В.И. Ионесов

Антропология вещи в предметных артикуляциях культуры

Аннотация. Антропология вещи рассматривается через когнитивные проекции и взаимосвязи как попытка обосновать культурологическое понимание смысла и назначения предметного мира культуры в контексте его исторических и современных трансформаций. Предметные артикуляции культуры не только служат базовым каркасом освоенной человеком природы, но и принуждают общество неустанно искать, создавать и изменять среду своего существования, всякий раз отвечая на вызовы внешнего мира и социальной необустроенности. Предлагаемое автором толкование вещи как специфической культурной реальности базируется на признании антропологической природы предметных артикуляций, в которых отражены узловые темы повседневной практики и культуротворчества людей. В статье показываются возможности человека посредством вещей находить и выражать смыслы и образы того, что он создает и что его создает, – обуславливает его связи и отношения с миром, определяет его поведение и стиль жизни. Подчеркивается, что смысл, хранимый вещью, не дан сам по себе, он лишь служит в качестве предпосылки, побуждения, возможности быть извлеченным и распознанным. Автор доказывает, что не существует вещи самой по себе, вещи – это, прежде всего то, что мы о них думаем, как их используем, и что из них извлекаем.

Ключевые слова. Вещь, человек, антропологическая природа, артефакт, трансформация, культура, коммуникация.

«Вещи могут сказать о людях больше, чем люди о вещах»
Шерлок Холмс

В постмодернистской реальности предметный мир культуры живет и выражает себя контекстами, деталями, мелочами, полутонами, полутенями, оттенками. Детали, действительно, изменяют мир, медленно, но, верно, переводя культуру от локальных эпизодов к эпохальным событиям [1]. Становится очевидным, что мир окружающих нас вещей требует новых форм коммуникации. Через «ароматы чувственных вещей» мы обретаем сцепление со всем предметным миром, поскольку «реальный объект сам по себе рождается из связи других реальных объектов». Грэм Харман предлагает мыслить о вещах, каждая из которых «обладает искрящимся феноменальным внутренним миром» и «куда, то и дело вторгаются расположенные по соседству [другие] объекты». То, на что указывают вещи, всегда больше того, чем они нам, буквально представляются [2]. В этой коммуникативной среде должно быть место тому, что мы видим, и тому, что смотрит на нас, тому, что мы слышим, и тому, что вещает нам. Между тем многие предметные и ценностные артикуляции культуры безнадежно устарели и потому выпадают из эффективной системы коммуникации.

Беспокойство вещами

В данной статье речь пойдет о вещах, в их понятийно-терминологическом представлении, о значении и разграничении основных концептов вещеведения, за словесным обрамлением которых часто скрываются фундаментальные вопросы теории культурогенеза и которые позволяют интерпретировать различные факты и сюжеты предметных, событийных и ментальных взаимоотношений в меняющемся обществе. Вещи, как индикатор материального освоенного, испытывают культуру на прочность, и, как рационально обозначенного, нередко становятся источником всевозможных провокаций, конфликтов и недоразумений. Между тем, в современном гуманитарном знании все еще не выработан надлежащий язык, позволяющий адекватно описать природу и специфику предметных преломлений в культурном процессе, а также зафиксировать, классифицировать и объяснить в точных теоретико-методологических категориях основные параметры трансформации вещи.

Нельзя не отметить, что за последние пятьдесят лет в науке о культуре обозначился явный поворот к изучению конкретных материальных объектов и их предметных манифестаций как семантически-знаковых комплексов и, в особенности, сопровождающих их полиструктурных контекстов, во многом определяющих наше восприятие, оценку, понимание, как повседневных ситуаций, так и эпохальных событий. Вещи перестают быть лишь неподвижными статистами, всецело зависящими от воли и намерений людей, но в условиях постмодернистской реальности все сильнее сами начинают влиять на социальное поведение, ценностные предпочтения и управленческую деятельность. Казалось бы, как когда-то заметил Ж.-П. Сартр: «Предметы не должны нас беспокоить: ведь они не живые существа. Ими пользуются, их кладут на место, среди них живут, они полезны — вот и все. А меня они беспокоят, и это невыносимо. Я боюсь вступать с ними в контакт, как если бы они были живыми существами!» [3]. Это подмеченное французским философом беспокойство вещами особо выразительно стало проявлять себя в эпоху информационно-компьютерных технологий и транс-культурной коммуникации. Вещи, которые движутся; вещи, которые смотрят и говорят; вещи, которые мы изменяем; вещи, которые изменяют нас; вещи-трансформеры и вещи-гибриды – вот лишь некоторые заголовки актуальных культурологических и художественно-экспериментальных презентаций сегодняшнего дня. В «объектив» современных культурологических исканий попадает все больше предметных артикуляций, которые целиком, крупным планом, частями или даже фрагментами обозначают и проецируют «меж контуром и запахом цветка» «тонкие властительные связи», новую калейдоскопическую реальность или новое семантическое поле, примиряющую и сцепляющую простые и сложные формы, вечное и сиюминутное, большое и малое, порядок и хаос, постоянство и изменение.

Все свидетельствует о том, что вещи становятся не только объектом междисциплинарного изучения, но ключевым звеном инновационного проектирования и постмодернистской экранизации в самых разных отраслях общественно-экономической и художественной деятельности, включая дизайнерское и интерьерное творчество, визуальную стилистику, рекламу, туризм, арт-менеджмент, презентативно-выставочные инсталляции, PR-индустрию, сервисные технологии, архитектурно-предметные модуляции, экспериментально-урбанистическое конструирование и даже социально-политические практики. Изучение креативных возможностей вещи есть та область гуманитарного знания, которая наиболее продуктивно сближает и объединяет новейшие теоретические исследования и инновационный практический опыт визуально-художественного моделирования, и тем самым, генерирует новые формы диалога между наукой и обществом [4].

В дискурсе современного гуманитарного знания вещь выступает в культуре в качестве материально-артикулированной духовной сущности, за телесной оформленностью которой скрываются намеки, смыслы, образы и императивы экзистенциальных исканий человека. Феномен вещи можно анализировать с различных методологических и философских позиций, опираясь на опыт интерпретации онтологических, технологических, социальных, семантических, этнокультурных значений материальных объектов в их пространственных и временных проекциях. Традиционно вещеведческая тематика широко представлена в таких отраслях науки как искусствознание, археология, этнография, литературоведение, а также в специальных исследованиях, посвященных изучению конкретных форм функционирования вещей, включая геральдику, сфрагистику, пиктографику, иконологию, нумизматику, источниковедение и др. В последнее время стали заявлять о себе и новые области изучения вещей и связанных с ними контекстов: артефактология, костюмология, имиджелогия, орнаментика, колориметрия (цветоведение), эргономика, флористика, одорология (наука о запахе) и др.

