Н.А. Хренов

Десакрализация русской революции 1917 года
как проблема сегодняшнего дня:
роман М. Горького «Жизнь Клима Самгина» в этой перспективе
(окончание)

Аннотация. Статья посвящена анализу эволюции взглядов М. Горького от «революционной романтики» к разочарованию в политической практике большевистской власти, получившей яркое отражение в романе «Жизнь Клима Самгина».

Ключевые слова. Горький, Лебон, революция, демократия, «век толп».

8.    «Век толп» как век возрождения вождей.
Вождь как «культурный герой». Революция и мифология.
Проблема вождя в романе М. Горького

При новом истолковании героя и, соответственно, романа следовало бы учесть и еще один момент, связанный с нахождением в романе моментов, связанных с последующим развитием истории, которые писатель уже угадывал, улавливал в предреволюционный период. Моментов, позволяющих дать не столько сюжетную и психологическую, сколько мифологическую трактовку. И здесь мы возвращаемся к началу нашей статье, где большой формат был соотнесен с мифом. Конечно, такая мифологическая трактовка, вполне допустимая и возможная спустя время, самим автором в процессе написания романа едва ли могла подразумеваться. Но ведь, как утверждают постструктуралисты, сбросившие Автора в ХХ веке с высокого пьедестала в литературе, с которым каждый писатель до этого был связан, это и не важно. Важно, чтобы непредусмотренные автором смыслы вычитывались из романа самим читателем. Вот и попробуем воспользоваться их советом.

Если в повествовании Горького улавливать миф, то следует начать с выявления присутствия в нем «культурного героя». Эта тема тоже связана с психологией массы. Хотя очевидно, что, формулируя закономерности психологии масс, ни Лебон, ни Фрейд не демонстрировали слагаемое этой психологии – мифологический подтекст. Попробуем это сделать мы. Сегодня проблематику психологии масс приходится постигать буквально заново, поскольку интерес в ней, появившийся в России еще на рубеже XIX-XX веков и продолжающийся еще в 20-е годы, как мы уже успели отметить, заглох, натолкнувшись на установки власти в постреволюционной России. То, что при Сталине о психологии масс невозможно было говорить, понятно. Во-первых, культура Два, если здесь использовать терминологию В. Паперного, рефлексии об обществе как предмете, способном заявлять о своей самостоятельности по отношению к государству, не допускала. История рассматривалась лишь с единственной, т.е. государственной точки зрения. Гегель философски обосновал эту установку историков.

Это дало повод, например, А. Синявскому социалистический реализм, который Сталиным при поддержке Горького стал системой государственного руководства искусством, назвать «социалистическим классицизмом». Во-вторых, вспышка массовой ментальности, начавшей определять исторические процессы, что, собственно, и доказывал Г. Лебон, не существует без архетипа или, лучше сказать, мифа. Но, как известно из биографии и судьбы А. Лосева, миф – это не тот предмет, о котором можно было размышлять в сталинскую эпоху, когда этот самый миф находился в апогее, проник в политическую историю и как миф, разумеется, не воспринимался [44]. Не воспринимался, но был реальным. Ясно, что марксизм претендовал на единственно верную научную истину, а, следовательно, большевистские идеологи, вслед за Гегелем, к мифу относились как к чему-то вроде суеверия. А. Лосев, доказывая, что миф является слагаемым большевистской доктрины, рисковал. Кстати, к травле А. Лосева приложил руку, в том числе, и Горький [45].

Но как воссоздать в образах эпоху смуты, если не иметь в виду мифологический подтекст поведения массы? Это мог себе позволить лишь художник, который и находился в эпицентре развертывающихся событий, и в то же время от них постоянно дистанцировался, представая не только очевидцем, но и критиком, аналитиком. Неосуществимость планируемого «творческого ответа», провал замышляемого русской элитой революционного проекта отбрасывает тень и на неосуществленность главного героя романа, что и способствует разгадке того замысла, который, по нашему убеждению, у Горького был. С этой стороны любопытно снова вернуться к мотивировке необходимости описания детства героя. В романе, как было уже нами замечено, не случайно большое внимание уделяется детству, а В. Титов посвятил ему всю первую серию, закончив известной фразой «А был ли мальчик?».

Но какова была цель писателя, если он уделяет внимание детству? Юному Самгину хочется выделиться среди других сверстников. Он честолюбив. Лишь в конце четвертого тома книги есть разгадка стремления героя выделиться. Не случайно речь в романе все время идет о вождях. Ведь и сам Самгин лелеет эту мысль стать вождем. Вот, например, как течет его мысль: «Нет, историю двигают, конечно, не классы, не слепые скопища людей, а – единицы, герои, и англичанин Карлейль ближе к истине, чем немецкий еврей Маркс. Марксизм не только ограничивал, он почти уничтожал значение личности в истории. Это умонастроение слежалось у Клима Ивановича Самгина довольно плотно, прочно, и он свел задачу жизни своей к воспитанию в себе качеств вождя, героя, человека независимого от насилия действительности» [46]. Вот это суждение следует запомнить и расшифровать.

Так вот, оказывается, в чем заключается проблема неосуществленности. Не удалось Самгину реализовать в себе вождя, но не потому, что у него не было этих качеств. Случись революция раньше, то такие люди могли бы быть вождями. Но дело в том, что в провозглашенную Лебоном эпоху были вызваны к жизни совсем другие вожди, не обладающие теми моральными качествами, которые есть у Самгина. Итак, этот потенциал вождя у героя не осуществляется. Дело не в том, что Самгин не реализовался, а в том, что он не реализовался как вождь, а реализовался лишь как резонер. Поэтому для всех остальных персонажей Самгин остается загадочным. Когда читатели и зрители ругают героя, они забывают или не знают, что о загадочности, непроясненности личности Самгина ведь все время рефлексируют окружающие его люди, задавая вопрос «Кто Вы, Клим Самгин?».

Это ведь не случайно так получается у Горького, так задумано. Самгин для всех предстает загадочным человеком. Загадочным потому, что не может себя проявить в иррациональной стихии, оставаясь критически мыслящим интеллигентом. Но что может сделать разум интеллигента, когда в России вспыхивает массовое безумие. Неосуществленность героя, следовательно, - это неосуществленность всего революционного проекта, задуманного революционным поколением, к которому и принадлежит его возможный вождь Самгин. Этот проект уже не годится. Не осуществляется герой как вождь потому, что приходит другое время. Его постигает судьба его дяди Якова, народника, пережившего свое время. Такого рода вожди из интеллигенции оказались беспомощными и растерянными, а, следовательно, и лишними, но уже в другом смысле. Поскольку произошел иррациональный взрыв стихии масс, началась новая история, в которой образ интеллигенции, каким он был создан в ХIХ веке, оказался отвергнутым и ненужным.

