От автора

Эта статья была написана и опубликована в 2011 г. И хотя тема идентичности не входит в круг моих основных проблем исследований, и эта статья единственная, что я написал по этому поводу, она оказалась очень востребованной. Однако читатели жалуются на то, что она малодоступна, ее текста нет в интернете, и просят еще раз опубликовать ее в журнале «Культура культуры». Я с удовольствием выполняю эту просьбу.

А.Я. Флиер

История культуры как смена
доминантных типов идентичности
(начало)

Аннотация. Статья посвящена анализу культурной истории и доминантным основаниям солидарности и идентичности, преобладавшим у населения на том или ином историческом этапе. Рассматриваются основные составляющие таких стадиальных идентичностей и делаются заключения о некоторых общих закономерностях, регулировавших общественное сознание в разные эпохи.

Ключевые слова: идентичность, солидарность, типология идентичностей, социальные основания идентичностей, эволюция идентичностей.

Когда исследователи говорят о тех или иных исторических эпохах, они, естественно, лишь умозрительно разделяют непрерывный процесс истории на какие-то условные отрезки. Эти исторические фрагменты определяются на основании тех или иных значимых различий между ними, устанавливаемых путем акцентирования внимания на каких-то их выделенных чертах. Если бы не было таких различий, делить историю на эпохи не имело бы смысла. Сама идея периодизации истории вытекает из факта несхожести одного отрезка времени с другим (по той или иной совокупности черт), и желания как-то систематизировать эти различия.

Основания для такой периодизации могут быть самыми разными, взятыми из разных областей жизни. Например, хорошо известно деление истории по уровням культурного развития на «дикость, варварство и цивилизацию», предложенное еще в XVIII веке Л. Фергюсоном, а затем развитое Л.Г. Морганом [1]. Можно по художественно-стилевым различиям делить культуру средневековой Европы на каролингское возрождение, романский и готический периоды, некоторые исследователи выделяют еще и период итальянского предвозрождения, и, наконец, собственно итальянское Возрождение, завершающее средневековую культуру и начинающее культуру Нового времени. Сосредоточив внимание на способе экономического производства и общем социальном устроении общества, К. Маркс делил историю на формации – первобытнообщинную, рабовладельческую, феодальную и капиталистическую. Следует сказать, что такое формационное деление, основанное только на европейских реалиях и на исторических представлениях, характерных для середины XIX в. и не вполне подтверждаемых новыми научными открытиями ХХ в., стало подвергаться критике в нашей исторической науке уже в советское время [2].

В последние десятилетия наибольшее признание получило членение социальной истории на технологические эпохи (по преобладающим технологиям экономического, социального, информационного производства). На таком основании выделяются исторические эпохи:

- первобытная (характерная примитивным ручным трудом, элементарными социальными структурами, отсутствием письменности; ее принято завершать возникновением первых городских цивилизаций в IV-III тыс. до н.э.);

- аграрная (где использовался ручной труд – рабский, крестьянский, ремесленный – с развитым инструментарием при активной эксплуатации животных, имелась системная социально-сословная и политическая организация, информация фиксировалась письменностью; аграрную эпоху в Европе принято условно заканчивать XV веком – изобретением печатного станка, итальянским Ренессансом и Великими географическими открытиями);

- индустриальная (с доминирующим мануфактурным, а затем машинным производством, с национально-политической и социально-классовой организацией, с развитым книгопечатанием; индустриальную эпоху принято помещать в пределы XVI – первых двух третей XX вв.);

- постиндустриальная (с производством на основе информационных технологий, с активной ролью транснациональных политических, экономических и информационных структур, с переходом от книжной на экранную культуру; ее начало принято отсчитывать от «информационной революции» 1960-1970-х гг.).