В этой ситуации вещи выходят на первый план как культурного проектирования, так и теоретического осмысления, что обостряет интерес к самой природе, генетическим истокам, трансформации и проекциям предметных артикуляций в жизни социума. Становится очевидным, что вещи, действительно, могут рассказать нам больше, чем мы знаем о себе. Но сама вещь есть лишь сгусток неодушевленной материи, дистанцированный и равнодушный к человеческой деятельности. Вещь, взятая только как материальный объект, выступает для человека всего лишь фрагментом, куском окружающей его действительности. В этом ракурсе вещь как таковая изначально «замурована» в телесную оболочку, безучастна и безмолвна к происходящему в культуре. Но будучи творением человека, вещь одновременно предстает и в своем антропоцентрическом измерении, т.е. выражает человеческие отношения во всем их многообразии. Именно в этом качестве вещь обретает свои информационно-сигнификативные свойства и социальную ценность и, тем самым, переходит в разряд носителей культурной информации. Выражаясь словами героини романа «Мост через вечность» Ричарда Баха: «Дело не в вещах, Ричи, дело в смысле вещей».

Однако смысл, хранимый вещью, не дан сам по себе, он лишь служит в качестве предпосылки, побуждения, возможности быть извлеченным и распознанным. Таимый в вещи смысл, первоначально предстает в виде ее символико-знакового обрамления, и как следствие, включает материальный предмет в систему иных (внешних, нематериальных) отношений и проекций. И здесь не обойтись без выяснения тех первичных институций, позволяющих нам считать вещь вещью. Вещь ведома символом. По Августину, всякое толкование основано на двух принципах: «Сначала мы будем рассуждать о нахождении, затем о выражении». «Всякое учение либо о вещах (res), либо о знаках (signum), но вещи изучаются через знаки» [5].

Итак, ставится задача найти и определить то, что вещами является, и выразить то, что они означают. В самых общих представлениях под вещью подразумевается всякий изготовленный человеком предмет, изделие бытового обихода, личного пользования, трудовой деятельности и т.д. В разговорной речи синонимами вещи выступают такие слова, как предмет, материя, материал, безделушка, объект, штука, произведение, создание, поделка, творение, изделие, нечто, что-то. В науке о культуре понятие вещь чаще всего соотносится с лексемами объект, предмет и артефакт. Равнозначно ли содержание этих концептов? Попробуем разобраться.

Пожалуй, в гуманитарных науках классификация вещей и их терминологические дефиниции наиболее систематизировано представлены в исследованиях археологов. Это связанно с тем, что археология имеет дело с вещами и их производными самым прямым образом. Археолог раскапывает вещь из земли, восстанавливая форму, выявляет функцию, верифицируя ее пространственную, хронологическую и культурную принадлежности, и, наконец, реконструирует ее социальные связи, атрибуции, символические свойства и пр. По этой причине теоретическая археология сегодня располагает наиболее репрезентативным корпусом предметных указателей и классификаций понятийно-терминологических определений вещеведческой тематики. При этом важно, что в археологические классификации включаются даже самые дискретные, портативные, фрагментарные и минимизированные образцы и признаки материальной культуры, явленные в вещи, такие как мерон, формема, фактема и др. В археологической литературе под вещью понимается любой артефакт или дискретный сгусток материальной субстанции, сформированный или преобразованный культурными действиями людей [6]. При этом понятие артефакт, характеризует конкретный материальный объект, сделанный в соответствии с нормами культуры и отвечающий следующим признакам: 1) вещественность, 2) искусственность и 3) культурная нормативность (обусловленность и подчиненность предмета системе норм культуры) [7]. В.С. Бочкарев определяет вещь как любой материальный объект, изготовленный или модифицированный человеком и выполняющий определенную культурную функцию [8].

Метаморфозы вещи

В дискурсе археологического знания вещественные артефакты предстают как хроникеры и ретрансляторы исторических событий. Ведь в формализованных объектах культуры, по существу, спрессован весь путь антропологического опредмечивания социального опыта от возникновения идеи вещи до ее утраты, последующего открытия и нового применения уже в качестве артефакта наследия. Исторические (археологические) артефакты выражают несколько последовательных ракурсов меморативной информации: 1) пред-история вещи (необходимость); 2) возникновение вещи (пред-назначение); 3) самость вещи (назначение, функциональность, актуальное использование, т.е. собственно «жизнь» вещи, ее событийность); 4) позициональность вещи (ее отношение к другим вещам (людям), социальную вовлеченность); 5) распад вещи; 6) утрата вещи («смерть» вещи); 7) исчезновение или консервация вещи; 8) открытие вещи или ее архивация; 9) возрождение вещи, т.е. включение ее в современный социокультурный контекст; 10) новая жизнь вещи в качестве меморативного объекта культурного наследия.

Возьмем, для примера, древний кувшин, в котором «спрессован» или гасится весь цикл предметных трансформаций вещи. Так, появлению кувшина предшествует некая необходимость в нем. Допустим, древний мастер вознамерился изготовить его для своей возлюбленной, ожидая предстоящую с ней встречу. Это – предисторический модус вещи, т.е. вещи еще нет, но уже есть замысел, идея вещи и потребность в ней (1). Мастер лепит кувшин и художественно его оформляет, он вкладывает в него свои знания, настроение, эстетическое видение, мироощущение, воображение, этнокультурные традиции, индивидуальные способности и пр. Все делается для того, чтобы вещь передала его мысли и чувства и принесла его возлюбленной не только эстетическое любование, но практическую пользу, т.е. вещь на этой стадии выражает процессом своего возникновения одновременно и свое предназначение (2). Изготовленная вещь направляется к своему новому хозяину, тому, кому она предназначена и в чьих руках обретает свою функциональную и событийную завершенность. Вещь распредмечивает себя и служит своему владельцу, она дарит ему то, что было в ней изначально заложено, т.е. осуществляет свою предметно-личностную самость (3). Но вещь не только служит своему хозяину, но и вступает в отношения с другими предметами, объединяясь и расходясь в своих различиях и самости с социально сопряженными с ней (вещью) культурными сущностями. Включаясь в семантическое поле функциональных связей, вещь обретает «хождение» в обществе, т.е. свою социальную позициональность (4). Постепенно вещь исстрачивает свою предметную атрибутивность, подаренный некогда кувшин теряет свой первозданный блеск, он ветшает, становится менее привлекательным, особенно на фоне новых вещей. Им все реже пользуются, он как бы выпадает из культурного тела социума, стираются его связи с другими предметами и социальными сущностями. В конечном счете вещь (кувшин) забывается, теряется или разбивается. Это есть полоса десоциализации или распада вещи (5). Забытая или потерянная вещь исключается из структурной и семантической привязки к культуре, а, следовательно, она раз-веществляется, о-без-различивается и исчезает. Будучи не востребованной и не пронумерованной в культуре, вещь становится обезличенной и безымянной, т.е. наступает ее культурная смерть (6). Так, кувшин когда-то, где-то и кем-то теряется, его телесность покрывается пылью и возвращается в землю, из которой он когда-то, где-то и кем-то был сделан.

