А.Я. Флиер

История культуры как смена
доминантных типов идентичности
(окончание)

Аннотация. Статья посвящена анализу культурной истории и доминантным основаниям солидарности и идентичности, преобладавшим у населения на том или ином историческом этапе. Рассматриваются основные составляющие таких стадиальных идентичностей и делаются заключения о некоторых общих закономерностях, регулировавших общественное сознание в разные эпохи.

Ключевые слова: идентичность, солидарность, типология идентичностей, социальные основания идентичностей, эволюция идентичностей.

Типология оснований доминантной идентичности

Далее мне хотелось бы рассмотреть систему оснований, на которых формируются доминантные идентичности. Так же, как и в предыдущем случае, когда солидарность и идентичность являлись «двумя сторонами одной медали» социального самоощущения и самовыражения людей, и здесь можно говорить об основаниях коллективной солидарности и идентичности как о двух аспектах рассмотрения единой проблемы. Основания доминантной идентичности на том или ином этапе исторического развития неотрывны от генеральных целеустановок деятельности на рассматриваемом этапе. К чему люди стремились, на этом основании себя и идентифицировали. С этими целями деятельности и основаниями самоидентификации были тесно связные и фундаментальные основания для тех или иных экзистенциальных выборов и предпочтений, актуальных для членов сообществ рассматриваемой эпохи.

В первобытном обществе (имеются в виду его ранние стадии – палеолит и мезолит с присваивающим, охотничье-собирательским типом кормления), как представляется, главной экзистенциальной целью было обеспечение демографической устойчивости сообществ. В этой связи почти вся деятельность таких сообществ заключалась в добывании пропитания и размножении, т.е. не очень существенно отличалась от жизнедеятельности животных. И хотя на первобытном этапе истории уже появились религия и искусство, не будем забывать, что по своим социальным функциям они тоже служили обеспечению задач пропитания и размножения (тематически были связаны преимущественно с этим). Главный дефицит, преодолению которого была посвящена жизнь этих сообществ, был дефицит безопасности, если понимать в числе опасностей угрозу голодной смерти, заболеваний, встреч с дикими животными и др. [9]. Вариантов для выбора каких-либо альтернативных решений у людей этой стадии исторического развития сообществ, как правило, не было. Выбор осуществлялся на основании непосредственной витальной необходимости.

В подобных условиях главным основанием для солидарности, а, следовательно, и идентичности в таких сообществах должно было являться то, что давало наибольшую плотность взаимодействия, взаимопонимания, взаимовыручки. Человек в одиночку при существовавшем тогда уровне технической обеспеченности деятельности мог осуществить очень мало; в идеале все должно было делаться коллективно. И наилучшим, наиболее эффективным психологическим основанием для солидарности и практической организации деятельности в этих условиях было кровнородственное единство. Община представляла собой единую семью с характерным именно для семьи гендерным и возрастным распределением ролей. Собственно, никаких иных социальных функций, кроме подобных семейных, у людей того времени и не было.

На позднем первобытном этапе (начиная с неолита и перехода к производящему типу хозяйствования) на роль основного социального объединения стало выдвигаться племя (поначалу состоявшее из двух или нескольких родов, долгое время бывшими относительно автономными). В этих условиях в качестве дополнения к кровнородственному единству стало приходить единство культурное (первоначально имевшее скорее «внешнеполитические» функции – отчуждения от соседей, нежели внутренние коммуникативные и регулятивные, хотя и это постепенно набирало актуальность), что в целом уже более характерно для аграрной стадии развития.

Аграрная эпоха, как мне представляется, стратегически была обращена к цели достижения политической устойчивости сообществ. Имеется в виду стремление к высокой идейной и идеологической гомогенности всякого общественного об-разования, обеспечивавшего «верное служение». Это в существенной мере касалось как вопросов культурных – языковой и обыденной нормативности и соответствия поведения и сознания людей принятым в данном обществе культурным стандартам, так и в особенности вопросов вероучебных и вероисповедальных (и связанной с этим исключительной религиозной нетерпимостью). Все это, в конечном счете, сводилось к демонстрации политической лояльности, верному служению, признанию абсолютного характера верховной политической власти и ее более низких иерархических проявлений. Это в целом можно назвать стремлением к «цивилизационному соответствию», что было очень характерно для античных обществ, для древнего Китая и др. (дихотомия «цивилизация/варварство»). Разумеется, в этих тенденциях встречались и показательные исключения, связанные с какими-то особыми условиями истории отдельного общества. Например, Римская империя и арабский Халифат отличались относительной религиозной терпимостью, что компенсировалось повышенной требовательностью к политической верности.