При этом в рамках каждой из обозначенных эпох принято выделять ранний и поздний ее периоды, что подчеркивает определенное различие между такими периодами в их социально-политическом устроении при единстве доминирующей технологии экономического производства. Безусловно, нельзя не отметить существенных различий между «дикой» первобытной родовой общиной и «варварской» племенной структурами первобытности, между «цивилизационно наступательной» Античностью и «идеологически обороняющимся» средневековым феодализмом в аграрную эпоху [3], между ранним индустриальным (мануфактурным) периодом XVI – середины XVIII вв. и поздним «империалистически-социалистическим» периодом (эпоха «модерна») конца XVIII-XX вв. в рамках индустриальной стадии. О членениях постиндустриальной эпохи по понятным причинам говорить еще рано.

Разные методологические подходы к истории общества и культуры акцентируют внимание и на разных алгоритмах ее протекания и разных результатах, к которым она приводит. Эволюционисты выделяют процесс усложнения социальных систем по мере их развития, диффузионистов интересует эстафетное распространение по миру цивилизационных достижений, функционалисты делают акцент на углубляющейся специализации в деятельности людей и социальных институтов, постмодернисты – на неуклонном расширении пространства социальной свободы личности.

Я позволю себе предложить еще одно наблюдение, касающееся алгоритмов и результатов исторического социокультурного развития, сделанное в целом в границах приведенной выше технологической периодизации истории, основания и принципы построения которой я полностью разделяю как наиболее свободные от какой-либо идеологической ангажированности.

Типология доминантных идентичностей

В одном из своих недавних исследований я обратил внимание на то, как со сменой выраженных в своей специфике исторических эпох меняются и приоритетные основания для социальной солидарности живущих в это время людей, а соответственно и основания их идентичности, да и вся композиция значимых для данной эпохи социальных самоощущений [4].

Хорошо известно, что в разные эпохи, как сознание людей, так и их социальное поведение в существенной мере регулировалось определенными экзистенциальными целеустановками, которые на том или ином этапе исторического развития являлись наиболее актуальными. Такого рода специфичные установки имели место в каждую эпоху, в любом сообществе, причем частота их перемен по ходу истории все больше и больше ускорялась. В одну эпоху наибольшей значимостью обладало религиозное самоощущение сообществ и их выделение себя по этому признаку, в другую политическое, в третью экономическое и т.п. Подобная выраженная направленность в самоопределении людей в равной мере распространялась как на их материально-производственную, так и на интеллектуальную деятельность, цели познания мира, его сущностной и структурной интерпретации в общественном сознании. Разумеется, в равной мере все это было актуально и для принципов, регулировавших процессы производства, потребления, обмена, коммуникации и т.п. Более всего специфика таких установок концентрировалась в характеристиках преобладающих на том или ином историческом этапе типов солидарности и идентичности людей. Такие специфичные для каждой исторической эпохи приоритетные типы солидарности и идентичности я назвал «доминантными идентичностями» [5].

В принципе ничего нового такое наблюдение не содержит. Даже умозрительно понятно, что со сменой социальных интересов людей, которые происходят на протяжении истории, меняются и основания, актуальные для их коллективной общности. Вопрос лишь в том, чтобы увидеть в последовательности этих перемен некоторую системность.

Предварительный анализ общеизвестного материала по преобладающим моделям социального самоощущения людей разных эпох в общественной истории и истории культуры позволил мне предположить, что доминантные идентичности, наиболее характерные для той или иной стадии развития, распределялись следующим образом.

Для эпохи первобытности наиболее характерной были солидарность и идентичность, основанные на кровном родстве (потомки «великого предка»), хотя на позднем первобытном племенном («варварском») этапе все большую актуальность стала обретать и этнокультурная (прежде всего лингвистическая) общность. Кровнородственную идентичность в целом можно охарактеризовать как социально-биологическую (социальные возможности человека определялись его происхождением) и мифологическую на этой основе. Ее идеология выстраивалась на соображениях витальной необходимости, направленной на поддержание демографической устойчивости общины.