Конечно, возможен и другой вариант, при котором вещь не теряется и не разрушается, но сохраняется и передается из поколения в поколение. Как правило, это случается с наиболее сакральными и социально-значимыми ценностями. Хотя в некоторых случаях именно самые сакральные вещи (святыни) в первую очередь уничтожаются (чаще всего при завоевании одной культуры другой или радикальной смене политических, религиозных или идеологических режимов).

Но вещь, если она, конечно, не была полностью разрушена, не исчезает бесследно. Она всегда, так или иначе, оставляет следы, отметины своего пребывания в культуре. Эти следы консервируют исчезнувшую «жизнь» вещи, и в ее телесной атрибутивности (быть может, уже фрагментарно) все еще удерживается ее предрасположенность к культуре. Выпавшая из культуры вещь образует новое семантическое поле отношений и выражает так называемую скрытую позициональность (7). Она не уходит в небытие. У процесса де-культурации и исчезновения есть свой смысл и своя логика, поскольку вещь (вещи) выпадает из культуры, по существу, так же упорядоченно, как и попадает в культуру. Но все это скрыто густой пеленой распада и обезразличенности. Исключенные из культуры вещи или их остатки рассредоточиваются в организованном этим распадом порядке, в исторически зафиксированной композиции. В археологии эта композиционная рассредоточенность или скрытая позициональность артефактов называется культурным слоем.

Вскрытие культурного слоя и обнаружение артефактов, переводит вещь в разряд исследовательского объекта или исторического (археологического) источника (8). Артефакт попадает в качественно новую культурную реальность (как во времени, так и в пространстве) и, так или иначе, подвергается своему вторичному окультуриванию, опредмечиванию и восстановлению.

Под воздействием процедур классификации и систематизации вещь реконструируется и архивируется, и вновь обретает информационно-коммуникативную функцию и межпредметные связи, ретранслируя, в той или иной мере, первоначально заложенный в нее культурный смысл (содержание).

Реконструированная или вторично социализированная вещь включается в современный социокультурный контекст. Она музеефицируется и обозначается (каталогизируется), и превращается в экспозиционный материал, обращенный из исторического прошлого к настоящему (9). Вещь как бы осовременивается, т.е. переводится из одного временного поля в другое – из прошлого в настоящее. Возникает новая артикулированная, проименованная и пронумерованная музейными (историческими) экспонатами структурная композиция, имитирующая культурный слой или исторический (эпохальный) срез времени. Эта новая культурная позициональность вещи сориентирована на ее диалог с настоящим (современным). Образно говоря, «глазами древнего артефакта на современность смотрит история».

Пройдя стадию музеефикации, вещь как объективированное историческое время вступает в актуальные отношения с другими вещами или объективированными временными сущностями, формируя и расширяя культурное пространство современности. На стадии своего овеществления артефакт вновь становится активным культурным агентом и обретает актуальную функциональность, но уже в качестве меморативного (наследческого) комплекса или новой меморативной культуры (10). Вещь возрождается для своей новой жизни, и уже в ином культурном пространстве становится активным участником социальных отношений, воздействуя на ментальность человека и развивая его мировоззренческие и эстетические возможности. Подвергаясь так называемому новому окультуриванию, или социализации, артефакт трансформируется из своей формально заданной экспозиционной предметности в меморативный объект и включается в структуру культурного наследия социума. Тем самым воплощенные в наследие вещи, по существу, образуют меморативную культуру со всеми присущими культурной реальности признаками, атрибутами и механизмами.

Таким образом, посредством архивации и музеефикации вещи осуществляется ретрансляция исторической информации или, точнее, производится социальная транспортировка культурных залежей из одной эпохи в другую, т.е. из ушедшей культурной реальности в культурную реальность современности. Тем самым культура пополняет свои запасы общечеловеческих ценностей, служащие своего рода компенсаторами той перманентной культурной дефициентности, которая неизбежно сопровождает меняющееся общество. Культурные трансформации раскачивают и растрачивают запасы культурной прочности. И поскольку строительным материалом нового почти всегда выступает переработка старого – в период активных трансформаций новое растет обратно пропорциональному убыванию старого, т.е. чем больше в культуре возникает инноваций, тем объективно меньше остается в культуре традиций. Именно поэтому в период инновационной экспансии поддержание устойчивой транспортировки культурных залежей из прошлого в настоящее посредством музеефикации и меморализации артефактов наследия становится императивом выживания и жизнеспособности трансформирующейся культуры [9].

Не менее значимым является и такой факт – сам археологический материал как вещественный комплекс отображает транзитивный процесс становления и разрушения материи и потому предрасполагает к активной философской рефлексии, ибо мысль (идеальное) прежде всего, приходит туда, где наличествующей материи не хватает, где есть дефициентность предметности и актуализирован момент распада, исчезновения объективированной сущности. Основная функция мысли – компенсировать и восполнять недостающую реальность. Это наиболее ярко выражено в ситуациях революционной трансформации и социального кризиса культуры, когда рефлексия приобретает идеологизированную форму пышного мифотворчества. Археологический материал – это своего рода кризис материи, вещественности, выразительная манифестация распада и исчезновения предметной субстанции вещи и переход материальной формы в рефлексию духа на этапе реконструктивного моделирования артефактов. Иными словами, артефакт становится ментифактом. Исследование артефактов древности – это всегда попытка идеативно удержать образ вещи как живой исторической субстанции и компенсировать почти неизбежную утрату формы рефлексией духа. Это, по сути, есть выражение перехода от смысла, исчезающего к смыслу удерживаемому и восстановленному. Все, что не достает археологической вещи (ее плохая сохранность) имагинативно заполняется идеей, смыслообразом рефлексирующего исследователя. В этом проявляется двойной или повторный переход (на уровне материальной функциональности артефактов) от бытия (прошлая жизнь вещи) к небытию (фрагментарная нефункциональность вещи в настоящем) и от небытия (утрата или распад артефакта на части) к бытию вещи (восстановление утраченных частей и целостного облика вещи посредством ее имагинативной реконструкции). Археологические артефакты или предметы древности – это своего рода монументы на границе двух миров – жизни и смерти, арена борьбы становящегося и исчезающего. В этом – их высокая методологическая значимость и эвристическая ценность. Современная культура и даже архаические ландшафты этнографии чрезмерно перегружены материализованной оболочкой повседневности и потому остаются, по большому счету, для нас «вещью в себе». Целостная форма вещи не оставляет щелей для духовного пристанища разума. Избыток материи губителен для рефлексии, он утяжеляет и сковывает дух и делает вещь недоступной для имагинативного проникновения разума и философского познания [10].

