Н.А. Хренов

Всякое позитивное явление имеет и обратную сторону

Аннотация: Статья касается методологической парадигмы, в соответствии с которой работает автор, представлений о том, какие принципиальные новации характерны для культуры второй половины ХХ века, какие из современных тенденций культурного развития сегодня оказываются наиболее значимыми и перспективными и можно ли оценивать современную ситуацию как кризисную.

Ключевые слова: методология, теория культуры, культурная политика, отчуждение, коммерциализация, критика культуры, империя, война, массовая культура, традиционная культура, культурное наследие, переходность, индустриальное общество, атеизм, религия.

1. Конечно, речь должна идти о синтезе научных подходов. В самом начале своей научной деятельности я пережил увлечение структурализмом. Это конец 1960-х гг., когда в нашей гуманитарной сфере вспыхнул интерес к Ф. де Соссюру, К. Леви-Стросу, Р. Барту и другим. Деятельность тартусско-московской школы этот интерес подогревала. Для нас издаваемые в Тарту «Труды по знаковым системам» воспринимались бестселлером. Не могу сказать, что эта методология разделялась многими. Так, чтобы защитить дипломную работу в институте, а она была посвящена структуралистскому подходу к кино, мне потребовалась помощь Вяч.Вс. Иванова. Он сыграл колоссальную роль в моем научном развитии, и я постоянно слежу за его деятельностью. Мне приходилось участвовать в семинарах Ю.М. Лотмана. С некоторыми моими коллегами я ездил в Тартусский университет. Ю.М. Лотман рецензировал мой структуралистский анализ фильма Ф. Феллини «Восемь с половиной».

Однако более устойчивым моим интересом был интерес к социологии. Его привил бывший ректор ВГИКа Н.А. Лебедев – большой энтузиаст социологического исследования кино. Он занимался этим еще в 1920-е годы. Социология для него была интегральной наукой, а искусствоведческие вопросы кино были только ее разделом. Этот мой интерес стал известен. И я уже представал перед заместителем директора Института социологии Ф. Бурлацким, который имел намерение зачислить меня в штат нового института социологии. Но все-таки я от этого предложения отказался и начал заниматься социологией искусства в Институте истории искусств, где был создан сектор социологии искусства. Оттуда был вынужден уйти философ Ю.Н. Давыдов, который тоже сыграл большую роль в моем научном развитии.

Однако ревностным поборником этого направления я все же не стал. Меня отталкивали громоздкие анкетные опросы. Активность социологов была больше связана с технологией исследования, а не с разработкой общих теоретических проблем. Я позднее узнал, что П. Сорокин критиковал американских социологов именно за этот недостаток. Мне был ближе подход Ю.Н. Давыдова, который в конце 1960-х выпустил книгу «Искусство как социологический феномен», написанную, кстати, в Институте истории искусств. Ю.Н. Давыдов работал на стыке истории, социологии, философии и социальной психологии. Думаю, что более четкую форму мой научный подход получил под воздействием Ю.Н. Давыдова. А приложение этого подхода я находил в деятельности Комиссии комплексного изучения художественного творчества при Российской академии наук, организованной Б.С. Мейлахом. На организуемых Комиссией конференциях я наблюдал, как филологи, кибернетики, физики, биологи и даже математики обсуждали какие-то вопросы искусства. В духе мейлаховского подхода была написана и моя кандидатская диссертация. Комплексный подход как раз и предполагал синтез подходов. Из этого я исходил, когда писал докторскую диссертацию, связанную с воссозданием истории публики как особого раздела истории искусства и истории культуры. Этой темой я был очень увлечен.

