А.А. Пелипенко

 

Эволюционная динамика в свете медиационной парадигмы

 

Аннотация: В статье рассматривается теоретическая модель эволюции жизни, происходящей на двух уровнях – «горизонтальном» (непосредственная адаптация к внешним условиям существования и усиление специализации) и «вертикальном» (обретение нового качества во взаимодействии с природным с социальным окружением). Феномены антропогенеза и культурогенеза анализируются с позиций этой модели.

 

Ключевые слова: человечество, культура, мифоритуальная система, ментальность, прогресс, глобальный вектор эволюции.

 

 

Вот чудесное единство вещей, их удивительное равенство и чудодейственная связь, благодаря которым все пребывает во всем! Здесь … коренится и разнообразие и связь вещей, … и поскольку каждое не могло во всем уподобиться другому, … то все расположилось на разных ступенях, и все вещи суть то, что они суть …. Так (вселенское) целое через каждую из своих частей пребывает в каждой.

Николай Кузанский.  «Об ученом незнании»

 

Я вошел как человек, ничего не понимающий, и выйду в форме сильного духа, и я буду смотреть на свою форму, которая вечно будет формой мужчин и женщин.

Египетская Книга Мертвых 

 

Взгляд на мифоритуальную систему (МРС) в ее динамическом аспекте требует обращения к эволюционным теориям. В связи с этим, напомню положение, вытекающее из медиативной парадигмы. Речь идет о неразрешимом, вроде бы, парадоксе эволюции и энтропии. Второе начало термодинамики – закон нарастания энтропии – не опровергается ничем, кроме… самого факта эволюции, понимаемого как нарастание порядка. Смыслогенетическая теория объясняет этот парадокс разнокачественностью, разноструктурностью энергий, действующих в системах разного онтологического (эволюционного) уровня. Энергия в разных системах не однородна и не измеряема количественно единой мерой. 

 

Идея разнокачественности, разноструктурности «форм» энергии просматривается у самых разных авторов. Но никто, кажется, не использовал ее для объяснения самой сущности эволюционной динамики. Подробное соотнесение с работами, где присутствует названная идея, уведет нас слишком далеко от основной темы, поскольку все они относятся к естественным наукам. Поэтому модель «эволюционных коридоров», образующихся за счет утончения/усложнения «внутренней структуры» энергии буду применять к историческим процессам постулативно и в самом общем виде.  

 

Суть модели в том, что пока в материнской системе нарастает энтропия, вертикальный эволюционный ароморфоз порождает внутри нее дочернюю систему, между элементами которой действуют энергии более слабые [1], но более сложно и тонко структурированные. Никакой новой энергии ниоткуда, разумеется, не появляется: закон сохранения энергии действует универсально. Просто малая и несущественная в масштабе материнской системы часть ее энергии, переструктурируясь, создает новый эволюционный коридор – локус наращивания порядка. Новая система рождается и существует как бы в своем особом темпомире. Пространство ее развития намного более узко и плотно, чем пространство материнской системы, а процессы в ней протекают настолько быстрее, что в значительной мере ускользают от перманентного воздействия материнской среды. Прежде всего – от действующего в ней процесса общего нарастания энтропии. Этот процесс дает о себе знать, когда новая система сама в силу неумолимого закона диалектики становится материнской. Рано или поздно, это происходит со всеми без исключения системами, что не составляет труда показать на материале истории культур. Что же касается движущих сил эволюционных ароморфозов, то по этому поводу в эволюционных теориях существует множество точек зрения, охватить которые даже в кратком обзоре не представляется возможным. 

 

Позволю себе оставить без специального рассмотрения и важнейший вопрос о том, как и насколько законы эволюции неживой и живой природы применимы к эволюции социокультурной. Или, иными словами, где кончается область законов всеобщих и начинаются области особенных, специфичных законов локальных систем [2]? Те, кто отсекает исследование социокультурной эволюции от общеэволюционной проблематики, обречен изобретать велосипед с завязанными глазами. Те же, кто просто подверстывает первую к последней, впадают в почти непреодолимый искус редукционизма. Но, повторю, специально выделять эту тему не имею возможности. Напомню лишь о том, что в Культуре действуют преимущественно не универсальные, а статистические законы и почти любое правило, наталкиваясь в своем исполнении на человеческую/групповую субъективность, «обрастает» разнообразными исключениями, число которых возрастает в прямой связи с возрастанием сложности локальной культурной системы (ЛКС). Таким образом, проблема видится двояко: как познание действующих в культурах глобальных тенденций и закономерностей, с одной стороны¸ и анализ факторов, детерминирующих их исполнение в конкретных ЛКС, с другой. При этом особое значение приобретают уровневые соотношения этих факторов. 

 

Вообще, состояние эволюционного дискурса в науках о Культуре проблематичное, если не сказать, тупиковое. Зонтичные термины прогресса, развития, да и самой эволюции основательно дискредитированы не только нестрогим и произвольным употреблением, но и содержательно. Существующая парадигматика их применения обнаруживает все большую несостоятельность, а новой пока не предложено. Пасьянс факторного анализа никак не хочет складываться в ясную и «правильную» картину магистрального эволюционного движения; какой бы принцип (фактор) ни брался за основу эволюционной динамики, оказывается, что его реализация у разных народов и в разные эпохи предстает необъяснимо своеобразной; универсальных корреляций и непрерывных кумулятивных линий не прослеживается. Остается с грустью признавать, что «…социокультурная эволюция является результатом действия достаточно большого числа в высокой степени автономных разнонаправленных фундаментальных факторов, сравнительная значимость которых существенно меняется во времени и пространстве, и к тому же порождающих множество значимых вторичных факторов – технологический рост, диффузия, антропогенное изменение естественной среды и т.п. Все это является одной из объективных причин тех колоссальных трудностей, с которыми сталкива¬ются социологи и социальные антропологи в их попытках создать об¬щую теорию социокультурной эволюции, и частично объясняет край¬нюю незначительность результатов, достигнутых до сих пор на этом пути» [3]. Лучше не скажешь.