Статус вещи

В дискурсе философского знания вещь понимается как отдельный предмет материальной действительности, обладающий относительной независимостью и устойчивостью существования. Прежде всего, отмечается, что вещь веществует и из веществования вещи определяется присутствие ее как таковой (М. Хайдеггер). Однако «вещь не есть ни материал вещи, ни форма, ни соединение того и другого», пишет А.Ф. Лосев [11]. «Общаясь с самой вещью, – рассуждает А.Ф. Лосев, – я общаюсь с чем-то таким, что существует позади или поверх, вне соединения ее формы и материи. Чтобы войти в комнату, я должен знать, что такое ключ, что такое замок, что такое дверь; и без этого я не могу войти в комнату. Почему? Потому что ключ, замок и я сам суть некоторые вещи, и мое вхождение в комнату есть некоторое общение вещей. Но нужно ли мне знать, что такое форма ключа, что такое материал, из которого сделан замок, и как соединяется моя форма с материалом, из которого она сделана? Ничего этого знать не требуется – для вхождения в комнату. Почему? Потому что это не есть сами вещи, между которыми происходит здесь общение, и тем более не есть то, что для них существенно» [12]. Невозможно получить саму вещь из ее формы, свойств и признаков и даже взятые вместе они не становятся вещью. А.Ф. Лосев видит сущность вещи в ее абсолютной индивидуальности, неповторимости и единичности [13].

По замечанию В.С. Топорова, предметы обретают статус вещи, становясь знаком, что превращает их в элемент «совсем иного пространства – не материально-вещественного, но идеально-духовного» [14]. Семантические проекции вещи в коммуникативном пространстве современности принимают вид мифопоэтического нарратива и предметно-символической инсталляции, публичного перформанса и ветвящегося гипертекста. Вещи выступают как знаки, а знаки как вещи в разветвленном потоке визуальной информации. Жизненно организующей и смыслообразующей средой современных предметных артикуляций выступает сам текст, точнее его контексты и подтексты. В постмодернистской реальности «любой феномен культуры ХХ века осмысливается как текст, а любой текст как чувственно воспринимаемая вещь», отмечает В.В. Бычков [15].

Вместе с тем знаки-образы никогда точно не совпадают с теми смысловыми установками, которые вещами задаются. Вещи функционируют в духовной среде, «где непосредственно внятное никогда не совпадает с сознательно понимаемым, знаемое – с промысливаемым, проговариваемым или изображаемым» [16]. Под воздействием техногенных процессов формируется так называемая гиперреальность, с характерной для нее симуляцией действительности. «В определенный момент вещи, помимо своего практического использования, становятся еще и чем-то иным, глубинно соотнесенным с субъектом; это не просто неподатливое материальное тело, но и некая психическая оболочка, в которой я царю, вещь, которую я наполняю своим смыслом, своей собственностью, своей страстью» [17]. Нескончаемые трансформации современных социальных систем и структур коммуникативного действия наращивают темп культурных изменений и переходов, в которые включаются также и вещи. Мультикультурное общество все более диверсифицируется, в том числе и посредством вещей. В современном постмодернистском пространстве через визуальные образы вещей позиционируются глобальные трансформации и сопряженные с ними структуры социального поведения, обремененные нарастающими экзистенциальными переживаниями, турбулентными сдвигами и мировоззренческими смятениями. Проектируется новое мультилинейное пространство для их диалога. Ролевые функции вещей в системе визуальной коммуникации тиражируются вместе с усилением социальной мобильности людей и ростом возможностей информационных технологий. Однако базовые социально-ролевые установки вещи остаются в силе. Согласно О.Я. Генисаретскому, «вещь играет множество всяких ролей, которые можно свети к четырем основным значениям – достижению, обеспечению, обнаружению и внушению. Вещь – достигаемая известна в жизни как цель, интерес, потребность, результат… Вещь – обеспечивающая, напротив, посредничает, обуславливает, дается, есть всегда в очевидном наличии, ее имеют, ею пользуются… Вещь – обнаруживаемая выводит все во вне, связывает с внешним миром, показывает нас ему, а его нам, посредничает, наружный мир приготавливает к нашему действию…. Вещь – внушающая, напротив, обращает нас внутрь себя, отвращает от внешнего мира, подпирает внутреннюю готовность к действию и обнаружению, объединяет, хранит в целостности, бережет» [18].

Наука о вещах

По всему видно, возникает необходимость формирования специальной отрасли знания, в которой объектом изучения будут выступать вещи как феномены культурной реальности. Такое научное направление получило название реалогия (от латинского "res" – вещь) или иначе вещеведение. М.Н. Эпштейн предлагает именовать реалогией гуманитарную дисциплину, изучающую единичные вещи и их экзистенциальный смысл в соотношении с деятельностью и самосознанием человека [19]. «Реалогия постигает реальность не только в обобщенных понятиях и даже не в более конкретных образах, но в единичных вещах, ищет способы наилучшего описания и осмысления бесчисленных "этостей". Единичное – существует, и значит, оно – существенно». Как отмечает М.Н. Эпштейн, «задача реалогии как теоретической дисциплины – постичь в вещах их собственный, нефункциональный смысл, не зависимый ни от товарной стоимости, ни от утилитарного назначения, ни даже от их эстетических достоинств» [20].

Несмотря на институциональную новизну реалогии как отдельной отрасли гуманитарного знания в современной науке уже сложилась обширная историографическая база вещеведческих исследований. Философско-методологические традиции изучения вещей связаны с работами А.Ф. Лосева, М. Хайдеггера, Х. Ортеги-и-Гассета, Ж.-П. Сартра, Ж. Делеза, Ж. Бодрийяра, В.Н. Топорова, О.И. Генисаретского, М.Н. Эпштейна, Д. Миллера которые обосновывают различные проекции вещи, но всякий раз, так или иначе, открывая и фиксируя в ее предметном бытии надпредметные смысловые установки и антропоцентрические позиции. В целом, вещеведение как научное направление можно разделить на четыре группы исследовательских практик: 1) когнитивно-философские (А.Ф. Лосев, М. Хайдеггер, Х. Ортега-и-Гассет, В. Беньямин, Ж.-П. Сартр, Х.-Г. Гадамер, М. Фуко, Ж. Делез, Ж. Деррида, Ж. Бодрийяр); 2) теоретико-культурологические (А. Аппадураи, О.И. Генисаретский, Ж. Диди-Юберман, К.Леви-Строс, С.Т. Махлина, Д. Миллер, В.Н. Топоров, М.Н. Эпштейн); 3) источниковедческие (В.С. Бочкарев, И.С. Каменецкий, Я.А. Шер, Г.С. Кнабе, Д.Л. Кларк, Л.С. Клейн, Р. Лейтон, Д. Роуз, Г. Тромпф, И. Ходдер, Ю.Л. Щапова) и 4) искусствоведческие (В.В. Аристов, Р. Арнхейм, В. Аронов, М. Дюшан, К. Гринберг, А.В. Иконников, А.В. Михеев, М. Реймс, Н.А. Хренов).