Здесь мы сталкиваемся с парадоксом. Раз новая революционная эпоха требовала вождей, то они и должны были появиться из среды элиты, т.е. интеллигенции. Вот почему Горький только один раз проговаривается и пишет, что Самгин воспитывает в себе качества вождя. Казалось бы, именно такие люди как Самгин и должны были повести массы в революцию. Поэтому Горький и делает возможного вождя героем романа и прослеживает на всем пространстве романа, почему этого не получилось. Но ведь никто этот момент у Горького не прочитывает. А почему? Да потому, что надо понять, Горький не только что-то зашифровывал в своей жизни, но и в романе тоже. Легче воспринять героя «пустой куклой» и все становится сразу понятным. Историческая ситуация в эпоху омассовления настолько изменилась, что инакомыслящий Самгин оказывается «не ко двору». Масса жаждет других вождей, и они, разумеется, появятся. Только без тех моральных качеств, которые были еще у Самгина и у его поколения.

Что касается Самгина, то он и в самом деле становится лишним. Но какого же вождя желает масса? Чтобы это уяснить, вернемся снова к массе, а точнее, к вспышке массовой ментальности. Имея в виду воспроизводимую в романе смуту, мы затронули вопрос о вспышке массовой ментальности. Историю этой вспышки, имевшей своим следствием активизацию повторяющихся в истории психологических комплексов, сформировавшихся на ранних этапах истории, можно разделить на две фазы. Первая фаза характеризует то, что политические идеи, провозглашенные сначала народниками, а затем большевиками (кстати, этот переход к новому мышлению Горьким в романе осмыслен), бессознательно соединяются с архетипическими комплексами, что вызывает к жизни и в самом деле невероятную вспышку массовой ментальности. В этой ситуации одно принимается за другое. Говорят о смене власти, разрушении государства, построении социализма, а на самом деле эмоционально изживают обновленную архетипическую формулу, т.е. жаждут порядка, преодоления смуты и установлению твердой власти, ждут появления вождя или, если оперировать мифологической терминологией, нового «культурного героя», способного как ибсеновский Бранд, вывести людей из экстремальной ситуации или ситуации хаоса. На этом этапе миф, не потеряв активности, растворился в политике [47].

Пока этот процесс оказывается бессознательным, политические идеи оказываются привлекательными и притягательными. Масса живет и дышит предвосхищением революции, которая становится необратимой, и не достает только вождя. Вот эта потребность в вожде и дефицит в реальных людях, способных стать вождями, становятся лейтмотивами многих дискуссий, которые Горький воспроизводит в романе. И не только дискуссий. В том самом Художественном театре, в котором с блеском была поставлена пьеса Горького «На дне» (и, кстати, в романе это факт упоминается, как же – летопись, в том числе, и художественной жизни) был поставлена также пьеса Г. Ибсена «Бранд», в которой образ такого вождя был представлен. Не случайно спектакль по этой пьесе имел огромный резонанс.

Не только Горький, но даже А. Блок улавливает атмосферу ожидания не только революции и вообще эпохи масс, но именно вождя («Кто ж он, народный смиритель? // Темен, и зол и свиреп» [48]. Вот, например, во втором томе романа имеет место такой разговор: «Неужели для вас все еще не ясно, что террор – лечение застарелой болезни домашними средствами? Нам нужны вожди, люди высокой культуры духа, а не деревенские знахари…» И еще: «Вождей будущих гонят в рядовые солдаты, – вы понимает, что это значит? Это значит, что они революционизируют армию. Это значит, что правительство ведет страну к анархии» [49]. А вот еще. Это уже из внутреннего монолога героя, который для себя аргументирует необходимость в революции: «Самодержавие бессильно управлять народом, Нужно, чтобы власть взяли сильные люди, крепкие руки и очистили Россию от едкой человеческой пыли, которая мешает жить, дышать» [50]. А вот как эта мысль оформлена метафизически в устах священника: «Подобно исходу из плена египетского. А Моисея – нет! И некому указать пути в землю обетованную» [51].

Но «Моисей» появится и не один. В самом финале романа все чаще цитируют Ленина и весьма сочувственно. Ну как же? Ясно, что революция, приближение которой массу и радует, и пугает одновременно, без вождей претворится в анархию. Собственно, взрыв анархии как раз и характеризует смуту, и это не проходит мимо внимания Горького. Вот какой диалог по этому поводу мы находим в романе. «Революция с подстрекателями, но без вождей… вы понимаете? Это – анархия. Это – не может дать результатов, желаемых разумными силами страны. Так же как и восстание одних вождей, - я имею в виду декабристов, народовольцев» [52]. В этом же диалоге прозвучало слово «пугачевщина» как синоним анархии, которая стала реальным слагаемым не описанной в романе главной революции – революции 1917 года, к которой все, однако, движется. Впрочем, слова «разиновщина» и «пугачевщина» постоянно мелькают на страницах романа. Тут-то и возникает в романе фигура Ленина, сумевшего преодолеть (так ли?) пугачевщину или разиновщину, а, в общем, анархию («Ленин очень верно понял значение «зубатовщины» и сделал правильный вывод: русскому народу необходим вождь, так? [53].

Этот вопрос задают до сих пор. Идея необходимости в вожде явно перекочевала в роман Горького не только из трактата Лебона, но и из самой атмосферы начала прошлого века. Но удивительное дело, автор первого значительного проекта создания психологии масс как отдельной науки, естественно, вроде бы не мог пройти мимо этой темы. Конечно, он ее в своем сочинении затрагивал. Этой теме он даже посвятил целую главу. Так, предлагая характеристику вождя или, как он выражается, «вожака толпы», Лебон просто набрасывал портрет ибсеновского героя. «Обыкновенно, – пишет он – вожаки не принадлежат к числу мыслителей – это люди действия. Они не обладают проницательностью, так как проницательность ведет обыкновенно к сомнениям и бездействию. Чаще всего вожаками бывают психически неуравновешенные люди, полупомешанные, находящиеся на границе безумия. Как бы ни была нелепа идея, которую они защищают, и цель, к которой они стремятся, их убеждения нельзя поколебать никакими доводами рассудка. Презрение и преследование не производит на них впечатления или же только еще сильнее возбуждает их. Личный интерес, семья - все ими приносится в жертву» [54].

Но как свидетельствует сочинение З. Фрейда, которое появилось не без влияния на мэтра психоанализа именно Лебона, первооткрыватель новой сферы в науке все же вопрос об отношениях массы и вождя осветил недостаточно и в некотором отношении даже поверхностно. Собственно, придя к этому мнению, З. Фрейд на краткое мгновение в своей научной биографии оставил психоанализ и единственный раз углубился в психологию масс. Он принизил значение самой массы в психологии масс и на первое место выдвинул вождя («В психологии толп, которую разрабатывает Фрейд, толпы достаточно быстро исчезнут из поля исследования. Вместо них на горизонте возникает вождь») [55]. Но, конечно, в психологии масс активны два слагаемых – и вождь, и масса. Ведь это масса и способствует приходу вождей.

Как полагает З. Фрейд, отношения между ними являются либидонозными. В результате возникает целая концепция психологии масс в ее психоаналитической трактовке, которая, конечно же, хотя и явилась критикой концепции Лебона, но на самом деле лишь углубляла представления, что в этом научном направлении начали складываться. Но если описанные Лебоном и Фрейдом признаки вождя идеально подходят к ибсеновскому герою, то что касается героя горьковского романа, то тут как раз имеет место противоположный случай. Хотя, казалось бы, в психологии Самгина есть то, что является для вождя определяющим. Ведь он – Нарцисс. Он, в общем, ни к кому не привязан и больше всего любит себя и занимается собой. А по Фрейду выходит, что это та психологическая особенность, которая способствует превращению человека в вождя. Это нарциссизм Самгина, как это изображено в романе, ему присущ с детства. Однако Самгину не суждено быть вождем. Ведь он – инакомыслящий. Он скорее отталкивает людей своим рационализмом и способностью рефлексировать, чем притягивает к себе.