 

Что же касается самих «фундаментальных факторов», на основе которых выстраивались линейные схемы эволюционной динамики: будь то принцип возрастания свободы (Гегель), смены общественно-экономических формаций (Маркс), усложнения форм политической организации (Сервис, Салинз и др.), смены форм лидерства, нарастания гуманизма и т.д. – ни один из них не смог возвыситься над пестрым набором противоречий культурного бытия, охватить их собой и подчинить жесткой функциональной или хотя бы коррелятивной связи. Такие «слишком человеческие» измерения как «производительность труда, продолжительность жизни и социальное равноправие, – на протяжении почти всей человеческой истории мы наблюдаем общую долгосрочную тенденцию к падению (с нередкими и исключительно значимыми для последующей эволю¬ции «попятными движениями»), с достаточно поздним переломом тенденции (и при этом в рамках западноевропейской цивилизации), с по¬следующим распространением контртенденции на большую часть мира» [4]. Т.е. ни продолжительность жизни, ни социальное равноправие, ни производительность труда, ни модернизаторски понимаемый моральный прогресс, ни, добавим от себя, уровень абстрактно понимаемой свободы, технологической оснащенности или «качества жизни» не являются ни показателями общей эволюционной направленности, ни даже ее устойчивым эпифеноменом.

 

Видимо, шлейф линейных подходов будет тянуться еще долго. Однако, на переднем крае науки, похоже, смирились с бесплодностью поисков стопроцентных функциональных зависимостей и, соответственно, линейных эволюционных схем. Это, в свою очередь, лишает почвы поиски неких генеральных принципов, тех самых «фундаментальных факторов», без которых уже давно ставшее эклектичным содержание понятия эволюции окончательно размывается в идеографии локальных процессов. Анализ и ранжирование линейных эволюционных концепций по количеству факторов, которые им удается непротиворечиво скоррелировать, или оценка того, насколько подходы, заявляющие себя как нелинейные, в действительности являются таковыми, также в мою задачу не входит, как не входит в нее и объяснение смещения познавательного интереса в сторону факторов социо- и политогенеза. Эта тенденция может быть оправдана для узко понимаемой социальной эволюции, но не для эволюции Культуры в целом. 

 

Невозможность обнаружить означенные «фундаментальные факторы» подталкивает к релятивистским выводам об отсутствии общеэволюционных законов вообще. Мысль вязнет в «болоте фактов» и краткосрочных конъюнктур, не усматривая за ними никакой глобальной перспективы, ибо конечной цели у эволюции нет.

 

Но есть и другой подход: искать «фундаментальные факторы» в иных смысловых измерениях, подальше от «человеческого, слишком человеческого»; ведь если исходить из того, что в глобальной перспективе цель развития для всякой системы задается извне, то генеральные эволюционные принципы Культуры и не должны содержать ничего «слишком человеческого». В утешение, можно сказать, что осмысление и формализация наших интуиций по поводу этих сверхчеловеческих измерений, в любом случае вписывает их в горизонт человеческого. С этим ничего не поделаешь, но, все же…  

 

Один из подходов, ищущих твердые эволюционные корреляции в стороне от «слишком человеческого» [5] отсылает к концепции, условно говоря, энергетического метаболизма [6]. Принцип трансформации энергии и обмен ею между системами переносится в культурно-историческую область. Не стану заниматься критикой этих корреляций [7]. Важно принципиальное неприятие самого принципа редукционистского увязывания процессов социокультурной эволюции с энергетическим метаболизмом. Последний может устанавливать общие рамки и пороговые возможности для этих процессов, но он никоим образом не определяет их содержания, как энергетический ресурс бензобака не определяет ни характер, ни направление движения автомобиля. Не говоря уже о полнейшей путанице в вопросе о количественном и качественном сравнении форм энергии, «обеспечивающих» социокультурную динамику [8]. 

 

Не менее сомнителен и критерий эффективности использования энергии, трансформируемой социокультурной системой. Существуют ли универсальные показатели этой эффективности? И, позволительно ли экстраполировать современные представления об эффективности на доиндустриальные эпохи и, в особенности на древние и архаические общества, в которых человек не только не знал такого понятия как эффективность, но и принципиально не мог мыслить даже его отдаленными аналогами. Позитивист-модернизатор скажет на это: древние греки тоже не знали, что они древние, и что с того? А то, что как древние греки являются древними только для нас, так и параметр эффективности, простите за каламбур, эффективен, только для нашего цивилизационного дискурса. Для древних же, даже если бы им объяснили, что под ним понимает современность, он все равно не значил бы ничего. В конечном счете, поиски ответа на последние зачем приводят к выводу о том, что эффективность – категория оценочная и зависит от внутренней системы ценностей в каждой ЛКС. Если, конечно, впадая в биологизаторство, не вменять культурам критерий эффективности, основанный на исполнении биопрограмм.   

 

Иными словами, как процессы в биосистемах не редуцируются к физико-химическим уровням, так и эволюционное структурирование культур не редуцируется к биологическим и тем более, абиотическим процессам с их энергетическим метаболизмом. Поэтому физикалистские разговоры о том, к примеру, что направляющий автогенетический вектор социокультурной эволюции, как и всякой эволюции вообще, устремлен к интенсификации метаболизма, вряд ли могут что-то содержательно прояснить в динамике исторических процессов.