Для аграрных сообществ в ранний период наиболее актуальной была этнокультурная (цивилизационная) идентичность (дихотомия «цивилизация/варварство»), а позднее все большее значение стала приобретать солидарность и идентичность, основанные на религиозном и сословном единстве и противопоставлении (единоверцы/иноверцы, а также аристократы/священнослужители/трудящиеся). Вместе с тем, подобная идентичность функционально была важна скорее как основание для политической солидарности, в то время как культурно-языковая солидарность в это время играла сравнительно второстепенную роль, потому в целом такая идентичность может быть охарактеризована как политическая. В функции универсальной идеологии выступала власть (как правило, в тесной соотнесенности с религиозными началами), и в целом поддерживалась более всего политическая устойчивость сообщества.

Для обществ индустриальной эпохи на раннем этапе наиболее доминантными, как представляется, были солидарность и идентичность гражданско-национального типа («один народ – одно государство» – Наполеон Бонапарт). Но уже на рубеже XVIII-XIX вв. стала обретать актуальность и идентичность, основанная на социально-экономическом (классовом) положении человека и связанная с этим борьба за построение более справедливого социального порядка. Здесь ситуация представляется обратной по отношению к аграрной эпохе; идентичность индустриального общества по своим основаниям преимущественно социальная и политическая и лишь отчасти культурная. Идеология индустриального общества строилась на социально-экономических и политических интересах и поддерживала социальную устойчивость общества.

Пока еще трудно сказать, какая солидарность и идентичность станут доминантными в постиндустриальную/информационную эпоху. Сейчас наблюдается заметная активизация идентичности, основанной на разного рода культурных манифестациях, проявляемых в первую очередь в разных типах досуговой активности, увлечений, впечатлений. Насколько устойчивой окажется эта идентичность, еще говорить рано. Пока она носит преимущественно культурный характер. Как представляется, наиболее актуальной проблемой общественного устройства нашего времени сейчас является толерантность к культурному и социальному многообразию человечества, к жизни в условиях непосредственного окружения людьми, отличающихся значительными культурными различиями (что раньше в истории встречалось в сравнительно ограниченных масштабах). Теперь нужно привыкать к восприятию такого многообразия в качестве нормы, которую нужно не преодолевать (как это делалось в прежние времена – преодоление Другого), а, напротив, поддерживать.

Продолжение исследований по этой проблеме привело меня к пониманию того, что вопрос о доминантных идентичностях следует рассматривать более дифференцированно, разделив их по профилям на идентичности культурные, социальные, политические, биологические и др. И по мере исторического движения от одной эпохи к следующей происходят определенные перемены как в иерархии значимости разных типов идентичности в целом, так и в приоритетности доминантных вариантов солидарности и идентичности в каждом профиле.

Сначала следует выстроить общую типологию оснований солидарности и идентичности по профилям, на которую можно опереться.

1.    Биологические основания солидарности и идентичности:

• кровнородственная (по реальному или предполагаемому биологическому родству и происхождению),

• семейная (по общности семьи как биологического союза и социальной ячейки ведения общего хозяйства),

• гендерная (по половой принадлежности и связанным с этим социальным гендерным ролям),

• возрастная (по принадлежности к тем или иным возрастным группам и обусловленным этим социальным возможностям),

• расовая (по непосредственным расовым признакам),

• по аномалиям и патологиям (по принадлежности как какой-то социальной группе с аномальными физическими возможностями).

2.    Культурные основания солидарности и идентичности:

• языковая (информационно-коммуникативная общность),

• этническая (по обычаям, нравам, ментальностям),

• религиозная (по особенностям мировоззрения, отношении к метафизическим основаниям жизни и смерти),

• мистико-мифологическая (по склонностям к иррациональным объяснениям наблюдаемой реальности),

• стилевая, модная (по актуальным формам культурной манифестации).