Клим Самгин, конечно же, никакой не человек действия. Это сплошное сомнение и апофеоз бездействия. Это перманентный внутренний монолог, борьба с самим собой, а также безжалостный анализ людей, с которыми он сталкивается и событий, в которые он, помимо своей воли, втягивается. Это обстоятельство как раз и противоречит роли вождя. Поэтому при чтении романа не может не возникнуть вопроса: если в романе все время говорят о вожде и ждут революцию («Все ждут: будет революция» [56]), то тут как раз и можно было бы героем романа сделать человека, который на эту роль претендует. Но в том-то и дело, что Самгин эту роль все же сыграть не способен. Да и роман совсем не о том, Если бы герой претендовал на эту роль и начал ее играть, то он не был бы романом о смуте. Горькому важно было начать с исходной точки, с возникновения смуты, с активности массы, нуждающейся в вожде, а, следовательно, в порядке, но не обретающей вождя.

Но ведь если так, то будет ли тот хронологический фрагмент из истории смуты (название романа имеет подзаголовок «Сорок лет») который для своего романа выбрал Горький. Репрезентативным по отношению ко всей истории российской смуты? Но когда эта смута начинается и когда она заканчивается? Ответ на этот вопрос в романе вроде есть. Повествование начинается с точной даты. Этой датой является рождение главного героя. Это 1877 год. Так история подается и в фильме В. Титова. Применительно к роману, да и вообще к мировосприятию Горького, этот вопрос важно поставить. Может быть, у пролетарского писателя была точка зрения, в соответствии с которой смута закончилась с революцией и гражданской войной. Собственно, это официальная точка зрения. Что же касается последующей истории, то у писателя отношение к ней могло быть самым оптимистическим. И уж совсем не такой, какой эта история воспринимается сегодня. Хотелось бы прояснить вопрос о том, исчерпывает ли окончательный вариант романа реализацию всего проекта о русской смуте начала ХХ века? Вообще, был ли у писателя такой проект? Может быть, в замысел Горького входило лишь воссоздание исходной точки смуты.

Ответ на этот вопрос связан с другим вопросом, а именно, как сам Горький относился к времени, т.е. к 30-м годам, когда роман создавался, относился. Отдавал ли Горький отчет в том, что смута, начавшаяся на рубеже ХIХ-ХХ веков, в 30-е годы все еще продолжается и еще долго будет продолжаться и что сталинский период является всего лишь тем этапом в истории революции, который связан с наступлением реакции и который следует рассматривать как одну из фаз революции. А, может быть, для писателя и не было такой проблемы, и он считал, что смута закончилась вместе с окончанием революции и гражданской войны, и начинается история построения социализма, в которой он по-прежнему не только как писатель, но и как общественный деятель, трибун занимает ведущее место, боле того, несет ответственность за все, что в стране происходит. Сталин ведь именно этого от него и хотел, чтобы возводимая им империя имела приличный фасад, чтобы она воспевалась выдающимися художниками.

Непроясненность этого вопроса не позволяет до конца понять образ героя романа как бездеятельной, хотя и рефлексирующей фигуры в момент, когда все общество приходит в невероятное движение и когда и в самом деле нужны были именно действующие лица – герои и вожаки. Нельзя не отметить, что Самгин пытается не только ситуацию смуты осознать, но и самого себя. Как же он себя видит и воспринимает? В романе есть фраза – обрывок из внутреннего монолога героя. Это фраза-вопрос: «Кто всю жизнь ставит меня свидетелем мучительно тяжелых сцен, событий?» [57]. Не случайно герой вспоминает слова летописца Пимена: «Не даром … свидетелем господь меня поставил» [58]. Итак, герой сам себя воспринимает свидетелем. Только свидетелем, только зрителем. Но только свидетелем и зрителем чего? Этот вопрос Самгин тоже сам себе задает? Но, видимо, его задавал и сам Горький, если он претендовал на летопись в романной форме, охватывающей четыре десятилетия революционной стихии.

Сегодня мы заново задает этот вопрос, и нет уверенности, что ответ на него будет таким же, каким он мог быть у самого Горького. Что же это было? И как это случилось в стране, которая демонстрировала рост? Мы и сегодня продолжаем задавать этот вопрос, как его задает постоянно себе герой в фильме Н. Михалкова «Солнечный удар». Н. Бердяев говорит, что во время революции многим начинало казаться, что великая Россия была лишь призраком. Но сегодня начинает казаться, что, может быть, и сама революция тоже была призраком, а, еще точнее, мифом. Мифом, созданным о революции. А. Лосев-то, которого пролетарский писатель так поносил, оказывается, может быть, был прав.

9. «А был ли мальчик?».
М. Горький и интеллигенция. Интеллигенция и революция в романе.
Судьба интеллигенции в истории России

Наконец, мы подходим к следующему и, видимо, самому главному моменту в разгадке замысла Горького, а именно, к тому ракурсу, в соответствии с которым освещается все, что попадает в поле внимания Горького. Этот ракурс у писателя связан даже не с революцией и даже не с Россией, на чем ставит акцент В. Титов, цитируя высказывание Горького в начале фильма, а с интеллигенцией как возбудителем и, в конце концов, жертвой революции. Именно тема интеллигенции, столь четко заявленная в романе, привлекла наше внимание. Нельзя сказать, что сегодня она имеет лишь исторический интерес. Но дело даже не в сегодняшней ситуации, а в том, что неадекватная оценка Горьким творческой элиты привела спустя совсем немного времени, к репрессиям по отношению к интеллигенции и к эмиграции. Это было очевидно уже в 20-е годы. И писатель, создававший свою летопись в романной форме вплоть до самой смерти, т.е. до 1936 года мог бы учесть печальный опыт начавшегося истребления интеллигенции и, может быть, даже предостеречь от того, что будет происходить уже в 1937 году.

Но, как свидетельствует его доклад на съезде писателей, он вроде бы продолжал придерживаться своей жесткой позиции, проводимой им в романе. То, что Горький не в меньшей мере, чем Л. Толстой, предстает разрушителем государственности, очевидно. Но в романе главным его предметом внимания является все же интеллигенция, в том числе, и художественная. В одном месте он даже отождествляет революционера в жизни с революционером в искусстве. Часто упоминаемые в романе, например, символисты у него тоже предстают революционерами. Может даже показаться, что он предстает безжалостным критиком интеллигенции. Этого вопроса Горький касается не только в романе и в своей публицистике. Например, например, об этом идет речь у него в статье «Разрушение культуры» [59] и в докладе, прочитанном на Первом съезде советских писателей.