В связи с такой высокой значимостью политической устойчивости, соответственно особой важностью обладал и принцип культурной достаточности, как демонстрации политической лояльности. Таким способом поддерживалось идейное единомыслие в тех пределах, которые позволяли эффективно управлять обществом и общественной жизнью как в режиме внешнего управления (со стороны власти), так и в режиме самоуправления (с помощью обычаев).

Другой аспект, обладавший особой значимостью в общей композиции разных идентичностей, характерной для этого времени, заключался в нерушимой в своей целостности сословной иерархизированности общества аграрной эпохи. Такая жесткая сословная организация позволяла поддерживать политический порядок в условиях, когда практически все товары потребления – еда, одежда, предметы бытового обихода, оружие, не говоря уже о более специальных товарах (художественных и иных символических) обладали большей или меньшей дефицитностью. Как известно, внутренняя политика – это набор методов поддержания порядка в режиме потребления при дефицитности предметов этого потребления [10]. Сословная дифференцированность аграрного общества, с помощью которой общая иерархия в построении сословий поддерживалась разными юридическими правами представителей разных сословий и их соответствующими возможностями «доступа к столу», достаточно эффективно обеспечивала порядок потребления с тем, чтобы «за обедом не было толкотни». Малоэффективная экономика, основанная на индивидуальном ручном труде и физической энергетике (преимущественно самого человека и домашних животных), не могла произвести больше продукции, что компенсировалось жесткостью распределительной системы. Аграрная эпоха – это прежде всего эпоха господства жесткой распределительной системы.

Но наступала пора индустриальной эпохи. Историческая цель индустриальной эпохи – социальная устойчивость, достигаемая не за счет усиления репрессивного характера функционирования социальной системы (хотя имели место и такие попытки – нацизм, социализм), а за счет усиления социальной справедливости общественного устройства. При всем многообразии задач, которые решались сообществами и их экономиками, основная социальная задача, реализации которой было посвящен этот этап истории, так или иначе, сводилась к переструктурированию общества и организации его на более справедливых началах. Это касалось принципов социальной организации – все равны перед законом, все обладают равными стартовыми возможностями, и социальные преимущества получает лишь тот, кто своей деятельностной активностью (в рамках закона) завоевал их сам. Это касалось и принципов культурной организации – осуществлялся переход от этнической и конфессиональной системы культурной локализации, при которой от человека требовалось, чтобы он в совершенстве владел местной обыденной и религиозной культурой и принимал активное участие в ее манифестациях, к национальному типу. В национальном типе культурной организации господствующую культуру нужно было просто признавать, не нарушать ее демонстративно, публично, проявлять к ней пассивную политическую лояльность, и этого, как правило, было достаточно. Дома, за зарытыми дверьми человек имел право придерживаться любых иных обычаев. Таким образом, преодолевался дефицит справедливости, который ранее был обусловлен не только разными правами разных сословий, но и категоричностью требований «культурного соответствия», при котором даже малейшее отклонение от стандарта рассматривалось как ересь и жестоко наказывалось.

Такое изменение отношения к «идеологической выдержанности» процедур и продуктов деятельности среди иных своих последствий привело и к тому, что постепенно предпочтение стало отдаваться не нормативному характеру результатов деятельности, а ее качественным параметрам, не привычности и предсказуемости свойств продукта, а его функциональной успешности. Выбор начал производиться не по признакам сущностного (хотя порой и вариативного по формам) повторения исторически оправдавших себя образцов, как в аграрную эпоху, а по признакам фактической целевой эффективности произведенного продукта, независимо от степени его традиционности и соответствия местным нормам. Это в равной мере касалось и символического продукта, и искусство Возрождения явилось первым сигналом начавшегося процесса смены критериев социального выбора.

Итак, перед нами совершенно очевидное развитие параметров выбора от витальной необходимости и характерного для нее принципа «каждому по его биологической устойчивости» (жизнеспособности) в первобытную эпоху, к политико-идеологической необходимости и принципу «каждому по его вере» (по существу являвшейся политической ориентацией) в аграрную эпоху и далее к социальной необходимости и принципу «каждому по его труду» (социальной по¬лезности) в индустриальную эпоху. Что же дальше?

Мне представляется, что в постиндустриальную эпоху будет доминировать стремление к обеспечению культурной необходимости, основанное на принципе «каждому по его культурным предпочтениям». Это отчасти похоже на коммунизм в его марксистском определении «каждому по потребности». Конечно, обеспечить такое изобилие материального достатка, какое сулили нам классики коммунизма, экономика еще не может, однако человечество движется к своеобразному «культурному коммунизму», при котором будет обеспечено устойчивое культурное многообразие и равноправие. С этой целью будет преодолеваться дефицит толерантности и культурной нетерпимости к Другому. Наиболее значимым станет установление устойчивости самого общества в качестве «общества доверия», имеющего прежде всего культурный характер.  Будет соблюдаться процедура культурного равноправия так же, как в демократическом обществе индустриальной эпохи соблюдается процедура гражданского и юридического равноправия всех членов общества. Естественно, этот процесс имеет и свои негативные стороны, уже отмечавшиеся в литературе [11].

