И.В. Малыгина

Динамика этнокультурной идентичности:
мировые тренды и российская специфика

Аннотация. В статье рассматривается противоречивость интерпретации нации и национальности в современной науке и общественном сознании. С этим связывается и сложность в национальной самоидентификации современного человека. Особые трудности в национальной самоидентификации населения современной России, что вызвано рядом исторических трансформаций ХХ века, отразившихся в отечественном общественном самосознании. Автор обращает внимание на особую роль образования в нормализации ситуации с национальной самоидентификацией россиян.

Ключевые слова. Нация, этничность, самосознание, идентификация, доминирующий идентификатор, образование.
 

Тема российской идентичности, которая до последнего времени оставалась областью внимания отдельных ученых и артикулировалась преимущественно в терминологии «кризиса, распада и деградации», сегодня оказалась, как никогда востребована научной и публицистической риторикой.

Очевидно, что вопрос об идентичности России стимулировали внешнеполитические события последнего года, которые отчетливо показали: глобальной культуры не случилось. Идея движения к многополярному мировому порядку, основанному на принципах мультикультурализма и толерантности, оказалась одной из величайших иллюзий современности, с которыми мир расстается с большей или меньшей степенью разочарования, а новые «правила игры» в организации мирового порядка вновь артикулируются в терминах «своих» и «врагов».

Такое неудобное слово – «идентичность» – в один момент связало в единый узел множество дискурсов и обстоятельств, которые давно прорастали в общественном сознании как интуиции, предчувствия, но вдруг стали очевидными, и вновь, уже который раз в истории России, поставили ее в ситуацию культурно-цивилизационного выбора, перед необходимостью ответить на два, казалось бы, простых вопроса, к которым и сводится сущность идентичности: «кто я» и «с кем я»?

Вместе с тем, широкая общественная дискуссия, развернувшаяся на фоне внешнеполитического противостояния России, а также обсуждения ряда важных для страны документов, в том числе Основ государственной культурной политики, свидетельствуют о том, что многие противоречия, которые обозначились в ходе данной дискуссии, связаны с непроясненностью концепта идентичности, с разницей в подходах к его интерпретации.

В самом общем виде в этой риторике можно различить два разных аспекта. В одном случае речь идет об актуализации общероссийской гражданской идентичности со всей ее поликультурностью и поликонфессиональностью. В другом – о собственно русской идентичности, о поисках новых актуальных оснований консолидации государство- и нациообразующего народа и так называемого «русского мира».

Для того, чтобы понять, как вписываются эти дискурсы в концепцию российской идентичности, необходимо определиться с базовыми понятиями.

Этнокультурная идентичность – сложный социально-психологический феномен, содержание которого включает:

1) осознание индивидом единства с этнонациональным образованием (этносом, нацией) на основе разделяемой культуры (самосознание);

2) глубинное эмоциональное, почти сакральное переживание этого единства (в том числе, речь идет и об эмоциональной памяти народа, которую чаще называют ментальностью). И это важное обстоятельство: идентичность во многом иррациональна, именно поэтому так легко вспыхивают межэтнические и межнациональные конфликты и именно поэтому так трудно их контролировать и еще труднее управлять;

3) культурные практики манифестации этого единства, как индивидуальные, так и коллективные.

Таким образом, сложная структура идентичности представляет собой три взаимосвязанных компонента: рефлексивный, эмоциональный и поведенческий, образующих устойчивую синхроническую горизонталь. Отделить же их друг от друга можно только гипотетически. В реальности же рефлексивные процессы всегда эмоционально окрашены, а чувства и подсознательные инстинкты имеют тенденцию к рационализации и только в своей совокупности определяют поведенческие установки и стратегии членов этнокультурной общности.

Вместе с тем, в структуре этнокультурной идентичности на том или ином этапе социокультурной динамики можно обнаружить несколько разновременных «слоев», образующих ее диахроническую «вертикаль»: это родовая, этническая и национальная идентичность.