Приведем одно суждение из этого доклада, имеющее отношение к тому, что сегодня мы называем «Серебряным веком». Для современных исследователей Серебряный век – это совсем не декаданс, упадок и разложение, а русский Ренессанс. Хорошо, но они абстрагируются от контекста, который изображается в романе Горького. Конечно, отношение Горького ко всей этой эпохе, которая, кстати, сделала из него кумира, кажется резко критическим. «Дм. Мережковский, писатель влиятельный в ту пору, кричал: “Будь, что будет, – все равно! / Все наскучило давно/ Трем богиням, вечным прахом, / Было прахом – будет прахом!”, – говорит Горький, – Соллогуб, следуя за Шопенгауэром, в явной зависимости от Бодлера и «Проклятых», с замечательной отчетливостью изобразил «космическое бессмыслие бытия личности», и, хотя в стихах и жалобно стонал по этому поводу, жил благополучным мещанином и в 1914 году угрожал немцам разрушить Берлин, как только «Снег сойдет с долин». Проповедовали «эрос в политике», «мистический анархизм»; хитрейший Василий Розанов проповедовал эротику, Леонид Андреев писал кошмарные рассказы и пьесы, Арцибашев избрал героем романа сластолюбивого и вертикального козла в брюках и – в общем десятилетие 1907-1917 вполне заслуживает имени самого позорного и бесстыдного десятилетия истории русской интеллигенции» [60].

Так мы убеждаемся, что в момент работы над романом, что совпадает с докладом на съезде писателей, Горький оценивал интеллигенцию начала века резко отрицательно, имея в виду, как он выражался в докладе, ее «моральное обнищание». Но принижая значение интеллигенции, Горький при этом вроде бы превозносил массу, совершающую революцию, как, собственно, и принято считать. Эта тема проходит через все творчество писателя. У раннего Горького она была оформлена в философию Ницше, а позже в ленинскую интерпретацию Маркса. В романе улавливается мысль, что «новые люди» критически относятся к народникам, методы которых уходят в прошлое. Возникает потребность в героях нового типа, способных вести за собой пробуждающиеся массы.

Но ирония истории проявляется в том, что вместо планируемых героев масса выбрасывает из своих недр других и неожиданных вождей. Рациональное отступает перед иррациональной стихией, идущей от массы. И хотя новые вожди начинают по-своему и жестко организовывать жизнь, в том числе, и массы, но самостоятельными по отношению к массе они не являются. Вожди новой истории – это порожденные воображением и комплексами массы фантомы. В этом случае, конечно, приходится уточнять вопрос об отношении автора к изображаемому. Роман интересен не только тем, что Горький ставит перед собой цель – восстановить логику движения в России к революции. Именно, логику движения, а не саму революцию. Если здесь революция и изображается, то только революция 1905 года, которая одних заставляла активизироваться (например, представителей власти, Столыпина, например, с его галстуками), других, скажем, из мещанских слоев вздохнуть с облегчением, что все, наконец-то, закончилось, а третьих, настораживало то, что в первой революции уже угадывалась следующая и гораздо более ужасная катастрофа.

Не случайно Горький посчитал необходимым, чтобы в одной из дискуссий в романе обсуждались идеи, высказанные представителями интеллигенции в знаменитом сборнике «Вехи», а именно, предостережение о перерастании революционной идеологии в своеобразную религию, что может привести к трагическим последствиям. В фильме В. Титова Сборник «Вехи» Самгин вместе с Дроновым читают в поезде. Нам важно в романе уловить не просто хронику происходящих событий, а тот ракурс, в соответствии с которым эти события Горьким изображаются. Изображаются же они так, что активизировавшаяся в революционную эпоху интеллигенция начинает свой путь на Голгофу. Самая главная революция еще не совершилась и в романе она не будет описанной, но многие революционеры из рядов интеллигенции уже арестованы, находятся на каторге, расстреляны, повешены, покончили с собой или успели отбыть в эмиграцию.

Так что же – писатель представляет представителей интеллигенции героями? А, может быть, жертвами? Начинали этот путь героями, а заканчивали жертвами. Кто же в этом виноват? Конечно, раз революционеры, то они пошли против власти и, следовательно, поддержки от власти они иметь не могли. Но ведь они пошли ради освобождения массы. Так, может быть, масса их могла и поддержать, и защитить. Но в реальности, как показывает Горький, масса, поднятая революционерами, после неудавшейся революции начала относиться к своим освободителям как к врагам. Тут уж оказался лишним не только Самгин, а вся эта прослойка. Все их подвиги и страдания пошли прахом. Вот истина и глаголет устами горбатой девочки. «Да что вы озорничаете?» [61].

Фраза эта прозвучала, когда проживающие на даче Самгин и его друзья решили помочь крестьянским детям, которых урядник приказал убрать с крыльца новой церковно-приходской школы. Но оказалось, что желание дачников помочь детям вступает в противоречие и с урядником, и с местными крестьянами. «Озорство» интеллигенции ни к чему не привело. Все оказалось призрачным. Вот первый часто варьируемый в романе образ. Но у Горького есть и второй образ – лейтмотив, который будет постоянно повторяться, как и первый, в романе, а именно: «Да был ли мальчик-то, может, мальчика-то и не было?» [62]. Фраза была произнесена по поводу провалившегося под лед и погибшего во время катания на коньках Бориса Варавки. Постоянно повторяясь в романе, она становится символической и относится уже не только к «дачникам», но и ко всей интеллигенции.

В фильме В. Титова эта фраза эхом многократно повторяется в сознании напуганного происшествием с другом Борисом Клима. Но, в том числе, и зрителя. Режиссер хотел, чтобы зритель эту фразу запомнил и возвращался к ней в последующем повествовании. Повторенная многократно, он задает зрителю установку на восприятие последующих серий. Были ли все эти подвижники, герои в реальности? Если подвиги революционной интеллигенции ни к чему не привели, то вообще, были ли они? Однако, может быть, самое главное в романе – это то, что Самгин представляет интеллигенцию. Роман Горького и о судьбе власти, и о судьбе России, что признавал сам писатель и что В. Титов вынес как эпиграф ко всему фильму, цитируя его, но, прежде всего, это роман о судьбе интеллигенции, которая десятилетиями готовила революцию, будучи убежденной в том, что это и будет «творческим ответом» на вызов истории, исходящей от империи, но так этот «творческий ответ» и не смогла дать.

Но раз не смогла элита, то это сделала масса, заменившая элиту, сделала так, как она это умела. Не смогла же интеллигенция дать такой «творческий ответ» потому, что, во-первых, подверглась жестокому преследованию со стороны власти, что она мужественно переносила, и описанные в романе судьбы многих лишних Климу людей об этом свидетельствуют, а, с другой стороны, потому, что масса, ради которой интеллигенцией приносились жертвы, за этой интеллигенцией не пошла масса, хотя интеллигенция на это рассчитывала. В конечном счете, интеллигенция испытала отторжение со стороны не только власти, но и массы. Спрашивается, как к этому относится сам писатель? Сочувствует ли он в данном случае интеллигенции, идеализирует и, несмотря на провал проекта, героизирует ее или, наоборот, трезво оценивая ситуацию, усматривает вину в самой интеллигенции?