По М.Н. Эпштейну, «реалогия – это и есть наука о вещах как формообразующих единицах пространства, границах его смыслового членения, через которые выявляется его ценностная наполненность, культурно значимая метрика» [21].

Наука о вещах рассматривает материальные объекты и их предметные артикуляции не как технологические, утилитарные или эстетические средства культуры, но как отдельные единичные феномены, имеющие свои онтологические особенности, формы репрезентации и внутреннюю логику существования. Здесь единичность вещи не есть ее сепаративность или оторванность от культуры и человека. Напротив, единичность вырастает из общего, так же как общее прирастает единичным. У каждой вещи есть свое название, своя функция, свой облик, свое местоположение, свой возраст, свой утилитарный статус (значимость). Не будь вещь как единичность, не на чем было бы все эти особенности крепить, на общем они не держатся. Единичность вещи делает ее узнаваемой, а значит и доступной для включения в коммуникативный процесс культуры. Наряду с этим, единичность вещи определяет ее значимость в системе взаимодействия с другими единичностями (вещами) и тем самым закрепляет ее социальную ценность и антропоцентричность, т.е. реализует ее функциональную полноту связей с внешним миром. В этом плане достижение статуса единичного означает включение вещи во взаимосвязь со всеобщим. Вещь как единичность одновременно воплощает в себе реализацию всеобщих качеств. Реализовать (от лат. realis – вещественный) и значит привести в движение вещи, овеществить действительность, иными словами, ее опредметить и окультурить. Реальность и предстает для человека в своем наиболее полном воплощении как мир вещей. Вещь предстает в культуре как одухотворение и преображение материи, взаимопроникновение духа и плоти. С помощью вещи человек снимает остроту своего родового раскола и отчуждения. Вещи создаются для человека и служат не только для решения его практических задач, но и для социального умиротворения. Как замечает Ж. Бодрийяр, «мы не можем жить в абсолютной единичности, в той необратимости, знаком которой является момент рождения. Отрешиться от этой необратимости, устремленной от рождения к смерти, помогают нам вещи. …Вещь получает ту психическую нагрузку, которую «должны были» взять на себя отношения с людьми, — но именно такой ценой вещи и получают свою огромную регулятивную силу. Ныне, когда исчезают религиозные и идеологические инстанции, нашим единственным утешением остаются вещи; это бытовая мифология, в которой гасится наш страх времени и смерти» [22].

Итак, вещи скрывают от нас гораздо больше того, что мы видим в их внешнем проявлении. За визуальными образами, казалось бы, застывших человеческих творений, лежит огромный пласт подвижной символической реальности, отображающий экзистенциальную драму нескончаемых притязаний и испытаний человека, культуры и природы. Вещь подвержена трансформации и предстает в культуре в многообразных одеяниях. Культурология вещи позволяет видеть в ней различные антропопроекции, демонстрирующие широкий спектр ее смысловых и когнитивных установок: вещь как единичность, предмет, знак, имя, символ, образ, трансформер, ретранслятор, коммуникатор, текст, миф, самость, переход, граница, след, память, атрибут, идентичность, персонаж, событие и др. Посредством вещей культура обозначает себя в пространстве жизни, выстраивая, доопределяя и экранизируя окружающую человека действительность. В процессе овеществления мира открываются не только возможности его преобразования, но и расширяются границы культуры. Фиксируется и обратная зависимость человека от груды безмерно нарастающей предметной насыщенности. Когда вещь начинает повелевать чувствами и разумом человека, и случается, что заточает его в глухую и беспросветную темницу фетишизма. Однако в факте очевидной и нарастающей зависимости от вещей не только урезается часть свободы человека, но и нейтрализуется опасность вторжения хаосогенных сил. Как точно заметил О.И. Генисаретский, «культурные ограничения свободы человека вознаграждены ограничением свободы стихии» [23].


По существу, именно вещи по причине своей социальной и символической природы делают мир для человека видимым, различаемым и слышанным. Вещи есть одомашненная реальность, материя, преобразованная в человеческий образ, и потому обретшая свой голос. Становясь вещающей, освещающей и устанавливающей силой вещи придают пространству свойства текста, разграничивают и верифицируют действительность, персонифицируют и осюжечивают отношения между людьми, привносят в них смыслообразы и порядок. Мир вещей – это мир существования единичностей, которые только и могут делать мир единым. В этом единстве единичностей культура обретает свою неповторимую, уникальную данность как надсоматический способ адаптации, выживания и спасения. Вещи приближают мир к человеку, делают его досягаемым для экспериментов, проб, ошибок и открытий. Рост досягаемости приводит к росту досуга. Кстати, досуг в свете своего первоначального этимологического значения и означает «то, что достигнуто» (ср. сербохорв. досег «граница», русск. досяга́ть).

Веществование вещи есть приближение мира как самого бытия (М. Хайдеггер), именно в этом контексте, по утверждению В.Н. Топорова, и «должна быть понята вещь», которая вдруг превращает опасность в спасение, высветляя суть – истину бытия [24]. Вещь удерживает в себе полноту своего бытия. В границах вещи снимается присущий для человека конфликт между материальным миром и его ограниченной антропосоматической данностью – необходимым и возможным, действительным и воображаемым, материальным и духовным, невидимым и видимым, отсутствующим и присутствующим, отчужденным и включенным, бесконечным и конечным (оформленным). Вещь всегда, так или иначе, выражает полноту связей в проработанном человеком локусе бытия, полноту организованного воздействия человека на материю. Опредметить вещь и значит привнести в нее надлежащий порядок, т.е. преобразить материю в упорядоченный набор признаков. Самая первая вещь человека – каменное орудие – есть, ни что иное как, упорядоченный набор сколов. В этом смысле вещи всегда присуща определенная полнота, самодостаточность признаков. «Полнота – это когда уже нет такой меры, которая не была бы присуща вещи», – говорит Мо-цзы.

Вещь как трансформер

Полнота бытия вещи, как распознанной и опредмеченной человеком материи или упорядоченной природы, генерирует способность перевода морфологических свойств вещи во внешний мир, который служит своего рода мишенью для предметного вторжения и овеществления. Следовательно, «всякая вещь – это главным образом ряд условий, выполнение которых создает ее возможность» [25].