Продолжая следовать комплексной методологии, я подошел к проблеме функционирования искусства в разных культурах и на разных этапах истории. Мне хотелось создать такую же увлекательную морфологическую картину, которая меня восхищала в Шпенглере. Так, я столкнулся с проблемой контакта между культурами и цивилизациями. На следующем этапе своей научной деятельности я, перечитывая Шпенглера, открыл для себя А. Тойнби и П. Сорокина. Поэтому можно утверждать, что я оказался близким цивилизационному подходу. Но он мне помогает выявить лишь некоторые аспекты моего предмета. Ведь, скажем, как изучать искусство той или иной культуры, не погружаясь в психологию, ментальность людей. Тут, конечно, требуется и историческая психология, и аналитическая психология. Так что синтез и только синтез.

2. Последние десятилетия ХХ и начало ХХI веков не идут ни в какое сравнение ни с культурой 1 половины ХХ века, не говоря уже о  русском ренессансе начала ХХ века, ни с культурой середины ХХ века. Это не может не вызвать удивления. Ведь, казалось бы, цензуры больше нет, и, следовательно, искусство обрело свободу. Разве можно в этом смысле сравнить наше время с предшествующими периодами в истории нашей культуры. А искусство между тем деградирует. Видимо, как можно предположить, искусство создается  в ситуации колоссального, нечеловеческого напряжения, в котором оказывается общество, когда Эрос является оборотной стороной Танатоса.  

Конечно, нельзя сказать, что сегодня нет шедевров. Есть и великие музыканты, дирижеры, пианисты, режиссеры театра и кино, художники. Но это все индивидуальности, которых, несомненно, поддерживает государство. Они нужны для фасада, для престижа государства перед остальным человечеством. Мы – наследники великой культуры. И мы должны продолжать также выглядеть и сегодня. Должны продолжать создавать великую культуру. Мир вообще знает Россию потому, что знает Достоевского, Чехова, Рахманинова, Стравинского, Тарковского… Список-то длинный. И это позволяет гордиться нашей культурой. Но в последние десятилетия что-то случилось. А случилось то, что репрессивное давление политической цензуры сменилось диктатом бизнеса. Нашей культуре навязаны американские формы развития и функционирования. Начинают творить те, у кого есть деньги. Ну и началась самодеятельность. Телевидение ведь сегодня смотреть невозможно.

Государству следовало бы заниматься не только отдельными выдающимися творцами, а входящими в культуру новыми творческими поколениями. Если этим не заниматься, не финансировать организации, которые этим обязаны заниматься, декаданс в искусстве будет продолжаться. Творческая сфера должна обладать свободой. В том числе, и от бизнеса. Такая свобода была в 1960-е гг., пока в брежневскую эпоху она не оказалась свернутой. Наконец, она была возвращена с середины 1980-х, а затем уже в наши дни снова захлебнулась. Некоторое оживление связано с новыми технологиями и прежде всего с интернетом. Интернет заметно ослабил окостеневшие формы общения творцов с массовой публикой. Возникают новые популярные творцы, не связанные с профессиональными творческими сообществами и союзами, что не мешает их популярности. Это совершенно новое явление.

Но всякое позитивное явление имеет и обратную сторону. К сожалению, фантастические технологии, способствуя, с одной стороны, разрешению каких-то накопившихся в культуре противоречий, с другой стороны, создают новые и неожиданные проблемы. Так, они выводят за границы того, что до этого времени подразумевалось под культурой и, более того, способствует ее распаду. Наряду с позитивным эффектом возникают непредвиденные риски, которые осмысляются с большим опозданием. Собственно, когда-то об этом очень точно писал М. Маклюен в связи с появлением телевидения.

Необычайная активность технологий, вторгающихся в наше время в искусство, обостряет ту проблему, которую когда-то первым зафиксировал Ж.-Ж. Руссо, а именно, расхождение между культурой и цивилизацией. Последующая эпоха показала, что происходит наращивание мощи цивилизации в ущерб культуре, что оборачивается нарастанием отчуждения человека в философском смысле этого слова, в том числе, от своей самости. Проблема усложняется тем, что цивилизация и подавляет культуру, и растворяет ее в себе, превращая в служанку. Это обстоятельство породило целое направление в гуманитарной науке – критику культуры. Технологии, конечно, обостряют эту проблему.