Можно утверждать, что Горький в данном случае предстает безжалостным аналитиком и критиком интеллигенции. История прошлась по ней катком, навсегда разрушив ту самую сакральную ауру, которая к революционным катастрофам ХХ века успела сложиться. У Горького Самгин все время философствует о том, что люди придумывают себя, воображают свой образ. Они оторвались от реальности, истории и почвы. Так Горький видит интеллигенцию. Он смотрит на нее со стороны, хотя сам к ней принадлежит. Но ведь и образ революции, который определил видение революции в России несколькими поколениями – тоже во многом плод воображения, поскольку это не столько та объективная реальность, что имела место в истории, сколько проекция массы о своем идеальном «мы», которое способно воплотиться в определенное видение государства. Вот это виртуальное представление после революции и было с помощью власти реализовано в новой власти и стало играть в России роль бессознательной цензуры.

И такое видение как производное от психологии массы навсегда определило отношения власти и творческой элиты, элиты и массы. Масса как новый хозяин жизни определил и эти отношения. Все эти «оттепели», реформы, перестройки, захлебываются, тонут в этом фантоме, и фантом этот прежде всего психологический. Его мог объяснить только Лебон. Это порождение массового сознания. Вот и получается, что призрачность – это не только особенность смутной и кратковременной эпохи, но это и свойство, как мы сегодня понимаем, того самого события, что определило ментальность русских и тех самых новый людей, о которых идет речь в романе. Поэтому фраза «А был ли мальчик?» применима уже не только к разброду и беспочвенности интеллигенции, которая и должна исчезнуть, как исчезает в конце романа сам Самгин, но и к той эпохе, которая начинается с 1917 года, той «эре масс», которую Горький приветствует и склонен считать исходной точкой нового, более справедливого мира и тем людям, а, точнее, новым вождям, каким в романе представлен напоминающий Кирова, к которому от Горького несли пакет о смене власти, большевик Степан Кутузов.

И тот лейтмотив, который множество раз возникает и варьируется в романе и который получает выражение в вопросе «А был ли мальчик?», уже дает ключ к этой призрачности и, выражаясь современным языком, виртуальности революции. Призрачна не только исходная точка смуты – последние десятилетия ХIХ века, что получается у Горького в романе. В какой-то степени призрачна и сама революция. А, может быть, в планы писателя как раз и входило осуждение таких людей, как его герой. Но в романе Самгин представляет целый общественный слой – интеллигенцию, которая, как это показано в романе, оказывается такой же неорганизованной и беспомощной, как и масса вообще, которая, как считает Самгин, ссылаясь на народников, «без вождя, без героя, она (толпа – Н. Х.) – тело неодухотворенное» [63].

Может быть, Горький выносит приговор интеллигенции, оказавшейся в судьбоносный для страны момент истории неспособной выполнить свою роль элиты, предназначение которой заключается в том, чтобы давать, если использовать терминологию А. Тойнби, «творческий ответ» на исторический вызов. Вот возникающая в России на рубеже ХIХ-ХХ веков смута и оказалась как раз таким историческим вызовом. Вот, например, какое предвосхищение идей Х. Ортеги-и-Гассета о соотношении массы и элиты мы находим на страницах романа. «Народ, вообще, живет не духом, это - неверно мыслится о нем. Народ – сила душевная, разумная, практическая, - жесточайшая сила и, вся, – от интересов земли». А что же интеллигенция, элита? «… Вот почему в народе – нет духа. Дух и создается избранными… Интеллигенция идет туда, где хуже, труднее» [64]. Интеллигенция – носительница Духа, она – главное звено в иерархии культуры. Но только, как утверждает Лебон, это звено из иерархии выпадает. И что же? Разве интеллигенция, которую описывает в романе Горький, оказалась на уровне своего общественного предназначения? Вовсе нет.

В реальности в романе описан полный разброд, плюрализм идей, неспособность действовать и даже уход в религию. Вот как оценивает интеллигенцию знакомый Самгина купец Лютов. «Алина, Макаров и тысяча таких же – тоже все люди ни к чему и никуда, – странное племя: не плохое, но – не нужное. Беспочвенные люди. Если даже и революционеры, такие, например, как Иноков, – ты его знаешь. Он может разрушить дом, церковь, но не способен построить и курятника. А разрушать имеет право только тот, кто знает, как надобно строить, и умеет построить» [65]. Тут не просто беспомощность, но и дисфункциональность интеллигенции. Так, может быть, сверхзадачей романа как раз и оказывается приговор интеллигенции? А где же тогда позитив? Если представители интеллигенции, как герой романа, является все теми же бездеятельными, лишними, ненужными людьми, как это было и в ХIХ веке, то где же, откуда же возьмутся люди действия, без которых никаких сдвигов в России произойти не может. Замышлял ли писатель показать приход этих самых людей действия?

Конечно, Самгин к ним не принадлежит. Роман заканчивается его смертью. Все, что связано с рождением нового мира, в который писатель верит, происходит без участия Самгина как только свидетеля и зрителя. Ведь в описываемую в романе эпоху был уже Ленин. Эпоха лишних людей заканчивалась. В первых книгах вождей только ждут. Приходят же массы. Ближе к финалу уже появляются и ожидаемые вожди. Но их благотворное влияние в романе отсутствует. Они пока – только возможность. Их на этот раз отформатирует массовое сознание. Ближе к финалу романа имя Ленина все чаще упоминается. Да, именно упоминается, да и только. Не более того. Ленин еще не был тем самым Лениным, образ которого будет отшлифован массой. Он будет создан позднее, чему, как покажет С. Московичи, будет способствовать, как это ни парадоксально, Сталин, конечно же, в собственных интересах [66].

Проблема лишь в том, что если у Горького были претензии к лишним людям, то ведь и к людям дела претензий у него уже набралось немало. Потому и понести от него пакет к Кирову. Претензии были не только к Ленину в тот период, когда еще можно было высказываться, но даже к Сталину, когда высказывания могли кончиться печально. Но, может быть, летописи смуты, на которую претендовал Горький, все же не получилось? Почему? У художников многое чего не получается, а если и получается, то как-то внезапно и неожиданно и, может быть, даже не то, что хотелось. Вот ведь написал же Горький портрет Ленина, хотел написать, во всяком случае, планировал и портрет Сталина, а не получилось. Может быть, в летописи Горького эти самые вожди и должны были предстать людьми действия. Но, может быть, в сознании писателя их деятельность перестала восприниматься позитивной. Дело доходило до того, что Горький (если верить А. Ваксбергу) мог возглавить группу, ставившей своей целью смену власти, т.е. устранения от власти Сталина [67]. В этой ситуации, конечно, грандиозный проект летописи в форме романа, если он, конечно, существовал и не мог реализоваться. Вообще, видимо, следовало писать уже другой роман. Писать, не закончив этот роман.

10.     События, описанные в романе как один из эпизодов в развертывании отношений между массой и вождями.
Исторический процесс, начало которого воспроизведено в романе, как он предстает уже взглядом из ХХI века

Наши предположения о существовании горьковского проекта в его полном виде подводят к необходимости в истории описываемой Горьким смуты выделения двух фаз в развитии массовой ментальности – бессознательной и сознательной фазы. В конце концов, то, что получилось в романе, не важно, в осознанном или в неосознанном автором форме, может быть адекватно осмыслено лишь при условии, что описанная в романе ситуация включена в последующие процессы, которые сам автор уже описать не мог, процессы, продолжающиеся за скобками романа. Если опять же прибегать к терминологии В. Паперного, то «культуре Один» соответствует бессознательной период в ситуации вспышки массовой ментальности. То, что политический курс вызывает к жизни архетипический комплекс, еще никто не осознает. Это стихия исключительно эмоциональная, и развертывается она в форме эпидемии. Поэтому в какой-то степени этот период движения к революции и сама революционная ситуация сопровождаются скорее романтической аурой.