При такой высокой степени процедурной стандартизации условий деятельности и возрастании объективных возможностей для сравнения их результатов, наиболее успешными должны проявлять себя проекты и решения, в которые вложено больше таланта и которые являются наиболее перспективными по своим возможностям. В отличие от аграрной эпохи, когда «правильность» совершенного действия определялась и вознаграждалась в основном по идеологическим признакам (блага и возможности как награда за верность), и индустриальной эпохи, в которую приемлемость действий определялась и вознаграждалась по признакам их экономической эффективности (блага и возможности как награда за утилитарную полезность), теперь основанием для предпочтения и признания становится заложенная в действие возможность его усовершенствования, модернизации (блага и возможности как награда за перспективность). Соответственно и выбор осуществляется не по основаниям культурной достаточности (как в аграрную эпоху) или качественной предпочтительности (как в индустриальную эпоху), но на основании модернизационной перспективности того, что выбирают, высокой вероятности его дальнейшего развития.

Как всегда, в числе первых на этот путь вступило искусство, которое стало экспериментировать с романами, которые может дописывать сам читатель, картинами, которые может дорисовывать сам зритель, и прочими возможностями для модернизации и нестандартной интерпретации. Разумеется, это потребовало определенной психологической ломки в культурном самосознании общества, дескрализации понятия «шедевр», что с большим успехом было осуществлено сразу по нескольким каналам: постмодернизмом с его цитатной иронией («нет такой глупости, которую еще не сказали до нас»), массовой культурой с ее «Джокондой с усами» и т.п. Но ведь это только первые шаги, отличающиеся своеобразной художественной экстравагантностью. Дальше будет «Джоконда без усов», но...

Но в этом кроется и еще одна опасность. Ситуация культурной избыточности и отказа от нормативных критериев, возникающая таким образом, создает для власти (понимаемой в наиболее широком смысле) дополнительные возможности для манипулирования общественным сознанием, потребностями и интересами людей, навязывании им искусственных потребностей, чем власть эффективно пользуется [12]. Я предполагаю, что такой манипулятивный метод социального управления в имеющейся социокультурной и информационно-коммуникативной ситуации («управляемый хаос») в обозримой перспективе станет основным, позволяющим достигать наиболее впечатляющих результатов в вопросах социальной стабилизации и регулирования социальных притязаний населения. Конечно, рано или поздно общество и с этим справится; не ясно только как быстро и какой ценой.

Попробуем отобразить направленность социокультурного развития в таблице.

Эволюция доминантных идентичностей

Еще один аспект, который я собираюсь рассмотреть, посвящен проблеме выстраивания самой иерархии доминантных идентичностей, характерных для той или иной эпохи. Для того, чтобы это рассмотрение носило системный характер, я постараюсь провести его на единых основаниях, а именно постараюсь выявить, какие типы идентичности в ту или иную историческую эпоху обеспечивали основные социально-функциональные потребности общества в таких вопросах, как:

• производство – материальное, символическое, информационное и социальное (поддержание порядка),

• потребление – материальное, символическое, информационное, социальное (патронаж, благотворительность),

• обмен – материальный, символический (идеологический), информационный (коммуникация).

В эпоху первобытности на раннем ее этапе производство ограничивалось изготовлением орудий и жилищ. Продовольствие не производилось, а изымалось из природы в готовом виде методами охоты и собирательства и только потреблялось. Разумеется, при этом развивались информационный и символический обмены. Зарождался обычай, как форма социальной регуляции. Все это происходило в рамках рода, т.е. большой семьи и идеологически обеспечивалось мифологией, так или иначе основанной на родовых проблемах. Единственная солидарность и идентичность, которая реально требовалась в этих условиях и являлась функционально универсальной, была кровнородственная, т.е. внутрисемейная, с соответствующим распределением ролей – гендерных и возрастных.

На позднем первобытном этапе получила развитие деятельность по производству продовольствия, основной формой социальной общности стало племя, и, главное, возникла семья (патриархальная и нуклеарная), которая и стала функциональным продолжателем раннепервобытного рода. Теперь производство, потребление и обмен преимущественно, а коммуникация в существенной мере велись в рамках семьи, и потому кровнородственная солидарность и идентичность все еще оставались наиболее актуальными регулятивами социальной жизни. Другое дело, что в дополнение к этому неизбежно развивались и внутриплеменные формы взаимодействия (как представляется, меньше в хозяйственной сфере, а преимущественно во внешнеполитических акциях – обороне или нападении), а также коммуникация и связанные с ними соответствующие солидарность и идентичность, которые основывались и регулировались уже обычаем. Обычай являлся в то время сравнительно универсальным регулятивом, обеспечивающим вес комплекс межсемейных отношений: и социальный порядок, и культурно-этническое взаимопонимание, и религиозно-обрядовое единство. Политическая власть (вождество) и религия (шаманство) еще не стали самостоятельными социальными институтами, а являлись лишь техническими инструментами по исполнению обычая.