Так в цикле культурно-генетической трансформации вещи можно различать несколько последовательных вычленений или модусов: 1) конкретизирование (выбор и обособление объекта, материал изготовления – от лат. concretus – густой, сгущенный уплотненный); 2) позиционирование вещи (матрица, физическая среда и положение объекта); 3) конструирование (оформление, морфологическая упорядоченность – от лат. construere – создавать); 4) проектирование (организация отношений с внешним миром, включение в социум – от лат. projectus – брошенный вперед); 5) проецирование (визуальная экранизация и коммуникация вещи). Конечным пунктом культурно-генетической трансформации вещи, собственно, и выступает ее визуально-художественная проекция или символическая персонификация, где вещь становится персонажем, обретает событийность и сюжетность. Вспоминается реплика Ж. Делеза – монтаж превращается в «монтраж» (философ ссылается на выражение французского режиссера Робера Лапужада (“Du montage au montrage”, от франц. montrer «показывать») [26].

Посредством культурно-генетических преломлений и монтажа вещи, и шире, предметного мира культуры, человек пытается обрести свою антропологическую завершенность, и в этом процессе в наиболее репрезентативном виде проявляются его созидательные гуманистические и духовные способности. Обращает на себя внимание, что в культуротворчестве человек всякий раз обретает себя заново – то и дело, подтягивая себя к реальности и приближая реальность к себе. Создание вещи – это всегда открытие себя в мире и мира в себе. Вещь позиционируется в культуре как «очеловечивающаяся вещь и овеществляющийся человек» [27]. В.Н. Топоров замечает, что «не только “человек – мера всех вещей”, но в известном отношении и обратно: “вещь – мера всех людей”» [28]. В этом видится гуманистическая миссия артефактов как носителей смыслообразов, утаивающих и вещающих нам о человеке. Одновременно с этим, вещь воплощает в себе полноту бытия, объединяя человека и действительность через их разграничение, т.е. посредством упорядочивания отношений между организмом и средой. Удерживая в себе полноту бытия, вещь выражает степень завоеванного человеком знания. Эта особенность антропологической природы вещи была замечена еще в древности. «Когда свое завершение получает человек, это свидетельствует о человеколюбии. Когда свое завершение получают вещи, это свидетельствует о знании» (Ли цзи).

Таким образом, разговор о вещах как смыслообразах культуры предписывает необходимость раскрытия их антропологической природы и закрепления за ними статуса онтологического символа человеческих отношений и посему требует контекстуального анализа заданных предметами форм и проекций. В вещах спроецировано все то, что нам недостает. Важное замечание Ж. Бодрийяра: «Любая вещь может быть проанализирована… с точки зрения того, как мы присваиваем себе то самое измерение, где находим свою объективную ограниченность» [29].

Коммуникативные свойства вещи: вещь как оповещатель

В своем веществовании вещь артикулирует множество значений, то отрываясь от своей материальной данности, то возвращаясь к ней. И только в контрасте этих переходов вещь становится, по-настоящему, отличимой и социально значимой. Для того чтобы жить, вещи нужно всякий раз исчезать, чтобы затем вновь перейти от ничто к нечто, от необходимого к возможному, от отсутствия к присутствию. «“Веществовать” значит не просто быть вещью, являться ею, но становиться ею, приобретать статус вещи, отличаясь от вещеобразного нечто, к которому не применим предикат веществования. Но “веществовать” значит и оповещать о вещи, т. е. преодолевать ее вещность, превращаясь в знак вещи» и, дистанцируясь от своего материально-природного субстрата» [30]. «Это мистическое проникновение в суть вещи, в ее «реальные» данности и ее мыслимые потенции, – пишет В.Н. Топоров, – уже намечает оба пути в познании вещи – внутрь ее, в самую гущу «вещного», взятого в сугубо эмпирическом плане, и вовне ее, до того уже не «вещного», а «духовного» слоя, на который вещь может проецироваться, оставляя на нем свои следы, и который предполагает скорее теоретический подход к проблеме вещи» [31].

Знаковая природа вещи помещает ее в семантическое поле интерактивных взаимодействий, формирует ее язык, с помощью которого вещь включается в систему культурной коммуникации. Вещь опредмечивает коммуникативный процесс, маркирует и наполняет его смыслообразами. Вещь в отличие от человека никогда не пребывает в одиночестве, ибо вещь всегда создается кем-то и для кого-то, выражает что-то и для чего-то, служит чему-то и кому-то. Вещь – заполненное бытие и потому так желанно и радостно для человека. Там, где вещь, там намек, искушение, встреча и откровение, иначе говоря, событие. Но у всякого события есть своя драматургия, свои герои, свой сюжет и символический образ. Именно в этом окружении и посредством человека вещи начинают по-настоящему жить – проектировать и глаголить, дарить и отбирать, творить и разрушать. В отличие от обычных материальных субстанций природного мира вещь аккумулирует в себе следы человеческой деятельности, она продукт культуротворчества, своего рода личностно-ориентированное произведение. В материальной оболочке вещи, ее форме, образе, имени, свойствах и значениях как бы спрессованы все человеческие качества, ее социальная подоплека. Вещь словно поглощает человека, накрепко сжимая порождающую ее культуру в дискретных замкнутых объятиях своей новоявленной телесности. Телесность вещи удерживает то, что в нее заложено. Но существование вещи невозможно без разрыва и разрушения той материальной субстанции, которая поглотила и замкнула в себе деятельность человека. Предмет, сделанный человеком, не может вернуться к человеку, не оторвавшись от своего немого покрова, без выхода из себя самого себя. Сам по себе материальный объект еще не есть вещь. Объект, становящийся вещью, наделяется даром голоса, слова позволяющим ему глаголить, вещать, т.е. выставлять себя или заявлять о себе, т.е. быть увиденным и услышанным. Только тогда, когда объект начинает вещать, т.е. высвечивать знаки и вещевать (по В.И. Далю предчувствовать, пересуживать, предвещать) он становится вещью. По этой причине в каждой вещи таится человек, в каждом человеке – вещь. Антропологическая природа вещи обуславливает все ее семантические свойства. А.В. Лосев рассматривает вещи как символы самого самого, которые «будучи тайной, суть положительные реальности, оплодотворяющее собой бесконечное о них размышление и заставляющие подолгу – и часто мучительно и напряженно – в них всматриваться» [32].

Здесь хочется указать на смысловую соотносимость понятий вещь и чудо. Примечательно, что этимологические трактовки вещи как явленного в материи слова и голоса смыкаются с основным значением понятия чудо. Чудо – общеславянского происхождения, образовано от чути («слышать, ощущать»). Слово чудо восходит к keudo, на иной ступени чередования выступающему в виде koudo, сохранившегося в кудесник [33]. Как не отметить в этом ряду и слово вещатель или вещий, т.е. тот, кому все ведомо, и кто вещает будущее – колдун, прорицатель, предсказатель.