Новый период в психологии масс (а мы имеем в виду исключительно российскую историю ХХ века и, еще точнее, первую половину ХХ века) наступает, когда процесс становления и оформления массовой ментальности как начавший определять исторический процесс, становится предметом рефлексии. Рефлексия же происходит, когда от сопровождающей революцию эмоциональной вспышки устают. Эмоциональная волна спадает. Гипноз события увядает, и возникает возможность оказаться ближе к осознанию того, что же все-таки в истории случилось. Эту ситуацию начала рефлексии над революционной вспышкой обостряет еще и то, что предметом сознания одновременно становится что-то вроде тупика, к которому обезумевшее общество подвела революция. Эта ситуация, естественно, окрашивает восприятие революции как события в пессимистические тона, что, конечно, имело место и получило отражение в искусстве, например, в поэзии С. Есенина еще в 20-е годы.

В этой ситуации возникает потребность осознать, что единство, возникшее в результате вспышки массовой ментальности во время революции и мифа, которые имели место, является кратковременным. Осознание неадекватности массовой ментальности и мифа – первый шаг к тому, чтобы ситуацию осознать, ею овладеть и использовать миф в манипулятивных целях. Если иметь в виду российскую историю, то многие представители большевизма или не осознавали действительность мифа и сакрализацию революции или не видели в этом проблемы, а точнее, вообще об этом не рефлексировали, и уж точно, никто не думал о том, чтобы миф использовать пропаганде и манипуляции массы.

Однако осознание мифа – не самоцель, а признак того, что А. Тойнби называет «творческим ответом». Такой творческий ответ может быть удачным или неудачным, верным или неверным, но этот ответ кто-то должен дать, ибо осознание тупика порождает пессимизм и историческую бесперспективность. В этой ситуации из среды большевиков выдвинулась не самая известная и не самая яркая фигура – фигура Сталина, восхождение которой сопровождает осознание мифа, как определяющего слагаемого массовой ментальности, а главное, использование его для преодоления тупика, даже если преодоление этого тупика может быть исключительно психологическим. С деятельностью Сталина как раз и заканчивается эпоха вождей, а, следовательно, и изживания мифа как порождения массовой ментальности.

До середины 20-х годов мало кто мог думать, что Сталин – один из тех, кто станет играть главную роль в государстве, поскольку в большевистской политической элите он был не самым заметным. («Никто не знал, что говорил и делал Сталин до 17-го и даже до 23-24 годов») [68]. Более того, даже если кто-то его и знал, то отзывался так, как отзывался, например, старый большевик И. Смирнов, которого цитирует Л. Троцкий: «Сталин – кандидат в диктаторы? Да ведь это совсем серый и ничтожный человек. Это посредственность, серое ничтожество!» [69]. Вот и Самгина некоторые так воспринимали.

Ничтожество-то ничтожество, но он соответствовал тем признакам вождя, которые перечислены Лебоном и Фрейдом. Когда миф осознают и начинают его использовать в политическом курсе, можно утверждать, что начинается сознательный период в психологии масс. Хотя тут следует оговориться. Сознательный период – это не означает, что отныне массы начинают осознавать ситуацию, в которой они оказались, а до этого они ее не осознавали. Речь идет о рефлексии не массы, а политической элиты или, точнее, некоторых политических лидеров, а если иметь в виду именно российскую ситуацию, то, конечно, вождя, того самого вождя, которого так жаждала масса в романе Горького. Но она не просто жаждала, она его и создала.

В той истории вспышки массовой ментальности, что предвосхищает революцию, сопровождает ее и следует за нею, реальная фигура политика, играющего роль вождя и осознающего, что эту роль ему следует играть, фигура Сталина занимает определяющее место. На протяжении нескольких десятилетий его деятельность свидетельствует, что общество может функционировать не только на основе экономики и политики, но, опираясь исключительно на психологический фактор. Деятельность Сталина подтвердила идеи и Лебона, и Фрейда. Именно Сталину удалось сыграть роль вождя, необходимость в котором звучит в тех предреволюционных дискуссиях, что описаны Горьким.

Мы отметили, что те исторические деятели, что были определяющими в первый бессознательный период вспышки массовой ментальности, на втором этапе или уходили в тень или были репрессированы. На втором этапе они переставали играть какую-либо роль. Это может иллюстрировать биография Троцкого, Бухарина и даже Ленина, хотя его преждевременная смерть не позволяет утверждать, что его постигла бы участь названных политиков. Но нас сейчас меньше всего интересует деятельность политиков как первого, так и второго периода. В центр нашего исследования мы ставим фигуру художника, творческая деятельность которого вспыхнула еще в первый период вспышки массовой ментальности и продолжала держать такое же внимание (часто не без усилий со стороны приятеля Сталина) общества во время второго периода. Речь, конечно, идет о Горьком. Те его талантливые современники, которые составляли его среду и которых он часто спасал от голода, во втором периоде оказались или в эмиграции или репрессированными или даже и расстрелянными. Некоторые закончили жизнь самоубийством, как это сделал, например, В. Маяковский, которому, как известно. Горький не симпатизировал.

Горький же продолжал сохранять за собой ту гипнотическую ауру, которой его снабдила еще русская интеллигенция в самом начале ХХ века да и не только интеллигенция. Вот на примере творческой биографии Горького можно проиллюстрировать активность мифа в ситуации, сопровождавшей русскую революцию массовой ментальности. Для начала вспомним один из тезисов, который был сформулирован Лебоном в его знаменитой книге, которая в России с приходом Горбачева к власти обрела вторую жизнь. Горбачев, словно Николай II как мягкий вождь, явно не устраивал. Масса снова жаждала фигуру покруче. Все возобновлялось. Применительно к Горькому небезынтересно поставить вопрос о том, как долго может быть тот или иной художник на гребне массового интереса, а, следовательно, как долго его сочинения будут сохранять связь с теми настроениями, что существуют в обществе. Ответ на этот вопрос - не из легких.

Многие художники, познав славу, подчас беспрецедентную, потом уходят в забвение. Возьмем хотя бы Л. Андреева, современника и друга М. Горького, которого некоторые считают даже талантливее Горького. Кстати, некоторые идеи Л. Андреева узнаются в романе Горького. Но не менее интересен вопрос о генезисе первоначальной моды на того или иного художника, а мода на Горького пришла рано. Она, естественно, связана с предреволюционными настроениями, что имели место в России. Хотя Горький был близок большевизму, мода на него не была связана с тем, что он внимательно прорабатывал Маркса и излагал в своих сочинениях его идеи. Если Горький кого-то внимательно и читал (а читал он, по свидетельству его биографов, много и разного), так это был кумир русской интеллигенции начала прошлого века – Фридрих Ницше. Именно идеи Ницше оформили ту жажду неприятия существующего строя и анархического бунта против этого строя и его институтов, например, религии, которую Горький нашел в себе и которая предшествовала сочинениям Ницше, но которую идеи немецкого философа помогли оформить.