Таким образом, можно заключить, что основными функционально эффективными типами солидарности и идентичности в первобытную эпоху были: кровнородственная и семейная, а также племенной обычай.

В аграрную эпоху эта система социальной регуляции в той или иной мере усложнилась.

Показательно, что в продолжение первобытной ориентированности на приоритет потребления над производством, в аграрную эпоху именно порядок в потреблении обеспечивался особым социальным типом регуляции – сословным статусом человека, определявшимся преимущественно родовым происхождением человека (связь потребления и происхождения – характерный атавизм эпохи первобытности). Патриции и плебеи, свободные и рабы, феодалы и крестьяне различались прежде всего разной возможностью «доступа к столу». Разумеется, еще имела место и трудовая эксплуатация в отношении рабов (использовавшихся в основном на строительных работах и в качестве домашней прислуги), холопов (такой же домашней прислуги) и крепостных крестьян (барщина – это одна из форм рабства, только ограниченная по времени). Все прочие аспекты социальной жизни человека – производство, обмен, коммуникация, идеология – стимулировались и регулировались в основном этнической и религиозной солидарностью и идентичностью.

Я полагаю, что солидарность и идентичность аграрной эпохи были в основном политическими, но это политическое единство выражалась в существенной мере в культурных формах, в обычае и религии. Материальное производство (и крестьянское, и ремесленное), как и в позднепервобытный период, носило в основном семейный характер и регулировалось обычаем (разумеется, имели место и другие формы – принудительное рабство и добровольное монашество, позднее появились мануфактуры, но они не носили системообразующего характера в экономике того времени). Символическое производство, конечно, отличалось своей спецификой, уже хотя бы потому, что в нем меньше были задействованы представители угнетенных сословий, а в большей мере – аристократия и духовенство. Но и символическое производство того времени в существенной мере носило инструментальный характер по решению задач воспроизводства обычая, пропаганды его, утверждения его как единственно возможной формы социальной жизнедеятельности.

Представляется очень интересным вопрос, насколько самостоятельной формой деятельности в то время была политическая практика. Мне думается, что она в существенной мере являлась формой культурного самовыражения, утверждения своей «культурной правоты», имманентного преимущества – цивилизационного в античную эпоху, конфессионального в Средневековье.

Вопрос о том, насколько религия в то время была органичной частью обычая или решала уже какие-то самостоятельные социальные задачи, остается открытым. Я думаю, что это зависело от индивидуальных особенностей того, кто к религии был обращен. Для основной массы населения, религия, несомненно, оставалась не более чем этническим обычаем, системой обрядов и нормативных традиций (обрядоверие). Но уже были и такие верующие (преимущественно профессиональные священнослужители), для которых религиозная проблематика выливалась в специальную высоко квалифицированную интеллектуальную работу.

Мы, знающие историю культуры аграрной эпохи, главным образом, по интеллектуальным и художественным шедеврам Античности и Средневековья, плохо отдаем себе отчет в том, до какой степени эти шедевры не оказывали никакого влияния на практику обыденной повседневности рядового крестьянина и горожанина, да в обыденной жизни рядового аристократа или священнослужителя они большой роли не играли. Постичь эти шедевры и по-настоящему оценить их тогда могли лишь такие же «шедевральные» личности, а их в любые времена было ничтожно мало. В целом же интеллектуально-художественная деятельность корифеев духа аграрной эпохи являлась «работой на будущее», на грядущее развитие мысли и искусства, хотя сами мыслители и художники, видимо, не отдавали себе в этом отчета. Впрочем, скорее всего они работали не на актуальный социальный успех, а на вечность. В ту эпоху все делалось в расчете на вечность...

Таким образом, аграрная эпоха в своих социальных целях была преимущественно политически детерминированной. Основное требование к населению: верность Богу и государю. Но – как, ни парадоксально – по своим историческим результатам эта эпоха привела не столько к сложению исторически устойчивых политических объединений, сколько к выраженной культурной дифференциации разных народов, самоутверждению сообществ и их сегментов в своей культурной исключительности.

Индустриальная эпоха по этим признакам была совершенно другой. Она была посвящена решению задач социальной стабилизации общества, установлению новых параметров социальной справедливости, которые бы устроили демографическое большинство населения. В русле решения этих задач и развивалась типология солидарности и идентичности, в которой задачи социальной интеграции и баланса стали более важными, нежели задачи культурной дифференциации.