Существует и другая серьезная психологическая проблема, которую Ф. Ницше обозначил как ressentiment. К сожалению, сегодня в России психология ressentiment находится в самом апогее. Для этого есть основания. Капиталистическая, а, точнее, олигархическая структура общества привела к болезненно переживаемому социальному неравенству. В России огромный слой молодых людей, которым, естественно, не хочется прозябать в низах и ощущать себя обделенным. Конкуренция усиливается. Нравы падают. Некоторые удачно делают карьеру, прибегая к нечестным способам. Разрушается даже то, что было сформировано в неблагоприятных условиях при советской власти. Естественно, нарастает чувство неудовлетворенности и озлобленности, насилие и жестокость. А это и есть ressentiment.

Эта экономическая, материальная сторона дела усугубляется общей социально-психологической атмосферой как следствием распада империи. Массе в империи было комфортно. Распад империи связан с утратой чувства имперской гордости за великую страну и отсутствием защищенности. Уже давно в обществе возникла ностальгия по безвозвратно ушедшим временам, которые идеализируются. Она усиливается, когда приходится наблюдать, как некоторые народы, еще недавно входившие в состав Советского Союза, ведут себя агрессивно и с помощью новой власти укрепляют свое единство за счет агрессии против России. На Россию проецируют образ врага. Это несправедливо. И это внутри России тоже порождает определенные настроения. Так возникают войны, в процессе которых изживается накопленный в силу разных причин ressentiment.

Массовой культуры, эскалация которой развертывалась в России все последние десятилетия, и которая смягчала агрессию и озлобление, уже недостаточно. Компенсаторные механизмы разрушаются, и инстинкты выходят на поверхность. Таким более эффективным средством изживания агрессии и ressentiment становится война. Это, конечно, одна из причин – психологических причин, приближающих к войне. И, кажется, к этому моменту мы сегодня подошли очень близко. Но ведь война – это серьезно, и не только потому, что происходит убийство людей, в том числе, и мирных, но и потому, что, как отмечал в своем ответе А. Эйнштейну З. Фрейд, война перечеркивает все усилия и рушит все барьеры, вызванные к жизни культурой, чтобы подавлять разрушительные инстинкты. Она будит эти инстинкты, способствует их актуализации. О каком тогда прогрессе в культуре можно говорить. Это уже за пределами добра и зла.

3. Что больше всего радует из того, что происходит в современной культуре, так это, пожалуй, даже не то, что создается современными художниками, а то, что создано давно, но плохо сохранялось. Более того, что сознательно разрушалось. Сегодня люди опомнились и бросились сохранять то немногое, что еще можно сохранить. Я недавно посетил собор Рождества Богородицы в Ферапонтовом монастыре, где сохранились потрясающие фрески замечательного иконописца Дионисия, созданные в самом начале ХVI века. Собирался туда лет десять. И вот случилось. Как хорошо, что это сохранилось. Может быть, потому сохранилось, что далеко от центра, а то бы в пылу совершаемых революций смели бы и это. А сколько же не сохранилось. Сколько было сожжено, разрушено, уничтожено в годы революции и после революции. А в годы второй мировой войны были, например, уничтожены лучшие церкви Новгорода – Нередица, Ковалево, Волотово, церковь Благовещения на Городище.

Но в России практически на всем протяжении ХХ века архитектурное наследие разрушалось не только в ходе войны, но и в результате идеологических установок. По некоторым подсчетам, было уничтожено до 70% храмов, монастырей и других значительных архитектурных сооружений. Поэтому можно только радоваться, что в новом проекте «Основ государственной культурной политики» в качестве одной из значимых задач сформулировано сохранение наследия русской культуры и культур всех народов России как универсальной ценности, определяющей самобытность и жизнеспособность российского народа. Только надо было это делать раньше и решительнее.

