиться не как реальное, но симуляционное прошлое, когда оно вполне зримо присутствует как красивая и ничего не значащая подделка» [32]. Мир в проекте повседневности и, в частности, в проекте handmade воистину превращается в «подручное».

ХХХ

В современном мире мы, таким образом, обнаруживаем явление handmade идентичности, демонстрирующее целостность идентификационного процесса в пространстве повседневности. Оно включает в себя ряд репрезентативных стратегий по отношению к изделиям, как объектам реальности, авторам, как ее субъектам, и проекту, как целостному образному конструкту, обосновывающему идеологию, технологию, направленность, перспективы, возможности и ограничения деятельности. По сути, речь идет о взаимной «героике» вещи и субъекта, разыгрывающих «трагедию проекта». В любом случае handmade деятельность особым образом реализует принцип удовольствия, доступный современному индивиду практически без ограничений, поскольку предполагает высокий уровень гибкости любых границ. Более того, сам процесс деятельности, реализуемый в проекте, является опытом трансгрессии, где разрушение границ предполагает их одновременное существование: границ времени, пространства, жизни, традиции и т.д.

Таким образом, handmade как деятельность и как досуговый проект, имеющий свои отличительные черты и особенности, может быть рассмотрен как стратегия создания идентичности человека в современной культуре. Такой взгляд на процессы идентификации раскрывает механизмы функционирования культуриндустрии, современного информационного пространства, досуговых практик по отношению к человеку. В целом, подобная трактовка помогает лучше понять идентификационные процессы, которые неминуемо влияют на самоощущение человека, его повседневную жизнь, взаимодействие с миром и обществом.
 

ПРИМЕЧАНИЯ

[1] Флиер А.Я. Избранные работы по теории культуры: М.: Согласие, 2014. С. 168.
[2] Там же. С. 170.
[3] Подробнее об этом: Сурова Е.Э., Васильева М.А. Явление handmade: досуговый проект в современной культуре // Обсерватория культуры. № 6. 2015. С. 14-21.; Сурова Е.Э., Васильева М.А. Репрезентация несерийного в практике handmade // Вестник Санкт-Петербургского университета. Серия 17. Философия. Конфликтология. Культурология. Религиоведение СПб.: СПбУ, 2016. № 2. С. 118-125.
[4] Соколов Б.Г. Онтология чувственности (Концептуализация Homо Aestheticus. Часть II). СПб.: Издательство РХГА, 2015. С. 209.
[5] Эко У. Полный назад. «Горячие войны» и популизм в СМИ. М.: Эксмо, 2007. С. 203.
[6] Хапаева Д. Готическое общество: морфология кошмара. М.: Новое литературное обозрение, 2007. С. 14.
[7] Рейнгольд Г. Умная толпа: новая социальная революция. М.: ФАИР-ПРЕСС, 2006. С. 271.
[8] Хайдеггер М. Время и бытие: Статьи и выступления // Вещь. М.: Республика, 1993. С. 317
[9] Там же.
[10] Хайдеггер М. Бытие и время. Пер. В.В. Бибихина. М.: Ад Маргинем, 1997. С 388.
[11] Там же. С. 326.
[12] Элиас Н. Общество индивидов. М.: Праксис, 2001. С. 184.
[13] Соколов Б.Г. Указ. соч. С. 145.
[14] Там же. С. 213.
[15] Интересно, что современные авторы часто рассматривают вопрос об эмоциональности по отношению к актуальным проблемам социокультурного пространства. Так, Н. Элиас отмечает значение эмоций в вопросе о национальной идентичности, когда говорит, что в Евросоюзе индивид скорее будет именовать себя по национально-этнической принадлежности (немец, француз, каталонец, нормандец и т.д.), избегая именования «европеец».
[16] Нойман И. Использование «Другого»: образы Востока в формировании европейских идентичностей. М.: Новое издательство, 2004. С. 14.
[17] Серто де М. Изобретение повседневности. 1. Искусство делать. СПб.: Изд-во Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2013. С. 41.
[18] Там же. С. 42
[19] Эко У. Указ. соч. С. 163.
[20] Нойман И. Указ. соч.
[21] Хайдеггер М. Бытие и время. С. 233.
[22] Там же. С. 234.
[23] Там же. С. 299.
[24] Там же. С. 370.
[25] Сурова Е.Э. Идентичность. Идентификация. Образ. СПб.: СПбУ, 2010. С. 95.
[26] Рейнгольд Г. Указ. соч. С. 122.
[27] Сурова Е.Э. Указ. соч. С. 96.
[28] Нойман И. Указ. соч. С. 15.
[29] Сартр Ж.-П. Бытие и Ничто: Опыт феноменологической онтологии. М.: Республика, 2000. С. 277.
[30] Соколов Б.Г. Указ. соч. С. 265.
[31] URL: http://bash.im/abyssbest?text=%ED%E0+%F1%E5%E3%EE%E4%ED%FF%F8%ED%E8%E9+%E4%E5%ED%FC. 2016-10-25 08:30 #AA-295335. Дата обращения: 29.11.2016.
[32] Соколов Б.Г. Указ. соч. С. 272.

© Сурова Е.Э., Васильева М.А., 2017

Статья поступила в редакцию 24 января 2017 г.

Сурова Екатерина Эдуардовна,
доктор философских наук, профессор,
Санкт-Петербургского
государственного университета.
e-mail: esurova2005@mail.ru

Васильева Марина Александровна,
аспирант Санкт-Петербургского
государственного университета,
e-mail: ma.vasilyeva@gmail.com