В отличие от предшествующих эпох здесь на первое место по значимости вышло производство, постепенно превратившееся в самоцель общественной деятельности. Интересно, что, если на аграрном этапе символическое производство (идеология) и социальное производство (порядок) по своей практической значимости фактически доминировали над материальным производством, то теперь значимость материального производства подавила собой все. Оно стало не просто техническим условием существования общества, а его самоцелью, что совершенно точно подметил К. Маркс. Естественно, что в этих новых условиях значимость социально стабилизирующих тенденций развития постепенно превзошла значимость культурно-нормативных интенций.

Тем не менее, движение в этом направлении все же началось в границах культурно-дифференцирующих процессов, а именно в форме трансформации этнического разделения в национальное (имеются в виду западноевропейские сообщества, которые отличало наибольшее социально-экономическое развитие), при котором социальный приоритет получало не этнокультурное, а этнополитическое начало. Нация, которая, как правило, имеет в своей основе какой-то один или два системообразующих этноса, является в первую очередь гражданско-политической структурой, локализуемой не в пределах распространения какого-либо языка или обычая, а в пределах границ определенного государства. Нация может быть определена в равной мере этническим, политическим и социальным образованием, причем функционально более всего политическим и лишь затем культурным. Соответственно и национальная идентичность, возобладавшая в индустриальную эпоху, отличалась скорее этнополитическими притязаниями, нежели этнокультурными. Тем не менее, с ее помощью был налажен эффективный коммуникативный процесс, а мощность ее гражданской идеологии не уступала прежним этно-религиозным установкам.

Другой новацией индустриальной эпохи стала трансформация сословного социального членения общества в классовое. В первом случае люди в зависимости от своего происхождения обладали разными юридическими правами и возможностями по социальной самореализации, а во втором – они различаются в первую очередь социальными ролями, которые исполняют в обществе в силу так или иначе сложившейся своей профессиональной судьбы, а стартовые возможности у них юридически равные.

Именно эти два типа социальной солидарности и идентичности – национально-политический и социально-классовый – можно выделить в качестве доминантных в индустриальную эпоху.

Эти доминанты определили и роль культурных составляющих социального сознания этого времени. Культура по характеру своего социального служения стала в существенно большей мере политической, нежели метафизической. Она стала техническим инструментом политического управления, причем не менее эффективным, чем насилие. Это стало понятным, когда социально-экономические задачи потребовали социальной (а, следовательно, и культурной) мобилизации всего населения, введения всеобщего образования, всеобщей службы в армии, всеобщего привлечения к труду, единых стандартов социализации, развития средств массовой информации и т.п. Вот тогда и наметилось возрастание социально-регулятивной роли культуры, но используемой уже не как эталонный продукт прекрасного, правильного, нравственного, а как средство пропаганды, обеспечивающее нужную идеологическую ориентацию общества. Разумеется, все это имело характер не только примитивной пропаганды и агитации (хотя для широких масс годились и они), а порой принимало и достаточно тонкие формы. Но суть новых социальных функций культуры от этого не менялась.

Конечно, культура и раньше иногда использовалась в такой функции, например, в политических интересах Церкви. Но все-таки, ни у Церкви, ни у государства не было таких технических возможностей по информационно-культурному управлению массами.

Процессы использования культуры в решении задач социального управления резко активизировались и актуализировались на волне массовой урбанизации, охватившей страны Европы и Америки во второй половине XIX века. В города хлынули десятки и сотни тысяч, а потом и миллионы переселенцев, внутренних и внешних мигрантов, вырванных из социально-регулятивных оков своих традиционных сельских обычаев. И тогда функции нового социально-регулятивного инструмента для них начала выполнять массовая культура, развивавшаяся в полном соответствии с процессами социальной и культурной маргинализации городского населения. Именно массовая культура на заключительном этапе индустриальной эпохи, когда фактически деградировали прежние сословные образования, приняла на себя функции основной культуры потребления, регулятора социальной стабильности, заполнителя досуга [13].

На первый взгляд, доминантные типы солидарности и идентичности индустриальной эпохи, конечно, в чем-то грубее, циничней, вульгарней типов, распространенных в аграрную эпоху, но в чем-то гуманней, либеральней и т.п. Они связаны с решением других социальных задач – установлением новой социальной справедливости, призванной снять напряжения, регулярно сотрясавшие общества аграрной эпохи. И нельзя не признать, что решение этой задачи в известных пределах состоялось.