 

Культурный смысл, культурное действие, культурные практики, разумеется, обеспечиваются энергетически, но их роль в эволюционной динамике определяется не чем иным как их собственным функциональным содержанием, которое при той же энергетической обеспеченности может иметь множество альтернатив. Пребыванием в пространстве смысловых альтернатив люди и отличаются от молекул газа, популяции муравьев или группы генов. И расширение этого пространства для системно усложняющейся человеческой ментальности может, кстати сказать, претендовать на то, чтобы считаться одним из сквозных трендов социокультурной эволюции.

 

Я попытаюсь в самом общем виде очертить смыслогенетическую версию нелинейного взгляда на эволюцию Культуры. Нелинейность понимается не как отказ от эпистемы общеэволюционной динамики как таковой: глобальный взгляд на культурно-историческую эволюцию в любом случае допускает прослеживание некой единственной равнодействующей множества синхронно протекающих процессов; линейной настолько, насколько линейна сама стрела времени. Речь идет о нелинейности, отражающей не просто рассогласованность ветвления линий эволюционного развития, но и разнонаправленность самого этого развития в глобальном измерении.

 

Нелинейность эволюционных процессов в названном смысле задается их двунаправленностью: кардинальным различением, образно говоря, вертикального и горизонтального типов эволюционирования. Под горизонтальным эволюционированием понимаются изменения, ведущие к адаптации и специализации форм, тогда как вертикальное эволюционирование [9] нацелено на внутрисистемные и кроссистемные ароморфозы, цель которых – достижение качественно нового уровня проявления глобальных эволюционных векторов (ГЭВ). Последние, напомню, обнаруживают себя в неуклонной кумуляции таких параметров, как сложность (ГЭВ-1), дифференцированность (ГЭВ-2), плотность эволюционного фронта (ГЭВ-3) и субъектность (ГЭВ-4) [10]. ГЭВ – воплощение общих принципов кроссистемной эволюции. Если исходить из того, что векторы эти существуют, то следует также признать, что они не могут порождаться каждой системой самостоятельно: они должны быть им трансцендентны. Насколько далеко простирается эта трансцендентность, и в чем она обретает свою «окончательную» онтологию, практического значения не имеет, ибо на эту тему нельзя представить ничего, кроме умозрительных спекуляций, отражающих не столько «объективную реальность», сколько структуру и возможности человеческого интеллекта. С учетом сказанного, постулируем: ГЭВ задают извне для каждой эволюционирующей системы цель, которая опосредуется набором имманентных задач для ее подсистем, структур и компонентов [11]. Если же допустить, что глобальная эволюция вообще имеет какую-то цель, то метафизические спекуляции на эту тему могут привести к гипотезе о том, что цель эта заключается в снятии (если не в гегелевском, то в прямом смысле) пространственно-временного континуума Вселенной. Гипотеза эта, впрочем, не дает ничего, кроме удовлетворения «метафизической озабоченности» интеллекта, бессознательно жаждущего привести любую трансцендентность к финальной точке и тем самым «окончательно» с ней разобраться с позиций объяснительного монизма. 

 

Важно другое: если ГЭВ выступают по отношению к любой системе и в том числе к Культуре как внешняя трансцендентная сила, то из этого следует, что:

 

• они действуют поверх всех внутрисистемных процессов,

 

• не имеют внутри каждой из систем равносильного «диалектического противовеса». В этом смысле ГЭВ «метафизичны». Иными словами, горизонт, за которым снимается их метафизичность, прочерчивается настолько далеко от границ всего человеческого, что построение умозрительных спекуляций на эту тему – занятие, не имеющее реального познавательного значения, 

 

• фактором, усложняющим векторную кумуляцию ГЭВ и переводящим ее из линейного в спиральный тип движения, выступает глобальный, а не локальный для каждой системы принцип ритмического чередования доминант интеграции и дезинтеграции [12]. Иное дело, что конкретные режимы этого чередования определяются всякий раз внутрисистемными факторами.

 

Кроме того, внешний характер воздействия ГЭВ на системы не следует понимать вульгарно и механистично: в этом случае в сознании неизбежно всплывает образ некоей мистической, внешней по отношению к эмпирическому миру инстанции. Действуя в системе и «прорастая» в ее среде, ГЭВ физически и энергетически не отделены от ее материала и привычная дихотомия направленной внешней силы и пассивной материальной субстанции здесь не годится [13]. Формула, позволяющая понимать ГЭВ, как парадоксальным образом действующую изнутри внешнюю силу, заключается в следующем. Абстрактная трансцендентная направленность ГЭВ преобразуется в имманентную цель каждой самостоятельно эволюционирующей системы. Цель же состоит в установлении форм и каналов связи с импликативным миром – миром квантовых потенциалов. Формы, каналы и режимы этой связи, согласно медиационной парадигме, определяют глубинную онтологию сущего и динамику ее изменений от «ничего не меняющих» микрофлуктуаций до мутаций, вызывающих в мир ранее не существовавшие формы. Возможность рождения новых форм обусловлена неустранимой асимметрией прямых и обратных связей эксплицитного мира с импликативным миром (ИМ)/психосферой, а обмен интенциональными импульсами между мирами имеет не локально-точечный, а диффузно-полевой характер. Как уже отмечалось, приходящий из ИМ ответ на интенциональный «запрос», посланный одной структурой сущего, принимается не ей одной, а целым сектором структур и форм, чья квантово-полевая природа релевантна соответствующей интенциональности. Поэтому каждая структура перманентно испытывает воздействие потока интенциональных импульсов, в той или иной мере изменяющих ее состояние, а в эволюционных ситуациях – самою онтологию. Последнее происходит в ситуации резкого усиления асимметрии прямых и обратных связей с ИМ, когда в ответ на импульс сохранения в измененном виде приходит импульс структурной трансформации, изменяющей исходную структуру/онтологию источника импульса. Именно этот сектор изменений, в котором императивная кумуляция ГЭВ преобразуется в стохастику комбинаторных отношений медиирующих с ИМ структур, целесообразно называть эволюционными. 