Но ведь этот бунт выражал и большевизм. Однако тема «Горький и Ницше» после 20-х годов оказалась запретной. Ее в связи с канонизацией «пролетарского» писателя невозможно было обсуждать [70] Почему мы, имея желание понять восприятие массой Горького как художника, предвосхитили этот вопрос характеристики двух периодов в пробуждении массовой ментальности? Это важно, поскольку в первом периоде Горький стал выразителем того иррационального анархическго бунта, который в России начала прошлого века был прямо-таки тотальным. Конечно, популярность Горького возникала в среде интеллигенции. Но круг его почитателей-бунтарей расширялся. Этому способствовал Сталин, но, конечно, в своих интересах.

Чтобы понять моду на Горького, обратимся снова к Лебону. Он формулировал: в новой истории, в которой масса в истории начинает господствовать и даже определять установки власти, успеха может добиться лишь тот мыслитель и художник, который будет способным найти те простейшие до примитивности образы (именно образы, а не понятия, поскольку, по утверждению Лебона, масса вообще неспособна мыслить на этом уровне), которые бы смогли выразить и оформить настроения массы в доступной форме. Иначе говоря, те, кто способен говорить языком м ассы. В качестве иллюстрации этого тезиса можно как раз и назвать одно из таких популярных в атмосфере первых десятилетий прошлого века сочинений Горького. Это «Песня о буревестнике». Ведь, по сути дела, этот простой, но столь ожидаемый и необходимый образ лежит и в основе горьковской летописи как предыстории и истории того «красного колеса», что изложен в романе «Жизнь Клима Самгина». Смысл строчки «Буря! Скоро грянет буря!.. Пусть сильнее грянет буря!» ощущается буквально на каждой странице этой летописи в форме романа.

Используя словосочетание А. Солженицына, давшего название серии его романов о революции, ее предыстории и истории, мы, конечно, не совсем точны. А. Солженицын-то ведет счет с Февральской революции, полагая, что ее провал, ее неосуществленность, незаконченность и повлекла за собой последующую трагедию, т.е. победу большевизма. Что касается Горького, то у него и свой ракурс на эти события, описываемые в романе, но и своя хронология. Собственно, до революции-то – и октябрьской, и февральской Горький в своем романе еще не дошел. Он описывает ситуацию распада российской империи еще до того, как покатится солженицынское «красное колесо», т.е. до Февральской революции. Да и в центре его внимания студенчество. Студенты и среди них главный герой – Самгин постоянно взрослеют и включаются в среду интеллигенции.

Так Клим Самгин, закончивший юридический факультет университета со временем становится востребованным адвокатом. Ему не дано быть участником ни Октябрьской, ни Февральской революции. Действие романа связано лишь с первой русской революцией 1905 года и с той реакцией, которая после этой революции и наступает. Расширяющаяся реакция предстает в арестах и расстрелах окружающих Самгина представителей его среды. У его друзей и знакомых, придерживающихся разных убеждений (ведь в России до 1917 года не существовало такого множества партий) все время происходят обыски. Расширяется террор, о чем свидетельствуют постоянные убийства министров, губернаторов, градоначальников. Все время описываются вызовы в полицию, допросы и т.д. Реакция способствует тому, что кто-то переключается на половые вопросы, культивирует секс и даже извращения, как это произошло со студентом Мишей, которому Самгин как юрист пытается помочь избежать ареста, а кто-то уходит в религию, а чаще всего в секты, как это происходит с Мариной Зотовой, руководящей какой -то новой мистической сектой, ничего общего не имеющей с христианством.

В финале третьей книги Клим не выдерживает новой ситуации и отбывает за границу, как это, впрочем, делают и некоторые попадающие в круг внимания автора герои – знакомые Клима. Конечно, формально точку в романе автор уже поставил. Но, судя по всему, план романа все же, как можно представить, мог быть и другим. Повествование требует продолжения. Нужно было дать полную характеристику того, что мы называем первым периодом в истории взрыва массовой психологии. А ее нельзя дать без фигуры Ленина, который, собственно, и стал для массы тем вождем, которого она жаждет и образ которого витает над романом Горького. Но в самом романе имя Ленина, как было сказано, лишь упоминается. В данном случае невозможно не высказать следующую в связи с романом мысль. Та «эра масс», что была провозглашена Лебоном, начиналась как стихийное бедствие, как некая иррациональная, демоническая стихия, которой невозможно было овладеть и которой невозможно быть сопротивляться. Если Самгин и испытывал такую потребность к сопротивлению, то это ни к чему не приводило. Лишь к расхождению с самим собой. Революция случилась подобно року. Она искалечила и отправила в забвение не только среду интеллигенции, но и саму массу, которая считалась двигателем революции. Жертвой оказались и элита, и масса. Вызвав к жизни вождей, масса наделила их ненавистью по отношению к интеллигенции, способствуя ее уничтожению. Когда это случилось, сама масса предстала жертвой. Поэтому книга Горького предстает перед читателем уже не только как трагедии интеллигенции, но и как трагедия массы, точнее, народа, позволившего превратить себя в массу.

Имеется какое-то объяснение тому, что роман не был закончен. Да, роман не закончен. Но не закончен и весь революционный процесс. Начатая в первых десятилетиях революция в 30-е годы еще не успела пройти всех своих положенных фаз. Многое было еще неясно. Причина тут не в смерти писателя. Возможно, автор, переживая смерть любимого сына, виновником смерти которого он мог считать сам себя, все больше разочаровывался в том, что идеализировал, постигая то, что эпоха вождей в истории оказалась еще более отвратительной, чем предшествующая ей эпоха масс, которую как раз Горький и изобразил в романе. Очень похоже, что это так и случилось. Горький любил прибегать к Библии, чтобы выносить оценки злободневным событиям. В конце жизни он мог бы воспользоваться и еще одним мудрым высказыванием: дорога в ад вымощена благими намерениями. Вот с помощью революции этот ад и был организован.

Хочется думать, что такие намерения у пролетарского писателя были. Чтобы закончить свою летопись, Горький должен был разгадать то же, что своевременно разгадал Сталин и чем он воспользовался, чтобы остаться у власти. Но ведь следует признать, что эта попытка Горького все же не состоялась или, лучше сказать, состоялась частично. Как и А. Солженицына, Горького интересовала лишь исходная точка катастрофы. И такой исходной точкой, в отличие от А. Солженицына, он совсем не считал Февральскую революцию. Для него такой исходной точкой стала та эпоха в истории России, которую всегда называют «оттепелью». На рубеже ХIХ-ХХ веков как раз и была такая, очередная в России оттепель.

В начале ХХ века и была такая оттепель, когда интеллигенция, добившись права на гласность, начала активно размышлять и дискутировать. Правда, и эти размышления интеллигенции, и сама эта интеллигенция для Горького предстают явно не в позитивном смысле. То, что изобразил Горький в своем романе - это, конечно, смута. Герой Горького оказывается неспособным разобраться не только в том, что происходит, не только в окружающих его людях, но и в самом себе. Смута – она не только в разваливающейся империи, но и в головах. Прежде всего, в головах интеллигенции. Что движет Горьким, если он ставит задачу воспроизвести атмосферу смуты? Видимо, он окончательно пришел к выводу, что ничего позитивного из той революции, буревестником которой он был, не получилось. Получилась лишь трагедия. Длительное время Горький хотя и спорил с вождями, но все же продолжал верить в избранный Россией путь, в то, во что он уверовал еще в начале прошлого века.