Рассмотрение постиндустриальной эпохи, которое необходимо провести по модели данного исследовательского алгоритма, сложно тем, что эта эпоха только началась, и в ней еще в существенной мере доминируют черты, характерные для индустриального этапа развития (его позднего варианта). Но уже какие-то новые тенденции, появившиеся за последние полвека, можно различить. Это прежде всего «производство знания», которое по своей социальной значимости, если еще не обогнало материальное производство, то уже начинает настигать его. Далее – это производство информации, значимость которой в управлении социальными процессами радикально выросла [14].

Какая доминантная идентичность регулирует ныне производство, определенно сказать трудно. В существенной мере, конечно, прежняя – национально-гражданская. Но уже появились определенные признаки того, что начинает формироваться новая идентичность, основанная на профессионально-квалификационных характеристиках ее носителей, и в рамках ее зарождается «нация высоколобых», т.е. наиболее квалифицированных специалистов, фактически определяющих пути развития производства (во всех его проявлениях – материального, интеллектуального, социального и т.п.) и его научной обеспеченности. Но все это еще достаточно далеко от каких-то институциональных проявлений.

В вопросах потребления пока еще продолжает торжествовать массовая культура, и нет никаких признаков того, что здесь намечаются какие-либо перемены. От того, что массовая культура будет иметь более глобальный или более глокальный характер, по моему мнению, ничего принципиально не изменится. Стратегия потребления в принципе остается той же.

Обмен в постиндустриальную эпоху в основном продолжает тенденции, наметившиеся на заключительном этапе индустриальной эпохи, но фактически начавшие реализовываться только ныне, – превращения всего человечества в единого комплексного потребителя сравнительно стандартизированных материальных, идеологических, художественных, информационных и иных товаров. То, что сегодня называется «глобализацией», как нельзя лучше иллюстрирует основные тенденции развития ситуации с обменом. Предметом обмена стала продукция интернационально стандартная по существу, но временами «раскрашенная в местные цветочки». Это требует и определенной ломки потребительских ожиданий. Местная специфика любых продуктов – и материальных, и художественных, и информационных – шаг за шагом теряет свою локальную выразительность и даже элементарные атрибутивные признаки.

В целом новые типы солидарности и идентичности, которые становятся наиболее востребованными в этой ситуации, – это те, которые отличаются наибольшей плюралистичностью, толерантностью, восприимчивостью к новому. В каком-то смысле это можно назвать психологической готовностью к культурному хаосу (в этой связи вспомним постмодернистскую «ризому»), который постепенно становится социокультурной нормой заполнения нашей повседневной жизни. Ориентироваться в нем нам помогают СМИ. Только такие качества сознания, такой психологический настрой ныне могут эффективно регулировать деятельность, отвечающую современным социальным потребностям. Поэтому главное требование, которое предъявляется к актуальной идентичности – это культурная мобильность, готовность к восприятию любого, сколь угодно неожиданно нового и экстравагантного культурного явления.

Теперь попробуем обобщить этот обзор по основным функциональным профилям.

Производство (материальное, символическое, социальное)

В первобытную эпоху производства как системной деятельности поначалу не было совсем (такого рода акции носили ситуативный характер), а с переходом к производящему типу хозяйствования (кормления) оно стало осуществляться в основном в частных интересах патриархальных и нуклеарных семей, и соответствующий тип кровнородственной солидарности и идентичности его стимулировал и регулировал.

В аграрную эпоху материальное производство продолжало носить преимущественно семейный характер (это по преимуществу; дополнительно, конечно, имели место и другие формы производства). А вот символическое и социальное производство стало обретать все более и более общественный характер, и в его регулировании все большую роль начинала играть этническая и религиозная, а отчасти и сословная идентичность (хотя, как правило, это общественное производство преследовало в основном политические цели).

В индустриальную эпоху ситуация коренным образом переменилась. Производство (во всех своих ипостасях) приобрело преимущественно общественный характер (по своим целеустановкам), стимулируемый и регулируемый национально-гражданской солидарностью и идентичностью. А семейные, этнографические и конфессиональные его формы стали отодвигаться на периферию социальной активности. Производство постепенно превратилось в самоцель социальной жизни общества.

В начале постиндустриальной эпохи мы видим, что производство в основном сохраняет социально-культурные характеристики, специфичные для позднего периода индустриальной стадии. Вместе с тем, все большую и большую роль в нем начинает играть фактор профессиональной квалификации исполнителей, что со временем может стать основой новой производственной солидарности и идентичности.

Таким образом, мы видим, что производство на протяжении своей истории проделало эволюцию от преимущественно семейного (как по субъектам исполнителей, так и по объектам потребления) к общественному, сначала в этнических масштабах, затем в национальных, а в последние десятилетия и в транснациональных. Соответственно и регуляция его осуществлялась сначала кровнородственной солидарностью и идентичностью, затем этнической (в основном), потом национальной, а ныне становится очевиден поворот к межнациональной профессионально-квалификационной солидарности.