 

Сектор эволюционных изменений, т.е. изменений, в результате которых появляются не существовавшие ранее формы, внутренне неоднороден. Пока формы и каналы психосферной медиации (ПМ) развиваются в рамках общей онтологии системы, речь идет об эволюционировании горизонтальном. Когда же эти рамки оказываются узки, и давление внесистемных потенциалов из ИМ оказывается критическим, происходит вертикальный эволюционный прорыв, и над материнской системой надстраивается дочерняя, являющая следующую фазу кумуляции ГЭВ по всем параметрам. Так, в биосистеме горизонтальное эволюционирование может связываться с широко понимаемым принципом естественного отбора, условно говоря, по Дарвину [14], тогда как вертикальное – с принципом Дана – цефализацией. 

 

Если что-то не остановило руку с бритвой Оккама, занесенную над медиационной парадигмой, поясню еще раз: связь с ИМ – есть первое условия всякого бытия вообще, а ее характер определяет степень вероятности воплощения форм или событий для каждой из систем. Напомню, что всякая система устремлена к максимальной самореализации, т.е. к воплощению всех своих потенциально возможных форм и состояний в ходе взаимодействия с окружением. Распаковка квантовых потенциалов самоосуществления – и есть фундаментальная цель ПМ для каждой отдельно взятой системы и всего сущего в целом. На этом пути горизонтальная эволюция порождает максимальное разнообразие форм на умножающихся подсистемных уровнях. Когда же это разнообразие приходит в неразрешимое противоречие с необходимостью сохранения общесистемной конфигурации, наступает эндогенный кризис, и ГЭВ «выталкивает» наименее специализированные формы в вертикальный прорыв. В результате над материнской системой надстраивается дочерняя: целостная, синкретическая, неразвернутая, но уже изначально нацеленная на более высокий уровень проявления ГЭВ.  

 

Усложнение биологических форм под «ползучим» воздействием ГЭВ, ускорило морфогенез и ослабило его зависимость от чередования больших климатических циклов, тем самым переведя процесс эволюционирования в иной, более плотный пространственно-темпоральный режим (ГЭВ-3). То же произошло затем и с эволюцией культурной, которая, ускоряясь, оторвалась от эволюции морфофизиологической (видовой). Ригидность животных инстинктов, их неспособность обеспечивать ПМ, адекватную усложняющейся когнитивности антропоидных предков человека, дала толчок вертикальному эволюционному прорыву [15]. В результате, травмированный эволюционной болезнью мозг приобрел способность вырабатывать дискретные операциональные когнитивные единицы – смыслы. Начало оперирования смыслами, их комбинирование, выстраивание на их основе сложных и подвижных составных конструктов означало рождение Культуры, эволюционно надстраивающейся над материнской биосистемой. Тот же алгоритм действует и в эволюционных переходах: от физиологии мозга к психике и от последней к ментальности. Неудивительно поэтому, что эволюция слоистой структуры ментальности повторяет путь от ядра к поверхности в эволюции мозга. К этому вопросу еще будет повод вернуться.

 

Прогрессия вертикальных ароморфозов порождает неизбежные конфликты: тела и психики и затем психики и сознания. В обоих случаях можно говорить о драме отпадения эмансипирующейся части от материнской (суб)системной основы. В ходе этой поэтапной эмансипации первоначальное подчинение общего хода эволюции естественным законам, регулирующим биологическую природу человека и природные основы социальной самоорганизации, постепенно уступает место доминированию законов самой Культуры, что придает эволюции нелинейный [16] характер. Выражается он в том, что законы биоэволюции никогда полностью не растворяются в законах эволюции культурной [17] и не поглощаются ими [18]. В определенные исторические моменты, законы биоэволюции выходят из тени и зримо корректируют или даже направляют культурно-историческую динамику. В некоторых случаях возникающая при этом «турбулентность» оборачивается острейшими коллизиями. Так, например, усиление левополушарной когнитивности, проходившее в режиме имманентной эволюции мозга и затем психики, вызывало у архаического человека постоянную фрустрацию, провоцируя искусственные действия по нейтрализации этого процесса. В широкой перспективе культурная корректировка биоэволюционных процессов оборачивалась фактором культурно-исторической эволюции. 

 

Примечательно, что принцип состыковки природных и культурных регулятивов у современных первобытных народов (например, у аборигенов Австралии и др.) состоит в искусственной (культурной) имитации природных явлений (обряд субинцизии [19] и др.). Контролируя и направляя подвластные культурному сознанию имитации, архаик как бы распространяет свой контроль и на мир природных «оригиналов». 

 

Таким образом, в истории постоянно происходит борьба естественных и искусственных законов (конвенциональных культурных норм) организации жизни. В ранней истории естественные законы царили практически безраздельно. Далее значение искусственных законов возрастает, и Культура все более строит себя сама, отклоняя, переламывая или существенно корректируя естественные регулятивы. В общеэволюционной перспективе био-культурный дуализм, выступая источником культурной динамики и самоопределения субъектности человека и самой Культуры в их диалоге со своими биологическими основаниями, относится к разряду неразрешимых проблем. К примеру, демографический фактор социогенеза всякий раз предстает итогом борьбы естественных и культурных регуляций, являя разнообразнейшие сочетания первого и второго [20]. Благодаря возрастающей субъектности и системной сложности Культура более автоморфична, чем биосистема. Независимость от последней проявляется в том, что культуры начинают развиваться, не столько отвечая на внешние вызовы [21], сколько за счет своих внутренних противоречий. Впрочем, и здесь выделяются два уровня: противоречия между надприродным принципом Культуры и его биосистемными основаниями и противоречия собственно внутрикультурные. Вообще, соотношения эндо- и экзогенетических факторов эволюции в разные эпохи и для разных ЛКС могло бы стать специальным измерением для исследования эволюции культур. 