3.    Социальные основания солидарности и идентичности:

• профессиональная, коллегиальная (по роду производственной деятельности),

• корпоративная (по структурам, в которых осуществляется деятельность)

• квалификационная (по уровням образования, квалификационному качеству труда и профессиональному статусу),

• социально-сословная (по образу жизни и статусу, определяемому возможностями потребления),

• социально-экономическая, классовая (по социальным ролям, определяемым участием в производстве, материальному положению и наличию собственности).

4.    Политические основания солидарности и идентичности:

• служебная (связанная с отождествлением себя с инстанцией, по отношению к которой осуществляется служение, и собственному месту в служебной иерархии),

• гражданская, подданническая (по государству, подданным которого является человек),

• территориальная (по общности территории совместного проживания, населенного пункта и условий социальной жизнедеятельности),

• национальная (идентичность, сочетающая в себе гражданское и этническое самосознание),

• партийная (идентичность, основанная на особых представлениях о желаемых параметрах социального и политического устроения общества).

5.    Интеллектуальные основания солидарности и идентичности:

• по нравственным идеалам и устремлениям (по общности генерализирующих экзистенциальных и нравственных установок),

• по интерпретациям (по принадлежности к определенной школе, тем или иным образом интерпретирующей какие-то значимые истины).

6.    Досуговые основания солидарности и идентичности:

• по спортивным увлечениям (по общности совместных занятий спортом, игры в одной команде или «боления» за одну команду),

• по художественным увлечениям (по общности увлечения одними и теми же художественными течениями и произведениями, участия в непрофессиональной художественной деятельности, поклонения каким-то авторам или исполнителям),

• собирательство (по общности предметов собирательства и коллекционирования),

• по бытовым досуговым увлечениям (по общности предпочитаемых мест и способов поведения досуга).

Попробуем выстроить таблицу, отражающую то, какие разные варианты выделенных профилей доминантной идентичности были наиболее характерны для разных исторических эпох (разумеется, речь идет именно о наиболее характерных вариантах, не исключающих известной актуальности и других). Жирным шрифтом выделены те цели, основания и идентичности, которые на данном этапе развития представляются приоритетными.

Таксономические уровни субъектов идентичности

Приступая к рассмотрению этого вопроса, прежде всего нужно отметить тенденцию постоянного изменения таксономического уровня сообществ, в рамках которых становится доминантной та или иная идентичность, ведущая, судя по всему, к постепенному повышению этого уровня.

На раннем первобытном этапе таким базовым сообществом выступал род – малая социальная группа, все члены которой хорошо знали друг друга лично и постоянно общались, чем обеспечивалась необходимая культурно-коммуникационная плотность. На позднем первобытном этапе эту функцию стало выполнять племя, размеры которого, как правило, тоже позволяли практически всем соплеменникам лично знать друг друга и регулярно общаться (племя отличается от рода не столько большими размерами, сколько иным режимом личных взаимоотношений своих членов). В последующей истории встречаются функциональные наследники типологии первобытного рода в виде фамильных кланов, тейпов и т.п. Современным продолжателем этого типа общности является нуклеарная семья (основанная на институте брака).

В аграрную эпоху основным типом социальной общности, в рамках которой можно выделять доминантную идентичность, был этнос. Этнос – это уже слишком крупная общность, чтобы все его члены лично знали друг друга и непосредственно общались. Но единство языка и системы обычаев в принципе позволяет всем членам одного этноса легко понимать друг друга в любых формах коммуникации и быть не только понятными лингвистически, но и предсказуемыми в поступках, регулируемых общими для всех обычаями, нравами, традициями. Этническую общность можно определить как «отложенную коммуникацию», вполне возможную и совершенно несложную в случае необходимости.