Есть основания утверждать, что феномен идентичности сформировался исторически как следствие подсознательного стремления человека к преодолению разрыва первоначального синкрезиса, к упорядочению представлений о мире и своем месте в картине мира.

С того самого момента, как предчеловек «выпал» из лона природного мира, вся последующая история отмечена и прямо противоположной тенденцией – стремлением человека преодолеть этот разрыв и обрести новые формы единства с окружающим миром. Как заметил Э. Фромм: «Мы никогда не свободны от двух противоборствующих тенденций: с одной стороны, выбраться из лона матери, из животной формы бытия в человеческую, … а с другой – возвратиться в лоно матери, в природу, в безопасное и известное состояние» [1]. Данные стремления человека достигаются в замещенной форме, путем интеграции в ценностно-символическое пространство социума, которым на разных этапах истории оказывались род, этнос или нация.

Таким образом, феномен этнокультурной идентичности во многом удовлетворяет важнейшую потребность человека: охранить естественные связи и «защититься от того, чтобы быть оторванными от природы, матери, крови и почвы» [2]. В определенном смысле этнокультурная идентичность – это социально-психологический механизм сохранения синкрезиса или точнее, создания нового, искусственного, «культурного» синкрезиса.

Итак, этнокультурная идентичность – феномен со сложной внутренней структурой и подвижными внешними границами. Образно ее можно представить в виде перевернутой пирамиды, основание которой образует родовая идентичность; средний слой – этническая идентичность (этничность) и верхний, самый широкий слой – национальная идентичность.

При этом выделенные слои можно рассматривать как последовательные исторические модификации этнокультурной идентичности, которые в процессе исторической динамики не отрицали друг друга, а развивались по принципу взаимодополнительности.

Многочисленные антропологические исследования позволяют утверждать, что уже в рамках архаической культуры человеческие сообщества обладали идентичностью, которая содержала в себе значительный этнокультурный ресурс. С полным основанием первой формой культурной идентичности можно назвать тотемизм, закрепленный в культурных формах мифа и ритуала. Тем не менее, достаточно отчетливо обнаруживаемые «извне» культурные особенности на этом этапе не имели актуального значения для внутриплеменной консолидации и идентификации, основу которых в архаических социальных группах составляли, конечно же, отношения родства.

По мере того, как в ходе этногенеза складывалась новая историческая форма идентичности – собственно этническая или этничность, реальное родство в ее структуре постепенно замещалось сакральным ощущением и осознанием единства на основании иных, не родственных признаков.

При сохраняющейся значимости «идеи родства», идентификация с этнической группой осуществлялась уже в замещенных, несобственных формах: на основе мифов о генетическом и историческом родстве, общего языка, религии, государственности и др.

Эти трансформации фиксировались, в частности, посредством субъектных самоидентификатов, которые указывали на доминирующие основания идентичности членов этнокультурной группы. Скажем, если в архаических родоплеменных сообществах индивиды могли «присваивать» себе наименование родового тотема, или, как это встречалось в племенных образованиях древнейших славян – имена легендарных или мифических прародителей – например, вятичи или радимичи, – то в условиях этнических сообществ основой для возникновения самоидентификата могла быть языковая общность (на которой основан, например, самоидентификат «словене», – владеющие общей речью, противопоставляли себя всем, кто ею не владеет, т.е. «немцам») или конфессиональная (скажем, в России в качестве индивидуального самоидентификата долгое время служило определение «православный», указывая на доминирование религиозного фактора в структуре идентичности личности).

Что же касается национальной идентичности, то ее следует рассматривать, прежде всего, как результат политических процессов, основная цель которых состояла в культурной унификации полиэтничного населения, проживающего в границах национальных государств. Казалось бы, эта новая историческая форма по определению должна была нивелировать традиционные типы идентичности, и в первую очередь – этническую. Однако в процессе формирования национальных государств складывались не столько иные, сколько дополнительные, расширенные основания социальной консолидации: единое политическое гражданство, общее экономическое и правовое пространство и др.