 

Есть еще один аспект, в котором можно говорить о раздвоении общеэволюционного процесса и, соответственно, дифференциации расплывчатого термина социокультурная эволюция. Речь идет о скоррелированных, но имеющих каждая свой собственный источник развития эволюционных линиях: социальной и ментальной. Иначе говоря, равнодействующая общекультурной эволюции складывается в диалектическом со-развитии форм социокультурной организации, с одной стороны, и генезиса структурных слоев и функциональных комплексов человеческой ментальности, с другой, что и образует дихотомию культурно-культурного и культурно-человеческого. Эволюционные теории, в центре внимания которых находится социо- и политогенез, ресурсы, производство и технологическая оснастка цивилизаций, человеческого измерения эволюции, как правило, не видят [22]. Человек в таких теориях выступает пассивным объектом воздействия калейдоскопически изменчивого набора внешних факторов, сам оставаясь по сути статичной единицей анализа с «универсальным» набором атрибутов, количественно изменяемых в ходе истории и описываемых, главным образом, в параметрах производительности труда, потребления, распределения, технологической сложности и др. Исследователи не то чтобы прямо заявляют о том, что человек не имеет отношения к развитию культурогенных факторов эволюции, но молчаливо это подразумевают. К примеру, демографический фактор, обычно подается как данность, совершенно независимая от человеческой субъективности, вернее от культурных и ментальных обстоятельств, эту субъективность определяющих. Так, и другие эволюционные факторы приходят в человеческий мир как бы ниоткуда, что позволяет заподозрить насквозь позитивистскую методологию этих теорий в неосознанном провиденциализме. Говоря о значении человеческой субъектности, я имею в виду не только пресловутую «роль личности в истории», хотя и здесь наблюдаются любопытные «диалектические качели». На фоне перемещения «центра управления» от естественных законов к культурным, последние сами все более расслаиваются на законы макросоциальные (системно-институциональные) – культурно-культурные и законы усложняющегося жизненного мира человека (микросоциальные) – культурно-человеческие. Если в архаических обществах, флуктуационные изменения, которые не поддерживаются общесоциальными настройками, неизменно отторгаются и сглаживаются усредняющей нормативностью традиции, то позднее, в условиях существенно более развитой индивидуальной самости, субъектный фактор играет куда более заметную, в некоторых случаях, решающую роль. Кроме того, не следует упускать из виду, что давление сколь угодно объективных и, в этом смысле, внешних факторов, всегда оставляет человеку/группе пространство выбора. Выбор может совершаться коллективно, неосознанно и состоять из крайне ограниченно числа альтернатив. Но при всем этом, в культурно-человеческом измерении, он определяется ментальной конституцией индивидуума/группы и разрушает фатальную предопределенность внешних факторов. Будь это не так, на сходные вызовы разные этнокультурные сообщества давали бы, соответственно, сходные ответы. А это далеко не так. 

 

Разумеется, ментальная конституция эволюционирует не без воздействия внешних обстоятельств, но корень ее эволюции эндогенен и от внешних факторов не зависит, как не зависит от них, к примеру, смена возрастных стадий организма. Внешние факторы определяют лишь фенотипическое исполнение имплицитного структурообразующего принципа. 

 

Ментальная эволюция – полноценная «половинка» общеэволюционной диалектики, не учитываемая позитивистской методологией, запуганной, к тому же, жупелом «расизма»; идея стратификации культурно-исторических типов на основе различий в ментальной конституции продолжает по идеологическим причинам восприниматься неприязненно. Однако понять диалектику историко-культурной эволюции без учета ментального фактора, т.е. логики развития культурно-человеческого – невозможно. 

 

Рассуждая об эволюционных процессах, следует также помнить о разнице в масштабах между глобальным и локальным планами анализа или, иными словами, между локальными эволюционными линиями и их глобальной равнодействующей. На локальных уровнях, релятивизм, относящийся ко всем образам поступательного эволюционного движения с болезненным подозрением, торжествует победу. Здесь сквозная трансисторическая кумуляция любых эволюционных критериев не наблюдается никогда, как не наблюдается и универсальных функциональных зависимостей. В любых обществах, генеральные тренды всегда рано или поздно заходят в тупик, вязнут в энтропийных издержках культурного материала, срываются в деградацию, стагнацию, инволюционные сбои, архаизацию и иные формы рецессивного исторического движения. На этом основании релятивизм либо экстраполирует образ такого положения дел с локального на глобальный уровень, либо вовсе отказывает последнему в статусе существования, отрицая саму идею сквозного поступательного развития; ведь прямой и непрерывной преемственности между разнесенными в историческом времени и пространстве носителями переднего края эволюционного фронта не просматривается. Преемственность эта, впрочем, просматривается весьма отчетливо, если отказаться от позитивистской (в широком понимании) методологии и увидеть Культуру как глубоко интегрированное системное целое, а связи между ее локусами осмыслить не механистично. На такое понимание и нацелена медиационная парадигма и, в частности, концепция культурного поля. Релятивистские аберрации подогреваются еще и тем очевидным обстоятельством, что авангард магистрального (в нашей терминологии – вертикального) эволюционирования в большинстве случаев на локальных уровнях проигрывает в борьбе за существование отличникам эволюции адаптирующей (горизонтальной). Пионеры вертикальных эволюционных прорывов, опережая свое время, живут по законам системы, которой еще нет. Адаптация для них – не самоцель, а лишь необходимое условие самопроявления. Цель же и содержание вертикальных ароморфозов обнаруживается лишь в долгой исторической перспективе.