В аграрную эпоху также развивались в качестве столь же актуальных сословная и религиозная (конфессиональная) солидарность и идентичность. Сословная общность (к ней принадлежат также варны и касты) может быть в определенном смысле рассмотрена как своеобразное продолжение родовой общности, поскольку принадлежность к тому или иному сословию была связана преимущественно с биологическим происхождением человека от определенных родителей, предполагавших соответствующие социальные последствия такого происхождения. Следует отметить, что принадлежность к определенному сословию не обязательно сопровождалась какими-либо имущественными или профессиональными преимуществами или ущемлениями (хотя на практике чаще всего так и было). Главное в данном типе социального устройства заключалось в том, что члены разных сословий регулировались в своей жизнедеятельности разными юридическими основаниями, заметно отличавшимися друг от друга. Они не столько имели разные практические возможности, сколько разные права для осуществления таких возможностей. Члены одного сословия также не знали друг друга лично, но культурно обычно были ближе друг к другу, нежели представители разных сословий. Т.е. это тоже была в своем роде «отложенная коммуникация».

Религиозная (конфессиональная) идентичность аграрного периода истории отличалась большим разнообразием вариантов. В тех случаях, когда речь шла о национальных религиях, фактический состав верующих, как правило, совпадал (или не очень различался) с общим составом этноса. При этом национальная религия и этническая идентичность составляли целостный синкретический комплекс, в большой мере дополняя, а порой и заменяя друг друга [6]. В этой ситуации о параметрах собственно конфессиональной идентичности можно сказать то же самое, что и об этнической; по своим социально-коммуникативным функциям они не очень отличались друг от друга.

Несколько иной была картина в ситуации с мировыми религиями, которые исповедовали разные народы. Здесь сочетание конфессиональной идентичности и этнической носило ситуативный характер. Обычной нормой было преобладание по значимости конфессиональной идентичности над этнической. Но известно немало исторических примеров, когда в рамках мировых религий национальное начало оказывалось более важным. При этом сегментировались национальные варианты этих религий, что нередко приводило и к образованию самостоятельных направлений в рамках той или иной мировой религии. Например, шиизм в исламе или англиканство, а затем и другие направления протестантизма в христианстве в существенной мере прошли именно такой путь.

В целом в системе доминантных идентичностей аграрной эпохи следует отметить преобладание общностей, в рамках которых тотальное коммуницирование всех со всеми было теоретически возможным, если бы в этом возникла необходимость. Разумеется, такие сообщества не обладали технической возможностью территориально собрать всех своих членов вместе, но серьезных проблем взаимопонимания при такой встрече не возникло бы.

Совершенно иную картину мы наблюдаем, когда беремся рассматривать доминирующие идентичности индустриальной эпохи. Здесь социальными общностями, в рамках которых складываются основные типы солидарности и идентичности, являются не коллективы, сплоченные единством языка, нравов и обычаев, как в аграрную эпоху, а такие общности, в основе единства которых лежит единообразие социальных ролей, которые людям приходится играть в той или иной ситуации. Имеются в виду прежде всего роли политического гражданства и роли участников того или иного социально-экономического класса.

В большинстве индустриальных государств членами гражданской нации [7] являются люди, имеющие в большем или меньшем масштабе разное этническое происхождение, принадлежащие к разным религиям, культурам, традициям, нередко даже говорящие на разных языках и придерживающиеся разных этно-бытовых обычаев. Они объединены в целостное сообщество институционально – едиными законами, единой системой образования, единой национальной идеологией и политическим самосознанием, национальными СМИ, национальной литературой и т.п. Это создает принципиально иную ситуацию ощущения их социальной общности, нежели при стихийном единстве этнических (по существу соседских) обычаев. Это общность, в каком-то смысле «навязанная сверху», от лица государства. Именно государство в данном случае выступает главным системообразующим фактором единства нации, оно является инстанцией, наиболее заинтересованной в поддержании и сохранении ее единства, а с распадом государства распадается и соответствующая нация (примеры чего мы в последние десятилетия наблюдаем своими глазами) [8].