Роман, напоминающий мемуары, он начал писать, когда окончательно изверился в том, во что до этого верил. Возможно, история со смертью сына помогла ему поставить в этой истории своей веры точку. Вообще, первая половина 30-х годов можно воспринимать временем мемуаров. Печать мемуарности лежит и на романе Горького. В это время пишет мемуары А. Белый, вынося слово «революция» в их название. Все свидетельствует о том, что в России начали по-новому осознавать время вступления в новый период и в смыслы этого периода. Да только смысл нового периода вовсе нельзя исчерпать разочарованием и пессимизмом, а, точнее, неприятием жизни. Здесь снова следует говорить о психологии масс и о мифе. Во второй период иррациональное начало вспышки массовой ментальности было осмыслено. Миф был осознан и приручен. Мифом воспользовались, чтобы управлять и организовывать массу. Масса в России еще не израсходовала витальности. Эта витальность будет тратиться на стройках социализма и изживаться в лагерях, куда ссылались непокорных и чаще всего невиновных людей. Миф был гальванизирован. Вплоть до оттепели миф стал своеобразной цензурой.

Спрашивается, каким же образом? В данном случае для прояснения этого вопроса мы обратимся к последователю Лебона С. Московичи, реабилитирующего уже как бы и забытые идеи, высказанные в психологии масс. С. Московичи проницательно описывает, как Сталин стремится приватизировать ту ауру вождя, потребность в которой Горький описывает в своем романе и которая на рубеже ХIХ-ХХ веков бессознательно возникла в сознании массы. Но тогда эта аура вождя возникла спонтанно, стихийно и бессознательно. Она была спроецирована прежде всего на Ленина, сделав его самым популярным из окружающих его революционеров и политиков. Сталин понимал, что, в силу его человеческих качеств, носителем такой ауры он быть не мог. Мы уже цитировали Л. Троцкого, отмечавшего, что Сталин был самым неинтересным, бездарным и незаметным политиком. Но раз необходимых качеств он не имел, то следовало было вместо них создать симулякр ауры вождя. Это было сделано, что доказывает, что Сталин вовсе не был таким недалеким и ничтожным, раз он овладел ситуацией, осознав роль мифа в организации массы, а, главное, что он мог этим мифом воспользоваться.

Чтобы создать себе ауру вождя, Сталин должен был сначала эту ауру создать другому вождю, а именно, Ленину. Вот и получает объяснение история с мумификацией Ленина и с возведением Мавзолея. Чтобы возник культ Сталина, нужно было сначала вызвать к жизни культ Ленина, а Сталина затем сделать преемником Ленина. В этом случае сакральная аура от Ленина переходила к Сталину, так сказать, по наследству. Из этой операции проистекает то, что аура Ленина переходит к Сталину. Массой Сталин воспринимается как воскресший Ленин, как Ленин сегодня [71].

Мы этот вопрос затрагиваем еще и потому, что Сталин не только вписал себя в миф, присваивая, как показал С. Московичи, ауру вождя, какой обладал Ленин, но он в этот миф вписал и Горького и с помощью навязанной им роли Горькому в еще большей степени укрепил свой собственный миф. Конечно, до осознания всего этого Горький едва ли доходил. Но, судя по всему, эта мысль его все же преследовала и тревожила. Поэтому он и обратился к воссозданию предыстории революции. У него в романе получилось лишь то, что вина в катастрофе лежит на интеллигенции, которая, «безобразничая», увлеклась этим так, что сегодня приходится ставить вопрос: а была ли она вообще? Конечно, была – был не только декаданс, хорошо Горьким описанный в романе, но и культурный Ренессанс. Вот с изображением Ренессанса мало что у Горького получилось. Тем не менее, хотя и поздно, но писатель начал прозревать. Прозрение через возвращение к той эпохе, которая была эпохой как безверия, так и фанатической веры, эпохой декаданса, но и эпохой Ренессанса.

Но самым главным просчетом в истории интеллигенции и, следовательно, революции было то, что, не будучи способной дать «творческий ответ» на исторический вызов, т.е. на приход массы на арену истории, интеллигенция оказалась, несмотря на культурный Ренессанс, неспособной сохранить иерархию в культуре, подчинить массу своей воле, в результате чего появились вожди, а общество вернулось к более примитивной форме социума, которую позднее Х. Ортега-и-Гассет назовет «варварской».

ПРИМЕЧАНИЯ
 
[44] Хренов Н. От эпохи бессознательного мифотворчества к эпохе рефлексии о мифе // Миф и художественное сознание ХХ века. М.: Канон-Плюс, 2011. С. 11.
[45] Ваксберг А. Указ. соч. С. 265.
[46] Горький М. Указ. соч. Т. 4. С. 476.
[47] Хренов Н. Политический миф в художественном преломлении: кинематограф в функции мифологизации и демифологизации истории // Современное состояние гуманитарных наук и теоретико-методологические вопросы литературоведения. Материалы Международной научной конференции. Национальная Академия наук Азербайджана. Институт литературы им. Низами. Баку: Издательство «Элм», 2010.
[48] Блок А. Собрание сочинений в 8 т. Т. 1. М.-Л.: ИХЛ, 1960. С. 269.
[49] Горький М. Указ. соч. Т. 2. С. 276.
[50] Там же. С. 306.
[51] Там же. С. 334.
[52] Там же. С. 342.
[53] Там же. С. 377.
[54] Лебон Г. Психология народов и масс. СПб.: Макет, 1995. С. 235.
[55] Московичи С. Указ. соч. С. 294.
[56] Горький М. Указ. соч. Т. 2. С. 486.
[57] Там же. С. 64.
[58] Там же. С. 51.
[59] Горький М. Разрушение культуры // Очерки философии коллективизма. СПб.: Знание, 1909.
[60] Первый Всесоюзный съезд советских писателей. Стенографический отчет. М.: Художественная литература. 1934. С. 12.
[61] Горький М. Указ. соч. Т. 1. С. 293.
[62] Там же. С. 69.
[63] Там же. Т. 2. С. 301.
[64] Там же. С. 294.
[65] Там же. Т. 3. С. 250.
[66] Московичи С. Указ. соч. С. 415.
[67] Ваксберг А. Указ. соч. С. 311.
[68] Троцкий Л. Сталин: в 2 т. Т. 2. М.: Терра, 1990. С. 153.
[69] Троцкий Л. Указ. соч. Т. 2. С. 167.
[70] Басинский П. Горький. М.: Молодая гвардия, 2005. С. 141.
[71] Московичи С. Указ. соч. С. 445.

© Хренов Н.А., 2019

Статья поступила в редакцию 15 марта 2018 г.

Хренов Николай Андреевич,
доктор философских наук, профессор,
Всероссийского государственного университета
кинематографии им. С.А. Герасимова.
e­mail: nihrenov@mail.ru