 

Разделение вертикального и горизонтального типов эволюционирования позволяет по-иному взглянуть на «проклятую» проблему детерминизма. Предметные науки, оставаясь в пределах, как правило, позитивистского горизонта, если и способны усмотреть в истории некую предопределенность, то предпочитают ее игнорировать: так им удобнее. В то же время, науки теоретические, с высоты своих абстрактных схем избегают снисходить до презренных фактов, поскольку понимают, что столкновение с ними для схем обычно кончается плохо. Можно ли найти здесь продуктивный паллиатив? 

 

Принимая концепцию ГЭВ, следует исходить из того, что общее направление эволюционного процесса предопределено их макродинамикой, трансцендентной по отношению к внутрисистемным процессам. Можно сказать, что последовательные прорывы на более высокие уровни по параметрам ГЭВ оказывают постоянное давление на все формы системы, понуждая их, преодолевая собственную природу, продвигаться в своих изменениях в сторону более высокого качества проявления ГЭВ. Это давление вступает в борьбу с принципом горизонтального эволюционирования – адаптирующего и специализирующего формообразования и, в большинстве случаев ему уступает. Однако любая эволюционная форма, представляя собой воплощенный компромисс, застывший слепок противоборства названных сил, в той или иной мере, выходит за пределы чисто адаптационного морфогенеза. И, если огрубляя, можно сказать, что кумуляция ГЭВ – и есть предопределенное кросс-системное содержание эволюции, то конкретные формы этой кумуляции определяются уже на локальных уровнях существования и зависят от обстоятельств названного противоборства в каждой отдельной эволюционной ситуации. Для обозначения этих обстоятельств целесообразно ввести специальный термин: эволюционный контекст.

 

Так, в антропогенезе, давление ГЭВ на наименее специализированные виды, не могло не вытолкнуть гоминид в режим вертикального эволюционирования, определившего фарватер их развития на протяжении, по меньшей мере, нескольких миллионов лет. Но общая направленность вертикального эволюционирования никоим образом не выводится из конкретики локальных эволюционных обстоятельств в каждой отдельно взятой временной точке. Осуществляясь изначально в виде бурного дивергентного развития, давление ГЭВ продвигается широким фронтом и порождает ветвистый куст разнообразных эволюционных линий. При этом их вертикальная устремленность постепенно тормозится и гасится «перпендикулярной» силой адапациогенеза (горизонтальной эволюцией), и большинство из них рано или поздно заходят в тупик. Можно сказать, что вертикальный вектор рано или поздно вязнет в материале, который «стремится» ограничить свое дальнейшее развитие к адаптации и специализирующему приспособлению к среде. Поэтому, фронт вертикальной эволюции продвигается по принципу воронки. Первоначальное разнообразие форм схлопывается до узкого магистрального перехода к следующему эволюционному уровню. 

 

В антропогенезе, это можно проиллюстрировать, на примере, цефализации – стержневого показателя вертикального морфогенеза. У Homo habilis  объем мозга варьируется широко: от 500 до 800см³. Но на следующую ступень вертикальной эволюции прорываются только носители самого большого мозга, и у архантропов он в некоторых случаях превышает 900см³. 

 

Так от пышного куста со временем остается несколько упрямо тянущихся вверх веточек, из которых, в конце концов, остается одна. Остальные либо вовсе отсыхают, либо маргинализуются. Такой вертикальной веточкой эволюции оказался прогрессивный вид африканских сапиенсов, вышедший из небольшой «популяции Евы». Какой-то из видов гоминид в русле вертикального прорыва ГЭВ непременно должен был «вырваться из природы», но то, что на финишной прямой оказались именно сапиенсы, оказалось  предопределено не мистическим проведением заранее, а стечением широкого ряда факторов в ряду локальных эволюционных контекстов. 

 

Вообще, эволюционный контекст – это многоуровневая констелляция факторов, из которой складывается явленная исследователям равнодействующая. Распутывать клубок этих факторов – задача невероятно трудная. Любой акт анализа здесь выводит за грань осмысления определенный локус связей, которые вполне могут оказаться главными. С учетом этой оговорки, можно все же наметить хотя бы основные направления анализа.

 

Если бы энергии психосферных образований можно было бы точно измерять, то их соотношения как факторов детерминизма событий в эксплицитном мире следовало бы анализировать в первую очередь. Между психосферными «аттракторами» идет постоянная борьба, в которой более сильные энергии подавляют слабые, а более тонкие энергии ускользают от господства грубых и сильных. В этом – незримый фундамент любого рода эволюционного детерминизма, подспудно компонующего изменчивую мозаику случайных обстоятельств. Впрочем, последствия этих случайностей уже в следующем генетическом звене выступают как исходные и, в этом смысле, закономерные условия. Поэтому, строго говоря, эпистемы случайности и закономерности здесь вообще не работают.

 

Так запускается прогрессия детерминизма, где каждый акт развития есть отказ от определенной суммы альтернатив и сужение коридора последующих изменений. В связи с этим возникает двойная исследовательская задача: установить конфигуративные границы эволюционирующего «объекта», т.е. определить его как целое и понять на какой стадии эволюционного самоограничения он находится в исследуемой ситуации. Или, иными словами, насколько «объект» укоренен в колее, заданной пройденными эволюционными развилками.