Еще сложнее ситуация с социально-классовым единством и идентичностью. В отличие от социально-сословного единства, которое в той или иной мере обеспечивалось различием в юридических правах представителей разных сословий, классовое единство и различие складываются экономически, отражают различное имущественное положение людей и их вовлеченность в разные структуры собственности и трудовой деятельности, в конечном счете, их разные социальные роли в имеющейся социальной системе. Сословное деление отражало различие в возможностях потребления, классовое – разную вовлеченность в процессы производства.

Следует подчеркнуть, что члены классовых общностей находятся в непосредственной социальной коммуникации главным образом с теми, кто работает с ними в одной организации (на предприятии). И если процесс возникновения в их среде корпоративной (по месту работы) солидарности и идентичности более или менее очевиден, то возникает вопрос о том, насколько солидарность и идентичность более общего, классового масштаба в их среде рождается стихийно, а в какой мере она искусственно провоцируется и стимулируется заинтересованными политическими структурами. Я полагаю, что в той или иной мере (ситуативно) имеет место и то, и другое, но доминирует в этом процессе именно «навязанная идентичность», простимулированная идеологически (властью или ее оппонентами).

Так или иначе, можно сказать, что для солидарности и идентичности индустриального этапа развития в целом специфичны характеристики и особенности, в большей или меньшей мере искусственно сконструированные и тем или иным техническим способом навязанные извне заинтересованными инстанциями. Я не вкладываю в это заключение никаких отрицательных коннотаций. Просто я отмечаю, что для индустриального этапа социального развития характерен именно такой путь становления солидарности и идентичности.

Есть все основания полагать, что система сообществ, в рамках которых формируется доминантная идентичность, эволюционирует в сторону постепенного укрупнения.

Сначала это малая социальная группа, в рамках которой все ее члены лично знакомы и постоянно коммуницируют (первобытная эпоха).

Затем средняя социальная группа, отличающаяся высокой коммуникативной проницаемостью в плане понимания, и в пределах которой людей технически разделяют в основном расстояния между поселениями. Идентичность такой социальной группы формируется преимущественно стихийно, и внешними границами ее распространения являются именно пределы зон свободного понимания между людьми – языковые, религиозные и др. (аграрная эпоха).

И наконец, огромная социальная группа с разнообразной (неоднородной) коммуникативной проницаемостью в плане понимания и постепенно возрастающими техническими возможностями для коммуницирования на расстоянии (средствами связи и массовой информации). Идентичность такой общности носит во многом сконструированный и навязанный извне характер (прежде всего навязанный политически), а ее внешние границы очерчиваются границами полномочий той институции, которая эту идентичность конструирует (индустриальная эпоха).

Что же наступает ныне? Теоретически развивая выявленную тенденцию, можно предположить, что доминантные идентичности постиндустриальной эпохи должны территориально и культурно охватывать уже транснациональные пространства, технические возможности для коммуникации при этом должны радикальным образом вырасти, но содержания этих коммуникативных контактов могут оказаться затрудненными для понимания неподготовленными участниками. Пока можно с определенностью отметить то, что масштабы общностей, в пределах которых становятся актуальными новые идентичности, действительно растут. Полтора века назад начали появляться международные движения (например, коммунистическое или движение феминисток), а в последние полвека транснациональные организации, компании, в рамках которых люди ощущают интернациональную солидарность, базирующуюся на том или ином основании (идеологическом, корпоративном, профессиональном и др.). Одновременно имеет место действительно лавинообразное возрастание технических возможностей коммуницирования, фактическое разрастание этих возможностей до общечеловеческих масштабов, благодаря современным средствам связи и особенно интернету. Вместе с тем, пока трудно сказать что-либо определенное касательно упрощения или возрастания сложности понимания между участниками коммуникаций.