Потребление (материальное, символическое, информационное)

В течение первобытной эпохи потребление являлось основной форой индивидуальной и социальной активности людей. И делали они это сначала в родовых, а позднее в семейных общинах (племена можно рассматривать как потребительские коллективы преимущественно в плане символического и информационного потребления), что и регулировалось соответствующим типом солидарности и идентичности.

В аграрную эпоху непосредственными потребительскими коллективами остались семейные ячейки, но основным регулятором потребления стало социально-сословное членение общества. Модели потребления в существенной мере определялись сословной принадлежностью потребителя, и это основывалось на той или иной сословной солидарности и идентичности.

В индустриальном обществе на раннем его этапе еще продолжал доминировать сословный тип потребления, регулируемый соответствующей идентичностью, но к концу индустриальной эпохи (конец XIX–ХХ века) приоритет в регуляции потребления перешел к массовой культуре. Массовая культура на самом деле превратилась в новую тотальную стратегию потребления, и регулятором ее стала идентичность, связанная главным образом со стилевой манифестацией, модой, досуговыми увлечениями (на первых порах в национальных масштабах).

Потребительская стратегия постиндустриального общества пока еще полностью соответствует этой поздней индустриальной модели, но осуществляет себя уже в масштабах транснациональных, что очень наглядно наблюдается в том явлении, которое принято называть глобализацией.

Таким образом, мы наблюдем тенденцию развития потребительских трендов от семейного уровня, к сословному и, наконец, к тотальному, что последовательно регулировалось идентичностями: кровнородственной, сословной и интернациональной модно-стилевой.

Обмен (материальный, символический, информационный)

Говорить о масштабах материального обмена в первобытную эпоху трудно, но, несомненно, информационный и символический обмен внутри родовой общины и племени был весьма развит. Он регулировался все той же кровнородственной, а позднее и племенной идентичностью и в существенной мере обеспечивался языковой общностью коллектива. О межобщинном обмене мы определенно судить не можем; археология свидетельствует о том, что материальный обмен был незначительным, да и информационный скорее всего тоже был невелик.

Обмен аграрной эпохи тоже носил главным образом внутренний характер (преимущественно непосредственно соседский). Рынка товаров, идей и информации как такого не было. Внешний обмен был несопоставим по масштабу с внутренним. Но и внутренний обмен был в большей мере символическим, нежели материальным, обеспечивался прежде всего этническим и конфессиональным единством общества (единством языка, обычаев, нравов, религии), и был связан с соответствующей идентичностью.

В индустриальную эпоху материальный обмен стал одной из основных форм экономической деятельности, и за его осуществление стала отвечать вся национальная политика в целом. Обмен, наряду с производством, стал важнейшей отраслью обеспечения национального благополучия. Соответствующим образом, солидарностью и идентичностью, регулировавшими производство и все виды обмена и коммуникации стала национально-полити¬ческая идентичность. Следует обратить внимание, что в индустриальную эпоху большую значимость получил обмен идеями, особенно касавшимися вопросов социальной справедливости; этот феномен известен нам под названием «мировое революционное движение».

Постиндустриальная эпохи добавила в эту производственно-обменную идиллию лишь ту краску, что важнейшей частью как производства, так и обмена стало производство знаний и обмен информационный, а также то, что обмен теперь приобрел общепланетарные масштабы, особенно в области информационной.

Таким образом, можно заключить, что и в процедурах обмена наблюдалась та же тенденция к расширению его масштабов от внутриплеменного к этническому, затем к национальному и транснациональному. Здесь, может быть, в большей мере, чем в производстве и потреблении была значима коммуникативная проницаемость границ этнолингвистических между участниками обмена; но и это препятствие с большим или меньшим успехом по ходу истории преодолевалось.

Попробуем выстроить сводную таблицу того, какие доминантные типами солидарности и идентичности регулируют основные социальные функции сообществ в разные эпохи.

Таким образом, подводя общий итог, нужно отметить, следующее.

Во-первых, в истории наблюдается последовательное повышение таксономических уровней социальных объединений, в рамках которых реализуются солидарность и идентичность. Движение идет поначалу от малых социальных групп – родовых общин и семей в первобытную эпоху к этносам, конфессиям и сословиям в аграрную эпоху. Затем продолжается таксономическое возрастание, приводящее к образованию наций и классов на индустриальной стадии, и, наконец, к формированию транснациональных общностей ныне, в постиндустриальную эпоху. В этом росте можно усмотреть безусловную историческую закономерность, свидетельствующую о том, что по мере исторического развития акторами социального действия становятся все более крупные и сложно организованные общности.