 

Другое направление – определение сложностного состояния среды эволюционирования. Условием вертикального эволюционного скачка является снижение разнообразия и, соответственно, сложности материнской системы в «зоне прорыва». Не случайно рождение новых системных качеств в культурах происходит, как правило, на фоне вторичных упрощений средового окружения. Они могут принимать формы деградации, архаизации, гомогенизации и т.п., что указывает на системную исчерпанность стратегии «экстенсивного» горизонтально-адаптирующего развития и вызревание предпосылок для вертикального прорыва. Поэтому сравнительный анализ сложностности среды проясняет силу и характер вертикального давления ГЭВ. Особенно следует присматриваться к минимально специализированным формам. 

 

И, разумеется, важнейшей и потому, практически невыполнимой задачей в анализе локального эволюционного контекста является хотя бы грубое отделение эндогенных факторов развития от экзогенных. Обобщенно говоря, горизонтальная эволюция проявляется, главным образом, в экзогенных факторах, тогда как вертикальная – в эндогенных. Экзогенность факторов адаптирующей (горизонтальной) эволюции достаточно очевидна, а насчет вертикальной следует некоторые моменты пояснить. 

 

Напомню, что воплощение ранее не существовавших эволюционных форм берет начало в ИМ и коренится в переходе от «отработанного» пакета воплощений к другому, который несет в себе возможность следующего шага кумуляции ГЭВ. Между разрозненными компонентами будущего инновативного комплекса устанавливается имплицитная полевая связь. Сами же компоненты – суть «отходы производства» горизонтальных адаптаций – главным образом, материал избыточного разнообразия, скапливающийся на периферии материнской системы. Чем менее адекватны условиям среды сложившиеся в системе специализирующие адаптации, тем больше возникает диссистемных элементов, плотнее названная полевая связь и сильнее интенциональная устремленность к воплощению инновативного комплекса. Разрастающаяся сеть взаиморелевантных интенционально-энергетических связей, в конце концов, порождает мощный психосферный потенциал, своего рода аттрактор, который «прорывается» в эксплицитный мир, создает в нем узел притяжения вероятностей, как только для этого появляется возможность. 

 

Вообще, степень и характер вовлеченности форм в вертикальное эволюционирование напрямую зависит от способности структур к дискретизации (ГЭВ-2). Дискретизация, как проявление вертикального давления ГЭВ на структуры материнской системы, снижает внутриструктурные функциональные связи и увеличивает комбинаторные возможности освобождающихся от этих связей элементов. Коль скоро дискретизация – первое условие и двигатель вертикальной эволюции, то одним из важнейших ее направлений предстает развитие самого источника дискретизации. С каждым шагом вертикальной эволюции он становится все более «внутренним». Так, бисистемный человеческий мозг уже оснащен таким «внутренним дискретизатором» – механизмом смыслопорождения, «развинчивающим» целостные блоки биопрограмм и «разгештальтирующим» синкретические перцепты. Вовлеченность же в горизонтальное, адаптационно-специализирующее эволюционирование, напротив, всячески блокирует дискретизацию и комбинаторику структурных (если говорить о ментальности – смысловых) элементов. Это можно легко показать на примере типов культурного сознания. Сохраняя низкий уровень системной и комплексной сложности, архаическое сознание инертно, синкретично и лишь в самой минимальной степени способно к дискретизации и комбинаторике смыслов. Такое мышление оперирует готовыми мифосемантическими связками-стереотипами, что, однако, может прекрасно сочетаться с высокой степенью сложности специализаций. Человек-функция плохо различает знак и означаемое, не понимает условности культурных установлений, принимая их как нечто естественно-органичное. Неспособный к самостоятельному творческому смыслобразованию отличник горизонтальной эволюции – идеальный объект культурной манипуляции, пассивный элемент трансперсональной ментальной сети. Мощный психологическый блок как на структурную (игра форм), так и на семантическую комбинаторику внутри стереотипных смысловых структур исключает носителя такого сознания из процесса имманентного вертикального эволюционирования и делает его беззащитным перед внезапным изменением социокультурной среды. В этом смысле, носитель современного обыденного сознания – наследник архаического индивида – более уязвим, нежели последний, ибо архаик не имеет таких сложных и узких специализаций, и его ментальность еще несет в себе шлейф первобытной синкретической универсальности.

 

Здесь мы подходим к такому рубежу в изложении материала, за которым движение вглубь понимания законов эволюции вне дифференциации горизонтального и вертикального направлений оказывается невозможным. Иными словами, спускаясь с абстрактного уровня обобщения, на котором видится лишь равнодействующая разнонаправленных эволюционных направлений, нужно говорить не об одной, а о двух эволюциях. Альтернативой этому вынужденному усложнению подхода может быть только продолжение попыток исчислить «квадратуру круга» – построить и всеобъемлющую непротиворечивую теорию «эволюции вообще», основанную на принудительном приведении «к общему знаменателю» факторов принципиально разнородных и несоизмеримых. 

 

Итак, говорить о магистральном, кумулятивно-поступательном развитии можно только в связи с вертикальным направлением эволюции. Адаптирующие специализации (горизонтальная эволюция) рождают новые формы, но никогда не рождают новых системных качеств. Они появляются там и только там, где вертикальное давление ГЭВ в силу всякий раз особых обстоятельств преодолевает горизонтальные силы адаптациогенеза. Из этого следует, что хотя вертикальная эволюционная устремленность и присутствует  (латентно или полулатентно) везде, но ее экспликация и возобладание всякий раз требует специальной реконструкции эволюционного контекста. В количественном отношении это возобладание представляет собой исключения из общего ряда горизонтальных ароморфозов. 