Хочется отметить также то, чего я не обнаружил в этом новом проекте. Это активизацию усилий людей на сохранение не только культуры, но и природы. Причем, природа сегодня – уже не просто по ведомству естественнонаучных дисциплин. Это становится проблемой культуры. Не случайно природное наследие у нас начали рассматривать вместе с культурным наследием. Активность прометеевского и фаустовского человека привела к наращиванию цивилизационного начала, которое в наше время привело к ущемлению не только культуры, но и природы. Но парадокс заключается в том, что природу начинает ущемлять не только цивилизация, но и культура, оказывающаяся служанкой цивилизации и бесконечно порождающая искусственные образования. Так что критика культуры, которая в Новое время развивалась под воздействием идей модерна, весьма актуальна. Чтобы этот вопрос решить, следовало бы и западной, и русской культуре внимательно присмотреться к соотношению природы и культуры в восточных цивилизациях. Здесь природное не вытеснялось и не заменялось искусственным, а органично вписывалось в культуру. В культуре действовал механизм сохранения природы. К сожалению, у нас распространено агрессивное отношение к природе. Вообще, не отрекаясь от Запада, необходимо внимательно углубляться в духовные ценности Востока. Это касается не только России, но и самого Запада.

Еще один позитивный момент, который я вычитал из Проекта «Основ государственной культурной политики». Он касается положения науки как части культуры. Для нас важен, прежде всего, комплекс гуманитарных наук. Там сказано, что без развития науки о культуре не может быть полноценной государственной культурной политики. И это правильно. Но в реальности мы наблюдаем вопиющее несоответствие. Зачем нужно было в последнее время так «наезжать» на научные коллективы, которые как раз этим и занимались. Их нужно было совершенствовать, укреплять, а не разрушать. В Проекте говорится о необходимости развивать такие научные направления, как эстетика, история и теория искусства, стимулировать изучение социальных и психологических аспектов развития культуры и т.д. Но в реальности все входит в противоречие с этими конструктивными положениями. Хорошо бы все это не только формулировать на бумаге, но и реализовывать. Впрочем, это вечная наша проблема.

4. Несомненно, это кризис. Утверждая так, я исхожу из того, что мы переживаем один из тех кризисов, которые человечество в своей истории время от времени, хотя и не столь часто переживает. Но продолжительность этого кризиса вовсе не исчерпывается одним или даже двумя последними десятилетиями. Он, к сожалению, является продолжительным и охватывает приблизительно столетие, т.е. весь ХХ век, хотя, если придерживаться шпенглеровского подхода, а Шпенглер провозгласил наступление фазы цивилизации в истории, то эта кризисная эпоха окажется еще более продолжительной. Собственно, мир переживает ситуацию перехода, глобального перехода. И этот переход не развертывается только на уровне общества, т.е. в соответствии с тоффлеровской парадигмой, на уровне перехода от индустриального общества к постиндустриальному и т.д. Он развертывается на уровне культуры, охватывая и религию, и науку, и право, и искусство, но, в том числе, общество и государство. Собственно, в этом смысле осмысление переходности дано в фундаментальном исследовании П. Сорокина о социокультурной динамике. Я являюсь ревностным почитателем этой циклической концепции.

Разумеется, эту переходность следует рассматривать как универсальную, ее не может избежать ни один народ. И она переживается именно как кризис. Но российская цивилизация эту переходность переживает по-своему. Переходность этого рода здесь предстает практически неосознаваемым фоном, а на первый план выходят различного рода и уровня кризисы, связанные с попытками создать в ХХ веке принципиально новую цивилизацию, не имеющую в мировой истории прецедентов. Это был, конечно, эксперимент, который невольно заставляет вспомнить П. Чаадаева, в частности, ту его мысль, что Россия, кажется, существует для того, чтобы предупреждать другие народы не поступать так, как это происходит в нашей стране. Этот эксперимент начался с того, что произошло убийство Отца и в виде императора, и в виде Бога. Россия буквально проиллюстрировала истинность тезиса Ф. Ницше «Бог умер». Чтобы построить нечто, миру еще неведомое, от многого нужно было отречься, так сказать, расчистить место для новой Вавилонской башни.