Во-вторых, наблюдается выраженная направленность трансформации функциональных задач доминантных типов солидарности и идентичности по ориентации людей на определенные варианты социальных взаимодействий. Имеет место развитие: от политической дифференциации в аграрную эпоху (размежеванию на «наших» и «не наших»), к социальной интеграции в индустриальную эпоху (мобилизации всех «наших») и к культурному балансированию в постиндустриальную эпоху (согласованию интересов «наших» и «не наших»). А это означает, что, если в аграрную эпоху определенная, а порой и весьма существенная часть населения («не наши» по тем или иным признакам) была отсечена от возможности активного участия в социальной жизни, то в дальнейшем от эпохи к эпохе возрастала доля населения, вовлеченная в конструктивное социальное коммуницирование и взаимодействие. Это стимулировало людей к добровольному участию в том или ином типе актуального социального взаимодействия, который соответствовал доминантной на данном этапе идентичности. В этой исторической трансформации преобладающих типов социальных взаимодействий тоже усматривается определенная закономерность, свидетельствующая об исторической тенденции все более и более полного вовлечения всего населения в социально полезную деятельность и перехода от принудительных форм такой вовлеченности к добровольным.

В-третьих, как правило, на роль новых доминант идентичности выходят типы, которые в принципе и раньше наблюдались в сообществе, но являлись сравнительно второстепенными. Разумеется, они при этом проявляются в конкретных формах, которые в новых условиях становятся наиболее адекватными и не всегда похожими на свои прежние, исторические образцы. Но, тем не менее, есть основание для осторожного предположения о том, что в принципе все наблюдаемые ныне функциональные типы солидарности и идентичности в основном сложились в человеческом обществе ко времени классообразования (поздний неолит) и сосуществовали в разных иерархических комбинациях и разных формах своей внешней проявленности.

В-четвертых, некоторые архаические идентичности, даже перестав быть доминантными, продолжают оказывать существенное влияние на устройство социальной жизни общества и в последующем. Например, кровнородственная идентичность, бывшая доминантной в первобытную эпоху, сохраняла свою очень вы-сокую социальную значимость и в аграрную эпоху как в качестве производственно-потребительской семейной солидарности, так и в качестве универсального основания для сословного размежевания, осуществлявшегося преимущественно по признакам биологического происхождения человека от тех или иных родителей. В индустриальную эпоху биологи¬ческое происхождение человека от определенных родителей нередко становилось основанием для определения его национальной принадлежности (в Германии и в СССР). Но и в настоящее время биологическое родство человека служит основанием для введения его в права имущественного наследования, т. е. является частью его социальных прав. Еще более сложное влияние на совокупность социальных возможностей человека оказывала и продолжает оказывать его религиозная идентичность.

В-пятых, разные типы доминантной идентичности подразумевают и приоритет разных типов личностей, модальных в соответствующих условиях, с разными установками на деятельность. Как представляется, в первобытную эпоху господствовала деятельностная установка на упорство, в аграрную – на дисциплинированность, в индустриальную – на предприимчивость. В постиндустриальную эпоху, думается, приоритет будет иметь установка на толерантность.

Но это лишь самые предварительные выводы. Дальнейшая работа в этом направлении должна дать много новых познаний в области закономерностей культурно-исторического движения.
 

ПРИМЕЧАНИЯ

[9] Угроза встреч с другими коллективами людей и борьбы с ними за территорию кормления была не очень большая, поскольку первобытные сообщества¸ как правило, жили на значительном расстоянии друг от друга и в непосредственный контакт вступали редко.
[10] Бочаров В.В. Политическая антропология // Антропология власти. СПб.: Изд-во СПбГУ, 2007. Т. 1. Власть в антропологическом дискурсе. С. 14-48.
[11] Бенхабиб С. Притязания культуры. Равенство и разнообразие в глобальную эру. М.: Логос, 2003. 350 с. См. также: Малыгина И.В. Динамика российской идентичности // Быть русским… Коллективная монография [Т.Г. Киселева, И.В. Малыгина, А.Я. Флиер]. М.: МГУКИ, 2005. С. 5-52.
[12] См., например: Бодрийяр Ж. Соблазн. М.: Ad marginem, 2000. 319 с. и др.
[13] Подробнее см.: Костина А.В. Народная культура – этническая культура – массовая культура. «Баланс интересов». М.: URSS, 2009. 1216 с.
[14] Самый свежий пример – революции в Северной Африке, не в последнюю очередь спровоцированные, а, может быть, и организованные социальными сетями интернета.

© Флиер А.Я., 2020

Статья поступила в редакцию 21 августа 2019 г.

Флиер Андрей Яковлевич,
доктор философских наук, профессор,
главный научный сотрудник
Российского НИИ культурного
и природного наследия им Д.С. Лихачева,
профессор  Московского государственного
лингвистического университета.
e-mail: andrey.flier@yandex.ru