Как результат, национальная идентичность сохраняет в своей структуре и «парадигму родства», и этнокультурные основания социальной консолидации, преломляя их, однако, через призму унифицированной гражданской идентичности. И в этом случае показательным примером «говорящего» самоидентификата может служить термин «советский», который был весьма популярен на определенном историческом этапе развития российского общества и акцентировавший надэтнические, гражданско-политические основания консолидации всех составляющих его народов.

Таким образом, можно зафиксировать наличие некоторых устойчивых закономерностей, чрезвычайно важных для понимания механизмов динамики этнокультурной идентичности на современном этапе: на каждой новой исторической стадии происходит не отмена, а частичная трансформация, адаптация и синтез традиционных и актуальных (приоритетных) идентификационных оснований. Они не просто заменяют старые, но сосуществуют, взаимодействуют, образовывают все более сложные, иерархически организованные системы. В результате в «активе» идентификационных оснований субъектов национальных сообществ оказываются результаты сложившейся иерархической вертикали. Это значит, что во многих случаях люди нормально и, что важно, одновременно живут в двух или нескольких системах этнонациональных координат.

Именно поэтому национальная идентичность носит прецедентный характер и, в зависимости от конкретно-исторической ситуации, может произойти актуализация любого из идентификационных оснований или же возникнуть их симультанная комбинация. Такие вариации идентификационных оснований во многом зависят от того, каков характер опасности (неважно – реальной или мнимой), угрожающей целостности «единицы выживания» (Н. Элиас) – национального или этнического образования. Именно поэтому национальная идентичность может проявляться (и проявляется) в самых разных актуальных формах в зависимости от того, какой грани национальной целостности – территориальной, политической, языковой, конфессиональной или иной, – угрожают деформация или разрушение.

Позволю себе предположить, что наиболее ярко и показательно вся сложность и многослойность структуры национальной идентичности проявляется в феномене национализма, в различных видах и проявлениях которого актуализируются либо архаические родовые, либо этнокультурные, либо политические основания социальной консолидации. Отсюда – многообразие форм проявления национализма: «расовый» (тяготеющий к «чистоте крови»), «лингвистический», «религиозный», «гражданский» и др.

Национальная форма этнокультурной идентичности доминировала в структуре социального самоопределения большинства европейских народов на протяжении, по меньшей мере, двух последних столетий. О ее кризисе в рамках научной и публицистической риторики заговорили в связи с глобализационными процессами, которые, в числе прочего, жестко обозначили новые «правила игры» в организации мирового пространства. В современном мире, прежде жестко разделенном границами по национально-государственному принципу, утрачивает силу императив «одна нация – одно государство», некогда провозглашенный Наполеоном и требующий совмещения политических и этнокультурных границ [3].

Процесс глобализации значительно ограничил влияние наций (национальных государств и национальных культур), которые становятся все менее адекватными глобальному мировому порядку [4], утрачивают статус как «единиц выживания», так и «главных действующих лиц глобальных событий» [5], уступая эти функции военно-политическим блокам, экономическим союзам и т.д. Следствием отмеченной тенденции становится видимое снижение значимости национальных оснований в структуре социальной идентичности индивида.

Кризис национальной идентичности можно охарактеризовать как общемировой тренд современности, но в России он обрел особую остроту, что обусловлено спецификой культурно-исторического и социально-политического развития страны.

Прежде всего нужно вспомнить, что в Российской империи процессы формирования нации-государства не получили достаточного развития и были замещены развитием имперской по своей сути политической структуры. Как результат, формирование общенациональной культуры и соответствующей формы идентичности в России произошло достаточно поздно, и вплоть до конца имперского периода она не имела сколько-нибудь важного значения, а носила, скорее, «факультативный» характер по сравнению с иными основаниями социальной солидарности, прежде всего, конфессиональной. Подтверждением служит уже упоминавшееся отождествление самоидентификатов «русский» и «православный», которые долгое время выступали как смысловые эквиваленты.