Но очиститься от имперского и религиозного комплекса все же не удалось. История начала развертываться по принципу компенсации. Неустранимый архетип Отца получил выражение в секулярном образе диктатора. Это была какая-то неведомая прежде в истории сакрализация секулярного. Так, в секулярной, более того, атеистической России возникла новая традиция – сакрализация секулярного. Она, конечно, возникла на почве массового невроза как следствия радикального эксперимента. Архетип Отца в секулярном образе – это выброс массового сознания.

Когда русский философ-эмигрант Г. Федотов, разрабатывая проект выхода из коммунистического эксперимента, в статье «Создание элиты (Письма о русской культуре)» на первый план выдвигал необходимость создания элиты, консолидации интеллигенции, которая со временем сможет преобразовать массу и превратить ее снова в народ. Это была здравая идея. Но некоторые поклонники постмодернизма сегодня утверждают, что иерархическая система в культуре эпохи интернета больше не имеет смысла. Я с этим не согласен. История показала, что с середины 1950-х гг. русские, как евреи из Египта, начали выходить из того состояния, в котором они находились десятилетия. Активность шестидесятников в эпоху оттепели многое обещала. В самом деле, 1991 год показал, что масса, казалось, совсем освобождалась от имперского комплекса. Казалось, что это навсегда. Но последователю циклической логики в истории цивилизаций, каким я себя считаю, не следовало вспоминать утопические представления эпохи Просвещения. Тут все-таки срабатывала логика циклизма, т.е. повторения. Массовое сознание фатально предрасположено к перманентному воссозданию образа Отца в государственных формах. Мы все время говорили о первостепенности экономического фактора, но в таких вещах многое определяет ментальность. Когда П. Сорокин разрабатывает свою циклическую концепцию, он начинает с Екклезиаста. Конечно, все повторяется.

Спрашивается, при чем тут культура и следует ли нашу ситуацию рассматривать как культурный кризис. Опасаюсь, что, если так пойдет и дальше, то снова следует ставить вопрос о консолидации интеллигенции. Складывающаяся в последние годы в сфере гуманитарных наук ситуация об этом свидетельствует. Все духовные ресурсы народа снова будут тратиться и на возрождение имперского комплекса, и на поддержание мощи государства. Собственно, об этом свидетельствует вся история российской цивилизации. Мы все время ходим по кругу. Сегодня снова приходится повторять: у России нет других союзников, кроме армии и флота. А очень бы хотелось таких союзников иметь в современной непростой ситуации. Но только ли Россия в этом повинна? Все свидетельствует о том, что и армию, и флот следует укреплять. О каком расширении и укреплении гуманитарной сферы можно в этом случае говорить? Если эта сфера и будет развиваться, то только в соответствии с идеологическими и политическими установками. Но ведь именно так история России развивалась и раньше. На появление каждого мнения, не соответствующего общеприемлемому, в том числе, и  выражаемому в художественной форме, государство болезненно реагирует.

Но в унисон государству действует и церковь, а, еще точнее, агрессивная общность верующих – фанатиков. Между тем, опыт русской культуры свидетельствует, что культура функционирует, в том числе, и как система вневременных архетипов. Так, еще в Древней Руси, как об этом в свое время напомнили Д. Лихачев и А. Панченко, существовал институт юродства, и он существовал как реакция на все, что отклонялось от нормы. Но нормы, задаваемой не государством и не церковью, а нормы человеческой, как бы мы сегодня сказали, гражданской. Юродивый демонстрировал антиповедение, мир наизнанку, чтобы вскрыть всю фальшь и лицемерие официальной жизни. Тут летели стрелы не только в представителей церкви, но и в самого царя. Хотя юродивых преследовали и даже иногда убивали, архетип продолжал функционировать, дойдя до наших дней в формах искусства. Так, Л. Толстого называли юродивым. Но эту роль в ее трагическом варианте в свое время сыграл О. Мандельштам. Ближе к нам эту тенденцию демонстрировал В. Ерофеев. В формах юродства сохранялась какая-то необходимая людям форма правды, справедливости, истины. И все это не связывалось ни с церковью, ни со светской властью. Но искусство как раз и продолжает следовать этому принципу.