На чем же основывается современная идентичность? Прежде всего, еще далеко не исчерпали себя основания для солидарности, характерные для индустриальной эпохи, – национальное, классовое, профессионально-отраслевое. Но в последние полвека уже начали активно проявлять себя и новые основания, связанные преимущественно с впечатлениями и увлечениями (стилевыми направлениями в искусстве и отдельными исполнителями, видами спорта и отдельными командами, молодежными движениями культурной саморепрезентации и экстравагантными религиозными учениями и т.п.). Эти увлечения, благодаря современным средствам коммуникации, имеют более или менее интернациональный характер. Но пока еще не понятно, какие собственно социальные интересы они выражают, и какие типы социокультурных общностей на этой основе могут сложиться. Насколько устойчивой останется такая идентичность, станет ли она доминантной и какие еще основания общности ее дополнят со временем, сегодня предположить трудно.
 

ПРИМЕЧАНИЯ

[1] Морган Л.Г. Древнее общество или исследование линий человеческого прогресса от дикости через варварство к цивилизации. Л.: Институт народов Севера ЦИК СССР, 1935. 368 с.
[2] Исторические исследования ХХ века показали, что поздний первобытный, т.н. «варварский» период по социальному устроению общества уже очень сильно отличался от предшествующей ему собственно первобытной эпохи и по преобладающему способу экономического производства совершенно не соответствовал ей. А более глубокое знакомство с экономическими реалиями европейской истории позволило поставить под сомнение доминирующий характер рабского труда в эпоху Античности, так же как и полное его отсутствие в эпоху феодализма, хотя по общим признакам общественного устройства античный и средневековый периоды в Европе, безусловно, заметно различались (см.: Никифоров В.Н. Восток и всемирная история. М.: Наука, 1975. 350 с. и др.).
[3] Это характерно только для Европы. В культурах Азии такое деление фактически не просматривается, но что обратил внимание еще К. Маркс.
[4] Флиер А.Я. Феномен культурологии: опыт новой интерпретации // Обсерватория культуры. 2011. № 2. С. 4-19.
[5] Там же.
[6] Характерные примеры: русские земледельцы называли себя крестьянами, т.е. христианами; в древнерусских летописях при сообщениях о татарских набегах говорилось не о числе погибших людей, а о числе погибших христиан и т.п.
[7] В данном случае я придерживаюсь англо-французского понимания нации как политического гражданства (отсюда Организация Объединенных Наций, т.е. национальных государств; отсюда такие понятия как национальный доход, национализация, т.е. переход в государственную собственность, и пр.). Это не следует путать с русско-немецким пониманием нации как высшей формы этнизма (отсюда нацизм как экспрессивный этнизм или сталинская триада «племя-народность-нация», а бывшая в советском паспорте графа «национальность» означала биологическое происхождение человека от определенных родителей). И сегодня слово «национальный» в России, как правило, используется в значении «этнический», в отличие от западных стран, где «национальный» используется в значении «государственный». См. об этом: Малахов В.С. Национализм как политическая идеология. М.: Книжный дом «Университет», 2004. 232 с.
[8] Это замечательно описывается конструктивистской моделью национальной общности (см.: Андерсон Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма. М.: Канон-Пресс-Ц, Кучково поле, 2001. 288 с.). Мне представляется, что известное противоречие между этнологическими концепциями примордиализма и конструктивизма находит свое разрешение именно в понимании того, что эти концепции рассматривают разные объекты. Примордиализм описывает возникновение этносов позднепервобытного и аграрного периодов, сложившиеся стихийно, а конструктивизм – нации индустриального периода, сконструированные политически. Естественно, что их функционирование строится на разных основаниях и протекает по разным алгоритмам.

© Флиер А.Я., 2020

Статья поступила в редакцию 21 августа 2019 г.

Флиер Андрей Яковлевич,
доктор философских наук, профессор,
главный научный сотрудник
Российского НИИ культурного
и природного наследия им Д.С. Лихачева,
профессор  Московского государственного
лингвистического университета.
e-mail: andrey.flier@yandex.ru