Последующая история России тоже, в целом, не способствовала формированию собственно российской идентичности. В советский период в массовом сознании народов Советского Союза (в том числе, русского) доминировало осознание принадлежности к многонациональной общности «советский народ» и соответствующее ему самоназвание «советский», тогда как самоидентификат «россиянин» был, практически, не востребован, а «русский» вообще был «фигурой умолчания».

Это обстоятельство вносит особый драматизм в российский сценарий кризиса идентичности, проявившегося на фоне не просто ослабления авторитета национального государства, а краха такой супердержавы, каким был Советский Союз.

Формирование идентичности новой постсоветской России происходило в очень сложном культурном контексте: «парад суверенитетов», расслоение общества по экономическому признаку и формирование на рыхлом этнокультурном фоне «культуры бедных» и «культуры богатых», поколенческий разрыв, – все эти процессы отнюдь не способствовали укреплению национального единства, но лишь усиливали кризис идентичности.

К перечисленным обстоятельствам осталось добавить аморфное состояние современной отечественной культуры, распад ее ценностно-символического ядра, во многом обусловленные тем, что в течении ХХ века в России дважды происходила радикальная смена культурно-символического кода и оснований социальной солидарности и единства: от системы ценностей, основанной на идеалах православия, к идеалам и ценностям коммунистической идеологии и культуры социализма и затем – к эфемерным принципам свободы и демократии. В условиях отсутствия национальной идеи, концепции цивилизационного и социально-экономического развития государства, но при наличии гласности и свободы слова эти новые для России идеалы, предложенные властью реформаторов, обрели формы культурного плюрализма и нравственного релятивизма, указывающих на глубокий мировоззренческий кризис в обществе, на отсутствие единого, конвенционального культурно-символического кода, а, соответственно, и на отсутствие культурных оснований социальной консолидации и идентичности.

Таким образом, культурный плюрализм, который по оценкам некоторых экспертов является стимулом для развития либеральной государственности и толерантности в странах Европы, в России стал дополнительным фактором реакции распада в обществе [6], а, соответственно, и кризиса идентичности.

Но что означает кризис российской идентичности? Отнюдь не ее деградацию и тотальное разрушение. Скорее он свидетельствует о сложных трансформациях, суть которых – в изменении доминирующих оснований в структуре идентичности, результатом которого становится очередной виток усложнение ее контуров и расширения границ.

Поиски новых оснований идентичности оформились в российском обществе в две доминирующие тенденции, по своей сути совпадающие с общемировыми. С одной стороны, – в сторону расширения ее границ и формирования нового наднационального (цивилизационного) уровня в ее структуре; а с другой, – в сторону локализации границ и актуализации локальных, партикулярных оснований идентичности.

В целом – ничего нового для России, всего лишь новый этап обострения традиционного для отечественной культуры и самосознания противоречия между «западничеством» и «славянофильством», или в современной лексике глобализма и антиглобализма. В определенном смысле – это тенденция к обретению новой культурно-цивилизационной идентичности и адекватных форм репрезентации России и российской культуры в глобальном пространстве (первый вектор).

Анализируя эту первую тенденцию, важно учитывать, что опыт вхождения России в глобальное пространство уникален, отличен от большинства западных стран. Для нашей страны этот процесс не был поступательным и органичным: после окончания «холодной войны» и падения «железного занавеса» Россия, переставшая быть мощным единым государством, в ее новом государственном статусе оказалась «вброшенной» в глобализирующееся мировое пространство, где ей только еще предстояло сформировать свой новый статус, и обрести новую цивилизационную идентичность.