Наша ситуация имеет несколько нюансов, отсутствующих в других странах. Например, активное возрождение церкви после нескольких десятилетий агрессивного и репрессивного атеизма. История с вторжением верующих в дела культуры (я имею в виду требования запретить выставки или концерты западных гастролеров) свидетельствуют все о той же самой нетерпимости, которая в эпоху воинствующего атеизма была характерна для гонителей церкви – большевиков. Те же требования запретить, наказать, заточить. На этот раз этого требуют верующие. Но кому, как не им, отдавать отчет о существовании в русской культуре института юродства. Это не верующие, а не знающие своей истории, своей культуры люди. Это люди, находящиеся во власти ressentiment. Это не проявление религиозности, а ее вырождение. Как бы нам это не перепутать.

Такое ощущение, что государство, не решаясь действовать собственными способами, предоставляет это делать церкви. И снова встает вечный для российской цивилизации как наследницы цивилизации византийской вопрос о смыкании государства и церкви. Не имея свободы для себя, русская православная церковь не может способствовать и свободе общества. Это весьма печально. Возникает весьма парадоксальная ситуация. Из собственно религии, а в еще большей степени церкви исчезает смысл религиозности. В то же время в искусстве как секулярной форме религиозности становится больше, нежели в собственно религии. Но вот само искусство тоже разлагается под прессом рынка.

5. Традиционная, специализированная и массовая культуры. Тут следует договориться, что мы подразумеваем под каждой из этих подсистем культуры. Думаю, что этот вопрос можно прояснить, если в данном случае прибегнуть к социологическому подходу. Иначе говоря, в соответствии с функционалистской парадигмой в социологии, каждый институт, подинститут или подсистема культуры осуществляет только ей присущие специфические функции. Вот и следует выяснить, какие функции осуществляет каждая из названных подсистем.

Начнем с традиционной культуры. Ответить на этот  вопрос мне легче, поскольку я много лет был главным редактором журнала «Традиционная культура», в котором печатались преимущественно фольклористы. Конечно, фольклористика – это наука об устных способах функционирования литературы. Но это узкое определение фольклористики и, в том числе, традиционной культуры. Она несводима к устным способам функционирования литературы и к литературе вообще. В традиционную культуру входит и все то, что является предметом этнографии и этнологии. Под традиционной культурой, естественно, следует подразумевать не только эпические сказания, сказки и изучаемые этнографами различного рода обряды, например, свадебные. Это все то, что  способствует поддержанию социума, а точнее, традиционных форм социума. То, что, например, укрепляет семью или общность людей, различные формы социальной жизни, контакты между разными общностями и даже этносами, нравственность и т.д. Разумеется, сюда входит и искусство, еще не обладавшее до некоторых пор, точнее, до развития городских форм жизни той самостоятельностью и свободой, которые у него появляются на поздних этапах истории.

Конечно, традиционная культура – это культура доиндустриальных обществ, вызванная к жизни потребностями, сформированными именно этим типом общества. В процессе становления индустриальных обществ многие ее формы оказались разрушенными. Конечно, в своих исторических формах эта культура уже не существует, но те ценности, которые она вызвала к жизни, продолжают сохраняться в виде общезначимых и действующих подсознательно архетипов. Особенностью этой культуры было то, что в ней не существовало расщепления на какие-то частные формы. Эта культура рассчитана на всех, и она создавалась всеми. Ее можно было бы назвать массовой культурой, но не в том смысле, в котором мы это понятие употребляем сегодня.