 

Реконструкция эволюционного контекста требует отказа от некоторых устоявшихся психологических стереотипов. Первый состоит в представлении о магистральном эволюционировании как о чем-то естественно-императивном, предопределенном, само собой разумеющимся и потому не нуждающимся в специальных объяснениях. Развивается, потому, что должно развиваться, возникает, потому, что не могло не возникнуть и далее в таком духе. В силу такой аберрации, вертикальные эволюционные ароморфозы представляются в виде сплошной прогрессии поступательного развития, вменяемого в качестве общей нормы всему сущему, тогда как регресс, стагнация, архаизация и иные формы рецессивного исторического движения, во-первых, рассматриваются как отклонение от правила, во-вторых, недооцениваются в своем значении, и, в третьих, как следствие, вытесняются на периферию исследовательских интересов [23]. Второй стереотип связан со стойким заблуждением, что системные эволюционные изменения должны рано или поздно охватить все формы и структуры.

 

Между формами/структурами, самостоятельно совершающими вертикальный прорыв в новое эволюционное качество, и формами, которые воспринимают этот опыт как внешний вызов и реагируют на него в режиме приспособительных изменений, существует качественное различие. Одно дело, к примеру, общества, сами совершившие прорыв к государственности, и другое – общества, которые были вынуждены принять государство как навязываемую извне форму социальной организации.

 

 

ПРИМЕЧАНИЯ

 

[1] О слабости здесь можно говорить лишь относительно: слабыми новообразованные структуры энергии представляются лишь в более «грубой» системе отсчета материнской системы.

[2] Последствия прямых переносов законов самоорганизации в доантропных системах на социокультурные процессы в полной мере испытала на себе синергетика. Оказалось, что для того, чтобы синергетические законы работали в социокультурных системах, надо вводить в анализ такое количество дополнительных параметров, и настолько корректировать изначальные представления о процессах, что все это в значительной мере дезавуирует саму исходную методологию.   

[3] Коротаев А.В. Социальная эволюция. Факторы, закономерности. Тенденции. М.: Наука, Восточная литература, 2003. С. 45.

[4] Коротаев А.В. Указ. соч. С. 116.

[5] Так, у Л. Уайта человеческое начало принижается вульгарнейшим образом: человек оказывается не более чем пассивной и беспомощной щепкой, влекомой «потоком культуры».

[6] Этот подход, будучи инициирован еще в «энергетизме» Л. Освальда, из синергетики и физических эволюционных теорий был экстраполирован на эволюцию социокультурную (Л.Уайт, М. Салинз и др.)

[7] Такого рода критику, достаточно обстоятельную и корректную можно найти, в частности, в работах А.В. Коротаева.

[8] Косвенным подтверждением качественной разнородности действующих в культурных процессах энергий служит расплывчатая неопределенность в трактовке самого понятия энергии: от грубо физикалистского и утилитаристского (Л.Уайт) до полумистического и спиритуалистического у Кребера и Гумилева

[9] Идея вертикального типа эволюции перекликается с философской концепцией эмерджентной эволюции с ее скачкообразным появлением новых качеств – эмерджентов – образующих, соответственно, новые уровни существования. Новые эволюционные уровни, непредсказуемые и не выводимые количественно из предшествующих им форм, возникают, согласно эмерджентной концепции, благодаря некой устремленной к развитию нематериальной силе. В этом пункте, как впрочем, в некоторых других, смыслогенетическая теория имеет свою точку зрения.

[10] ГЭВ «работают» и в горизонтальном эволюционировании, но здесь никогда не рождается качественно новых системных форм.

[11] Уместнее, впрочем, говорить не цели, а о «системе с намерениями» (Д.Деннетт), но без одиозной телеологии.

[12] Не случайно эволюционный процесс связывался с этими началами еще со времен Г. Спенсера.

[13] В своих «классических» формулировках, эта дихотомия давно сдана в архив философской мысли, но при этом, уйдя в подсознание, она по-прежнему, питает современную квазирелигиозную метафизику.

[14] Условно – потому, что современные представления о естественном отборе далеко ушли от классического дарвинизма.

[15] Здесь, впрочем, работал целый комплекс причин.

[16] Термин нелинейность относится к числу «зонтичных» – охватывающих множество несводимых друг к другу значений. Значение, в котором этот термин используется в смыслогенетическом контексте, не притязает на исключительное положение: единственно правильное или главное. Просто термин этот допустимо применять и здесь. Не более того.

[17] Многие авторы приравнивают культурно-историческую эволюцию к социальной, упуская из виду, что социальность имеет место и в животном мире и связывание феномена социальности исключительно с человеком давно стало анахронизмом. Во избежание путаницы, буду называть антропный (постприродный) отрезок глобальной эволюции не социальной, а культурной или культурно-исторической.

[18] К этому можно добавить, что адаптация к природной среде и к социокультурному окружению – далеко не совпадающие процессы.

[19] Обряд заключается в подрезании полового члена у основания. Выделяемая при этом кровь понимается как к симметричный аналог женской менструальной крови. На основе установления такого рода симметрии разворачивается пространство магической мифосемантики.

[20] Любопытный пример торжества культурной нормы над естественными демографическими регуляциями приводит А.В. Коротаев. См.: Коротаев А.В. Указ. соч. С. 127-128.

[21] Гипертрофия экзогенных факторов эволюции имеет место во многих теориях, а иногда даже берется за основу, как например, в теории катастроф.

[22] Впадающая в противоположную крайность психоаналитическая культурология, редуцирующая культурное к психическому, стоит особняком, и ее идеи представителями других направлений обычно не учитываются.

[23] В последнее время отношение к не-эволюционным и рецессивным формам исторического движения изменилось, но это пока всего лишь тенденция, которой ее предстоит принести свои плоды.

 

 

 

Статья поступила в редакцию 10 января 2014 г.

 

Пелипенко Андрей Анатольевич,

доктор философских наук, профессор,

главный научный сотрудник

научно-исследовательского центра

Московского психолого-социального университета.

e-mail: demoped@yandex.ru