Очевидно, что в поисках наднациональной, цивилизационно-культурной идентичности Россия, при всем обаянии идей евразийства, исторически тяготеет к западноевропейской модели. Вопрос о европейской идентичности россиян возник не сегодня, а как минимум после петровской реформы, которая, по выражению Г.П. Федотова, поставила Россию «на перекрестке всех великих культур Запада, и создала породу русских европейцев» [7]. Сильнейшее европейское влияние на русскую культуру признавали и другие мыслители, даже такие последовательные защитники ее самобытности, как К.Н. Леонтьев, не без досады заметивший: «Вера у нас греческая издавна; государственность со времен Петра почти немецкая <...>; общественность французская, наука до сих пор общеевропейского духа» [8]. И добавлял: «Своего у нас – только один национальный темперамент, чисто психический строй» [9], имея в виду, очевидно, то обстоятельство, что европейская идентичность «приживалась» на российской почве с трудом.

Еще недавно казалось, кто же усомнится в европейской идентичности России в XXI веке? Но именно сегодня говорить о ней приходится с большой осторожностью. И потому, что Европейский союз, а во многом и европейское сообщество, не готовы с ней согласиться, и потому, что российская культура оказалась не самой благодатной почвой для прививки «новых европейских ценностей». Это свидетельствует о том, что современные транснациональные формы идентичности приобретают выражено конвенциональный характер, а значит, формирование новой наднациональной формы российской идентичности еще не завершено, и говорить о ней можно лишь как о тенденции.

Вероятно, поэтому второй вектор трансформаций российской идентичности оказался обращенным в прямо противоположную сторону и говорит о глубоко продвинувшихся процессах фрагментации и локализации ее культурных оснований, свидетельствующих, с одной стороны, о тенденции к утрате культурной целостности страны, а, с другой, об актуализации традиционных основ культуры в структуре российской идентичности.

Как свидетельствуют процессы, разворачивающиеся во всем мире, глобализация культурного пространства сопровождается возрождением, расцветом этнических культур. Для многих народов осознание принадлежности к определенной этнической группе стало гораздо более важным и надежным средством социальной консолидации и адаптации, чем национально-государственная принадлежность.

В целом, явление «этнического Ренессанса» затронуло большинство народов современного мира. Однако в России эта тенденция также обрела специфические черты. С одной стороны, это гипертрофированная центростремительность процессов денационализации и этнизации российских народов, которая проявилась в бурном росте этнического самосознания и резком увеличении числа этнических общностей, о котором свидетельствуют результаты последних переписей населения. С другой стороны, время показало, что подобный всплеск этнического самосознания не принес желаемого результата, поскольку был обусловлен не столько возвратом к базовым культурным ценностям традиционных культур этнических сообществ, сколько желанием народов, подогреваемым национальными элитами, как можно скорее установить границы, отгородиться друг от друга. Это позволяет говорить о чрезмерной идеологичности российской версии «этнического ренессанса», в процессе которого «этнический фактор политизировался и стал инструментом борьбы за власть» [10].

Все эти обстоятельства позволяют утверждать, что подобные формы этнического самоопределения не способствовали утверждению этнической идентичности для большинства народов России, поскольку идентичность предполагает не только манифестацию принадлежности к определенной этнокультурной общности и ее единства, но и отражает процессы глубинного эмоционального, почти сакрального переживания этого единства, как в актуальном, так и в континуальном контекстах.

Сложности этнического самоопределения стали одной из причин «сублимации» попыток обрести утраченное единство в сторону региональных, локальных форм идентичности, обладающих выраженным этнокультурным ресурсом. В этой связи необходимо осмыслить тенденцию, которая четко фиксируется в последние десятилетия – это регионализация российского культурного пространства, его фрагментация. Именно регион и иные локальные территориальные образования сегодня обретают в России статус «единиц выживания», и именно в ценностном пространстве культурной среды региона/локуса/территории активно формируются новые формы культурной идентичности россиян.