Вещи, которые движутся

Становится очевидным, что постконцептуальный поворот освободил артефакты культуры от их привычного и конкретного объектного бытования (Питер Осборн) и дезавуировал их сакрально-символическое заточение, распространив предметно-эстетические и социально-коммуникативные свойства вещей на всю систему жизнедеятельности культуры. Так, если раньше музейный экспонат воспринимался лишь как статичный сакрально-элитарный артефакт выставочной презентации, то сегодня он все больше позиционируется как вещь-коммуникатор, ретранслятор важных посланий и участник актуального разговора, сотворчества и преобразования. Экспонаты музея в этом случае выступают в роли рассказчиков, вдохновителей и проектировщиков, которые побуждают зрителей преломлять их истории в собственный опыт социального творчества. В современной музейной практике важно суметь освободить меморативные образцы (экспонаты) от «телесного заточения», разбудить их голоса, наполнить их текстом, услышать их истории и претворить их в решение насущных задач культуры. Однако этот процесс не должен снимать дистанцию между человеком и вещами как экспонатами выставочной презентации. Ж. Бодрийяр вслед за Режи Дебре утверждает, что «мы живем в совершенно новых условиях и нам угрожает отнюдь не утрата связи с миром или отчуждение от него, а, напротив, тотальное погружение в действительность [34].

Избыточная близость к вещи уничтожает ее знаковость и не позволяет ей надлежащим образом коммуницировать со зрителем. «Мы живем в обществе, отнюдь не отделяющем от нас вещность, и мы испытываем отчуждение вовсе не потому, что якобы разлучены с ней… Наше несчастье, на которое мы обрекли себя сами, состоит, наоборот, в чрезмерной близости к вещам, вследствие чего в нашем обществе непосредственной реальностью оказывается все – и они, и мы. И этот избыточно реальный мир и есть непристойное», – полагает Ж. Бодрийяр [35].

Вещательные функции экспонатов предполагают незаполненное или открытое пространство, необходимое для ретрансляции сообщений. Отсутствие контекста убивает вещь и ценность. Репрезентация там, где есть «место для шага вперед». Стоит вплотную приблизиться к вещи, как она всецело завладевает наблюдателем, поглощает его – превращая наблюдателя в саму себя. Вещь овеществляет каждого, кто оказывается в поле ее прямого действия, но и сама в результате этого взаимопроникновения оказывается в собственном закабалении, переставая быть объектом коммуникации. Тотальная наблюдаемость и прозрачность вещественности, «губительна настолько, что, для того чтобы выжить, необходимо противопоставить ей стратегию иронии», замечает Ж. Бодрийяр. Иначе вся это вещественность «обернется, скорей всего, тотальностью смерти» [36].

Между тем, в современной культуре люди и вещи пребывают в беспрецедентной близости к друг другу. Но там, где нет дистанции, там – нет линии разграничения, необходимой для различения и коммуникации. Следствием чего является размывание ценностей и коммуникативный стопор. Как замечает Ж. Бодрийяр: «В наши дни практически каждый осознает: вещи мстят за попытку их порабощения, им свойственна поистине «франкенштейновская» активность» [37].

Известно, что нас окружает, влияет на то, как мы себя ведем. Вот почему так важно понимать то, что мы видим и то, что смотрит на нас (Жорж Диди-Юберман). В неправильной расстановке предметов возникают неправильные мысли. В музейной коммуникации важно уметь различать, трактовать и преобразовывать предметный мир, вступающий в диалог со зрителем. Так, артефакт культуры, становясь музейным экспонатом, обретает иной статус, чем просто материальная субстанция, вещь. Экспонаты – это своего рода глаголющие персонажи, вещатели важных социальных посланий, взывающие посетителей музея думать, сопоставлять, соединять и творить. В каждой вещи следует видеть семантический узел разветвленных социальных связей и значений. Экспонаты музея не должны быть пассивными и статичными объектами, выставленными для их созерцания. Важно время от времени приводить их в движение, выстроить новую композицию, трансформировать контекст, наполнить его арт-дизайном и социальной драматургией. Вещь, как и жизнь, должна всякий раз открываться человеком заново через коммуникативные сдвиги, смещения сцепления и мобильные арт-инсталляции. По мнению Н. Симон: «Постоянная смена экспозиции вытеснит традиционное хранение и демонстрацию экспонатов, на месте дидактических каталогов появится многоголосый контент» [38].

Большое и малое в предметном мире культуры

Вещь обретает смысл через соотношение большого и малого в предметном мире культуре. Вещь предстает в культуре и как фрагмент реальности, который в свою очередь атрибутируется всевозможными деталями и нюансами. Все, что есть в нашем мире, состоит из деталей – маленьких, крохотных элементарных частиц, каждодневно и ежечасно участвующих в гигантском взаимообмене веществ. По существу, мы видим, только то, что создано и обусловлено деталями, но не сами детали – их микромир для нас, как правило, неразличим и недоступен. Обычно, все эти мелочи жизни мы оставляем за кадром нашей быстротекущей повседневности, в стороне от того, о чем мы думаем и что обсуждаем, к чему устремлены, чем дорожим, и что созидаем. Детали пребывают для нас где-то там, за кулисами большого и значимого для нас мира, вдали от громких дел и публичных событий, что неустанно так зримо и навязчиво давят на нас своей очевидной масштабностью в полный рост и во весь голос.

Но где было бы самое возвышенное и великое в человеке без деталей, тех крохотных клубочков добродетели, пылких частичек соучастия, скоропалительных мгновений удивления, очарования и озарения, которые денно и нощно работают во имя утверждения жизни и просветления разума? Мы в большом долгу перед деталями. Хотя именно детали позволяют нам обратить внимание на то, что так тихо, незаметно и непринужденно неустанно занято тем, чтобы сделать для нас мир видимым и различимым. Реабилитировать детали, значит упорядочить и расширить границы культуры, и, следовательно, открыть новые креативные возможности человека и осуществить большие преобразования. Можно сказать и так: зрелость культуры измеряется отношением общества к деталям, мелочам жизни. Тот, кто умеет управлять ничтожно малым, в конечном счете, овладевает самым большим. По существу, наука занимается именно деталями, точнее открытием и переводом деталей в разряд универсальных, зримых и доступных для общества ценностей. Для фундаментальных исследований все есть одно – «меньше малого и больше большого» одновременно. И это не просто дедуктивный маневр, а формула организации жизни, а для культуры – императив выживания. В этом смысле, малое не только прекрасно, но и эффективно [39].