Упраздняя традиционные формы, индустриальные общества должны были их как-то компенсировать. Этот компенсаторный механизм вызвал к жизни массовую культуру, которая, опираясь на новые технологии, соответствует образованию в городах Нового времени массы. Массовая культура обслуживает те специфические потребности, которые возникли в специфическом типе общества, т.е. в индустриальном обществе. Несомненно, эта культура необходима, ибо она позволяет изживать разрушительные влечения и комплексы, которые накапливаются в психике людей и требуют катарсической разрядки. Массовая культура имеет и эстетический, и художественный смысл, но не в этом заключается ее миссия, а точнее, функция. Функции массовой культуры связаны с изживанием ressentiment. Она неустранима даже в постиндустриальных обществах. Более того, сегодня она оставляет большую часть репертуара кинотеатров и телепрограмм. В последние десятилетия она привлекает своим неприкрытым и непреображенным эротизмом, чего вообще-то подлинная культура никогда не одобряла, ведь она во многом возникает на основе сублимации.

Для нас самое главное определиться с тем, что названо специализированной культурой. Конечно, это неточное обозначение того, что создается большими художниками – профессионалами, не преследующими, в отличие от создателей массовой культуры, коммерческие цели. Эта культура является ядром всей гуманитарной сферы, включая сюда и философию. Несомненно, эстетические и художественные функции в этой культуре преобладают. Но она тоже, как и философия, отслеживает различные ситуации, которые свидетельствуют о положении личности в мире, о взаимоотношениях ее с другими, с обществом, властью. Только она делает это с помощью образов, к которым, правда, часто прибегают и философы, например, Ф. Ницше, В. Соловьев или А. Камю.

Несомненно, нравственный аспект этой культуры роднит ее с традиционной культурой, и она часто использует мифологические и архетипические формулы, возникшие в традиционной культуре, хотя и в снятой форме. Скажем, такой архетип традиционной культуры, как трикстер, в разных своих вариантах появляется и на экране, и на телеэкране. Например, в некоторых фильмах и спектаклях, поставленных по сценариям Григория Горина. Так что между традиционной и специализированной культурой должна существовать связь, что естественно для культуры, озабоченной сохранением преемственности в своем развитии. Ведь не все слои массовой публики готовы к общению со специализированной культурой. Ее нужно комментировать и постигать. Для этого и существуют специальные подинституты критики, теории искусства и эстетики, о необходимости развития которых сказано в Проекте «Основ государственной культурной политики».

В эпоху коммерциализации, в которой мы существуем, этой подсистеме культуры нанесен серьезный ущерб. Она, конечно, находится не в лучшей своей форме. Здесь нужна поддержка со стороны государства. С другой стороны, постоянно выходят такие фильмы, как «Фауст» А. Сокурова, «Трудно быть богом» А. Германа или «Левиафан» А. Звягинцева, застрявший сейчас на пути к зрителю по причине новых запретов, в данном случае, запретов на мат. Эта система может отрываться от традиционной системы, может пребывать в состоянии декаданса, но она всегда будет, ибо отслеживание того, как меняется положение человека в мире, является и будет являться постоянной потребностью всякого здорового общества. Без этого философского мониторинга не может функционировать и государство.

А вот что касается массовой культуры, то в настоящее время она вызывает по-прежнему беспокойство. Начавшийся в нашей стране с эпохи шестидесятников процесс эстетического и вообще духовного развития очень способствовал подъему культуры в целом. Хотя массовое сознание было по-прежнему сильно и агрессивно, тем не менее, была надежда, что массовая культура со временем будет угасать. Ведь мир уже перешел к постиндустриальному обществу. Но для этого в настоящий момент нет никаких оснований. Она нужна для терапии от страхов, тревог и неврозов, которых не стало меньше. А неврозами страдают не только индивиды, но и целые общества. Массовую культуру подчас трудно идентифицировать, ибо она создается все же профессионалами и виртуозно мимикрирует под специализированную культуру. Так что ничто пока не свидетельствует о том, что в ближайшее время она будет уходить в небытие.

© Хренов Н.А., 2015

Статья поступила в редакцию 17 сентября 2014 г.

Хренов Николай Андреевич,
доктор философских наук, профессор,
заместитель директора по научной работе
Государственного института искусствознания
Министерства культуры РФ
e-mail: nihrenov@mail.ru