Причинами актуализации локальной идентичности стали, по мнению отечественных этносоциологов, особенности социально-политического реформирования постсоветской России, развитием федеративных отношений, которые, явились уступкой центра национальным элитам республик в условиях серьезного кризиса солидаристских ценностей [11].

Однако не менее важной причиной активного формирования локальных идентичностей является потребность в глубинных ценностных основаниях самоопределения современного человека. В этой связи нам представляется чрезвычайно важным вывод, к которому приходит Н.Н. Федотова [12], заметив, что люди, которые вынуждены «жить глобально», нередко сакрализуют свой локальный опыт. А пласт сакрального в идентичности личности в условиях глобализации определен именно локально. Именно здесь находит выражение наиболее личное, глубоко укорененное в человеке. Это сфера, где человек соотносит себя с фундаментальными ценностями, со смыслополаганием и дорогими сердцу источниками своего становления. Именно в этом смысле, – заключает автор концепции, – локальная идентичность может быть рассмотрена как вид сакрального, сохраняющегося при всех возможных изменениях.

Таким образом, культура локальных сообществ содержит в себе мощный идентификационный ресурс. Его сущность заключается в обеспечении индивида базовыми, фундаментальными культурными ориентирами, основанными на местной традиции; в реализации важнейшей потребности человека в укорененности и принадлежности через осознание и сакральное переживание единства с некой значимой для него общностью («и я этой силы частица»); в обеспечении индивидов самобытными образами идентичности, этнически окрашенными способами манифестации уникальности и самобытности культуры, от имени которой он выступает, что в условиях глобализации и стандартизации культуры равнозначно заявлению «я – есть!».

Вместе с тем, актуализация партикулярных оснований идентичности стимулирует тенденцию к фрагментации российского культурного пространства, утрате его целостности и единства, и, соответственно, сдерживает формирование общегражданской российской идентичности. И здесь кроется опасность, обусловленная ментальным, неотчуждаемым свойством русского народа: все довести до крайней точки. Чрезмерная же сосредоточенность на своей уникальности в отрыве от общего культурного контекста нации не просто стимулирует тенденцию к фрагментации российского культурного пространства и утрате его целостности, но рождает болезненные формы идентичности – не единство, но одиночество.

Таким образом, мы можем констатировать, что кризис российской идентичности, ее сложные трансформации являются важным фактором исторической и социокультурной динамики, не учитывать который нельзя, размышляя о перспективах России с точки зрения ее культурного единства.

В качестве эффективных функциональных механизмов формирования общероссийской культурной идентичности можно использовать:

• актуализацию культурной памяти народа, апеллирующей к этноментальному опыту русского народа, событиям, с одной стороны, и совместной истории народов России, – с другой; закрепление, артикуляцию и репрезентацию в культурных текстах (литературных, театральных, кинематографических и т.д.) конвенциональных национальных символов, позволяющих сформировать позитивный образ российского народа через уважение к собственной истории;

• возвращение образованию статуса важнейшего института социализации и инкультурации личности. К сожалению, приходится признать, что данные функции образование утратило, делегировало средствам массовой коммуникации, рекламе и т.д. Причем, речь должна идти не о частных случаях (сколько учебников истории лучше иметь средней школе и вводить или не вводить ЕГЭ по истории), а о воспроизводстве и развитии национальной системы образования.

Принято считать, что современная система высшего образования ведет свою историю от нововведений немецкого ученого и государственного деятеля Вильгельма фон Гумбольдта, сформулировавшего в 1808 году базовые принципы Берлинского университета: единство обучения и фундаментальных научных исследований в подготовке интеллектуальной элиты. При этом акцент, как правило, ставится на «единство обучения и науки», но остается без внимания тот важный факт, что речь шла о принципах формирования национальной элиты, в данном случае – интеллектуальной элиты Германии. Нам же именно это обстоятельство представляется чрезвычайно важным. Говоря о функциях образования, невозможно абстрагироваться от того факта, что высшее образование на протяжении, по крайней мере, последних двух столетий выступает, с одной стороны, как важнейший фактор формирования национальной культуры, а, с другой – как ее концентрированное воплощение.