Эпоха трансформаций – это время фронтального экспериментирования. Из этой полосы структурной трансформации победителем выйдет тот, кто искусно освоит культуру креативной инноватики и технологии экспериментирования, или, иными словами, научится различать вещи и детали, то малое и единичное, благодаря которым становится заметным и значимым для нас общечеловеческое и эпохальное. Быть может, именно эти малые импульсы креативности в предметном мире культуры и определят будущее современной цивилизации [40].

Таким образом, в своей основе все коммуникативные стратегии культуры обусловлены взаимодействием между ее социальными и предметными артикуляциям. Иначе говоря, речь идет об отношении человека и вещи. Люди создают вещи и вкладывают в них не только свою энергию (деятельность), но и свое видение мира, ценностные представления, чувственно-художественные переживания, социальный опыт. Ведь всякое веществование, по существу, есть приближение мира [41]. Вещи обретают свою культурную ценность лишь через коммуникативную включенность и в окружении, и посредством тех, кто в них нуждается. Без этого коммуникативного эффекта и онтологического сцепления стирается социальная значимость вещей как культурных ценностей. Вещь в культуре становится ценностью, лишь оторвавшись от своей, замкнутой на себя, предметности, прикрепившись к другому.

Все вышеобозначенное позволяет рассматривать науку о вещах не только как перспективное направление гуманитарных исследований, но и как актуальную область когнитивно-теоретических и понятийно-терминологических прояснений.
 

ПРИМЕЧАНИЯ

[1] Бирюков А.В., Ионесов В.И. Мелочи жизни: малые импульсы больших преобразований // Детали, меняющие мир: от локальных эпизодов к эпохальным событиям / Междунар. науч. конф. (2012; Самара). – Самара: ООО "Изд-во ВЕК #21", 2014. 584 c. С. 17-20; Ионесов В.И. Вещи в пространстве культуры: предметы, меняющие мир // Креативная экономика и социальные инновации. 2012 а. № 2 (3). С. 75-94; У витрины: визуализация предметности, ожидания и контакта. Междунар. науч. конф. (2014; Самара); под ред. В.И. Ионесова. Самара: ВЕК #21", 2015. 455 c.
[2] Харман Г. О замещающей причинности (пер. с англ. А. Маркова) // Новое литературное обозрение. № 114 (2'2012). С. 75–90.
[3] Сартр Ж.-П. Тошнота: Избр. произведения. М.: Республика, 1994. С. 31.
[4] Ионесов В.И. Вещи в пространстве культуры.
[5] Aurelius Augustinus Hipponensis Episcopus. De Doctrina Christiana // Patrologiae Cursus Completes… Series Latina. Acc. J.-P. Migne. T. 34. Сol. 15-122. Цит. по: Неретина С.С., Огурцов А.П. Символизм // Теоретическая культурология. М.: Академический Проект; Екатеринбург: Деловая книга; РИК, 2005. C. 228.
[6] Анарина Н. Г. Сакральная телесность японской художественной вещи // Вещь в японской культуре. М.: Восточная литература, 2003. С. 65.
[7] Клейн Л.С. Археологические источники. Л.: Издательство Ленинградского университета, 1978. С. 83.
[8] Бочкарев В.С. К вопросу о системе основных археологических понятий // Предмет и объект археологии и вопросы методики археологических исследований. Материалы симпозиума. М.: Наука, 1975. С. 35.  
[9] Ионесов В.И. Всемирное наследие в дискурсе культурно-антропологического знания // Наследие и гуманизм: культурная антропология на службе человечества. Самара: СГАКИ; Век #21, 2010. С. 58-87.
[10] Ионесов В.И. Вещи, которые движутся, или бытие на границах // Трансформации: риск, кризис, адаптация. Самара: Самарское культурологическое общество «Артефакт – культурное разнообразие»; Век #21, 2008. С. 165-175.
[11] Лосев А.Ф. Самое само: Сочинения. М.: ЭКСМО -ПРЕСС, 1999. С. 428.
[12] Там же. С. 433.
[13] Там же. С. 446-447.
[14] Топоров В.Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического. М.: Прогресс, 1995. С. 11.
[15] Бычков В.В. Вещь // Лексикон нон-классик. Художественно-эстетическая культура XX века. М.: РОССПЭН, 2003. C. 108.
[16] Генисаретский О.И. Упражнения в сути дела. М.: Русский мир, 1993. С. 46.
[17] Бодрийар Ж. Система вещей / Пер. с фр. С. Зенкина. М.: Рудомино, 1995. С. 73.
[18] Генисаретский О.И. Указ. соч. С. 42.
[19] Эпштейн М. Реалогия – наука о вещах // Декоративное искусство. 1985. № 6. С. 21-22, 44.
[20] Эпштейн М. Реалогия, вещеведение // Проективный философский словарь: Новые термины и понятия. СПб.: Алетейя, 2003. С. 347.
[21] Там же. С. 350.
[22] Топоров В.Н. Вещь в антропоцентрической перспективе //Aequinox. М., 1993. С. 82-83.
[23] Генисаретский О.И. Указ. соч. С. 12.
[24] Топоров В.Н. Вещь в антропоцентрической перспективе. С. 74; Хайдеггер М. Поворот // Новая технократическая волна на Западе. М.: Прогресс, 1986. С. 89.
[25] Ортега-и-Гассет. Х. Избранные труды. М.: Весь мир, 1997. С. 207.
[26] Делез Ж. Кино. Кино 1: Образ-движение; Кино 2: Образ-время. М.: Ад Маргинем, 2004. С. 337.
[27] Топоров В.Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ. С. 27.
[28] Там же. С. 17.
[29] Бодрийар Ж. Система вещей. С. 81.
[30] Топоров В.Н. Вещь в антропоцентрической перспективе. С. 9.
[31] Там же. С. 87.
[32] Лосев А.Ф. Указ. соч. С. 460.
[33] Шанский Н.М., Иванов В.В., Шанская Т.В. Краткий этимологический словарь русского языка. М.: Просвещение, 1971. С. 497.
[34] Бодрийяр Ж. Пароли. От фрагмента к фрагменту. Екатеринбург: У-Фактория, 2006. С. 86.
[35] Там же. С. 24.
[36] Там же. С. 24-25.
[37] Там же. С. 134.
[38] Саймон Н. Партиципаторный музей. М.: Ад Маргинем Пресс, 2017. С. 420.
[39] Шумахер Э.Ф. Малое прекрасно: экономика, в которой люди имеют значение. М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2012. 53 с.
[40] Бирюков А.В., Ионесов В.И. Указ. соч.
[41] Хайдеггер М. Указ. соч. С. 316.

© Ионесов В.И., 2023

Статья поступила в редакцию 28 декабря 2022 г.

Ионесов Владимир Иванович
доктор культурологии, профессор
Самарского государственного  
института культуры
е-mail: acdis@mail.ru