Традиционно национальную культурную самобытность связывают с народным крестьянским бытом и фольклором. Но эта самобытность столь же выражено присутствует и в некоторых пластах специализированной культуры. Например, в профессиональном искусстве. А еще больше – в гуманитарной научной рефлексии. Это физика и химия не имеют национальной окраски. А научная и публицистическая трактовка истории, философии, филологии выражено национальны. И именно сфера высшего образования является наиболее эффективной площадкой формирования этой национально окрашенной гуманитарной рефлексии, источником ее распространения в культуре всякого общества. И в этом статусе образование является носителем самобытных национальных традиций, выступает воплощением совокупного социального опыта, культурно-исторической памяти, национального характера и ментальных особенностей народа. Не будет преувеличением, если мы скажем, что образование – это и есть ценный «осадок» культуры народа в ее концентрированном, «снятом» виде.

Именно поэтому реформирование отечественной системы высшего образования по западным образцам (в том числе, вхождение в Болонский процесс), стимулирует тенденцию к размыванию границ не только образовательного, но и культурного национального пространства, к ослаблению национальной идентичности.

Для того чтобы Россия эффективно развивалась и конкурировала в глобальном пространстве, она для начала просто должна быть. Не номинально, в геополитическом значении (здесь при всех трудностях у России крепкие позиции и внятные перспективы). Россия должна: во-первых, сохраниться как государственная и, что не менее важно, культурная целостность и, во-вторых, отчетливо осознавать себя как таковую, то есть обладать устойчивой, позитивной идентичностью, без чего невозможна действенная мотивация общества к достижению успеха в глобальной конкуренции.
 

ПРИМЕЧАНИЯ

[1] Фромм Э. Пути из больного общества // Проблема человека в западной философии. М.: Прогресс, 1998. С. 448.
[2] Там же. С. 458.
[3] Лорд Актон. Принцип национального самоопределения // Нация и национализм. М.: Праксис, 2002. С. 39-41.
[4] Нарочницкая Е.А. Национальный фактор в эпоху глобализации // Процессы глобализации: экономические, социальные и культурные аспекты. М.: ИНИОН, 2000. С. 132.
[5] Хантингтон С. Столкновение цивилизаций? // Полис. 1994. № 1. С. 34.
[6] См.: Ахиезер А.С. Насколько мы разные? // Неприкосновенный запас. 2002. № 6 (26). С. 68-73.
[7] Федотов Г.П. Письма о русской культуре // Федотов Г.П. Судьба и грехи России: В 2 т. Т. 2. СПб.: София, 1992. С. 178.
[8] Леонтьев К.Н. Восток, Россия и славянство // Леонтьев К.Н. Сочинения. М.: Тип. В. М. Саблина, 1912. Т. 6. С. 350.
[9] Там же.
[10] Костина А.В. Соотношение и взаимодействие традиционной, элитарной и массовой культур в социальном пространстве современности. Автореф. дисс. … докт. культ. М.: МГУКИ, 2009. С. 33-34.
[11] Дробижева Л.М. О социальных и политических проблемах формирования толерантности // Публичная сфера и культура толерантности. Общие проблемы и российская специфика. М.: ИС РАН, 2002. С. 23.
[12] Федотова Н.Н. Мультикультурализм и политика развития // Журнал социологии и социальной антропологии. 2006. Т. 9. № 3. С. 75-109.

© Малыгина И.В., 2017

Статья поступила в редакцию 7 ноября 2016 г.

Малыгина Ирина Викторовна,
доктор философских наук, профессор
зав. кафедрой теории культуры,
этики и эстетики Московского
государственного института культуры
e-mail: irinamalygina@yandex.ru