Логоцентрический синтез
(окончание)

Аннотация. В статье рассматриваются исторические фазы становления логоцентрической модели мировосприятия не в хронологическом, а в сущностном порядке возрастания логоцентрических интенций: Индия, Китай, Иран, Иудея, Античный мир, Христианство, Ислам. Прослеживаются этапы вытеснения натурософских мифоритуальных воззрений Логосом как универсальным Абсолютом.

Ключевые слова. Культура, мифоритуальный комплекс, логоцентризм, Логос, Абсолют, Индия, Китай, Иран, Иудея, Античный мир, Христианство, Ислам.
 

Шестая ступень синтеза, развернувшаяся в средиземноморском ареале и почти совпавшая территориально с распавшимся античным миром, связана со становлением Христианства. Дж. Б. Рассел определяет христианство как умеренно дуалистическую религию. «…Между отчетливо монистическими и отчетливо дуалистическими религиями лежит целый спектр, христианство же находится где-то в его середине, и под влиянием конкретного мыслителя его точное расположение может варьироваться. Христианский дуализм возникает из дуализма иудейского, в особенности ессейской и апокалиптической мысли. Этический элемент иудейского дуализма является важнейшим, выражаясь в понятии о борьбе между нравственным добром и злом за человеческую душу или внутри нее. На еврейскую и христианскую мысль сильное влияние оказали также греческий космический дуализм (орфическое/платоническое противопоставление материи и духа) и иранский космологический дуализм (борьба между духами света и тьмы)» [5]. Рассел пишет о религиях, но все сказанное можно отнести и к культуре в целом, поскольку в те времена религия, как уже отмечалось, была неизмеримо больше, чем «просто» религией.

Свойственный, присущий Христианству бинарный принцип, будучи, наконец, адекватно отрефлексированным, утвердился в культурной системе победившего логоцентризма «на правах» ключевого структурного кода. Разумеется, как и в любой другой системе, по мере «спускания» доктрины с теоретических высот в социальные низы исходная идея вязнет в ползучих компромиссах с народным сознанием, и можно было бы привести немало примеров того, как медленно и нехотя трансформировалось языческое мироощущение «ветхого Адама». И все же новый субъект – логоцентрик – не только родился, но и в своей неистовой борьбе с Мировым Злом подмял под себя мир индивида и навязал ему, хотя бы и номинально, свои нормы и ценности – о двуслойности сознания логоцентрика).

В Христианстве образ монистического синтеза/Абсолюта совпал, наконец, с человеком. И на то, чтобы Логос отождествить с человеком, точнее, с богочеловеком Христом, оказались пригодны любые средства: натяжки, компромиссы с мифом, насилие над здравым смыслом и т.д. Нелегко это далось христианским богословам – их мысль в этом деле (да и не только в этом) так и не выбралась из путаницы, неувязок и противоречий. Однако своих конкурентов по прорыву к синтезу христианство потому и победило, что лучше них умело увязывать логическое с мифическим и находить наиболее удачные формулы компромисса с традиционным массовым сознанием. Воздержусь от обращения к конкретным историко-культурным обстоятельствам формирования христианской догматики или антропологии, хотя многие из них в качестве иллюстрации к сказанному очень хороши.

Уже у Григория Нисского ясно заявляется принцип поступательности времени: все может произойти лишь единожды; возвращение к Богу – это движение вперед, а не назад, и обновленный космос будет лучше бывшего до грехопадения. И хотя прошлое остается образцом, будущее его превзойдет. Отсюда и берет начало идея прогресса, затем развившаяся на европейской почве: от католической формулы renovatio in melius (обновление к лучшему) до секулярных парадигм Модерна.

Подчинив онтологическое нравственному, христианская мысль так и не смогла непротиворечиво их увязать (взять хотя бы проблему теодицеи), хотя на протяжении веков предлагалось множество вариантов. Это стало причиной не только бесконечной путаницы и несуразиц в богословских рассуждениях, но и открытости всей христианской культурной системы. Дело в том, что «неравноправие» онтологического и этического начал можно было понимать по-разному, что открывало широкий спектр смысловых возможностей. Реализовывались они прежде всего вследствие переосмысления и трансформации традиционных мифологем. Так, в самой идее спасения души нет, по существу, ничего нового. Но одно дело, когда оно (спасение) гарантировано выполнением магикоритуальных процедур, и совсем иное – когда оно ниспосылается за покаяние в грехах [6] и становление на путь добродетели. В том же персонально-этическом ключе космогонический ритуал жертвоприношения трансформируется в метафизику крестной жертвы.

Обыденное же сознание, мыслящее, главным образом, не структурно, а присоединительно, просто не замечало в том проблемы. Ведь чтобы увидеть противоречие в структуре, надо охватить ее мыслью целиком. Обыденное же сознание застревает на каком-то одном ее фрагменте, потом на другом. Новоиспеченный логоцентрик, еще не вытеснивший внутреннего индивида вглубь своего бессознательного, может в качестве субстанционального выдать то онтологическое суждение, то нравственное. Онтологическое для христианского сознания просто модус нравственного, а категории абсолютного бытия (Должное, добро/зло, Бог/Дьявол и т.д.) – не дифференцируемые смысловые монолиты. Неважно, как соотносятся онтологическое и нравственное – ведь и то, и другое, в конечном счете, восходят к Должному. Да и сами аналитические процедуры в отношении священных понятий подозрительны и неприятны. А в тварном мире – бледной и несовершенной копии мира Должного – аналитической мысли и вовсе почти нечего делать. Как говорили неоплатоники, душа, пролетающая над бездной, не должна смотреть вниз, дабы демоны не смогли ухватить ее за взгляд и низвергнуть. Смещение акцента с космического на этический дуализм имеет место и в манихействе. Но манихейство в его узкоисторическом смысле, этот эклектический финал развития дуалистической парадигмы на фоне побеждающего монотеизма, пришло слишком поздно. Доктринальный дуализм был обречен. Он не мог конкурировать с дуализмом, закамуфлированным монистической доктриной.

«Окончательное» самовыявление дуализма в Христианстве и его формальное преодоление в монизме логоцентрического сознания – не абстрактная игра понятий. В культурно-исторической реальности дуализм проявился в разделении христианского мира на восточный (Византийский) и западно-европейский ареалы. Речь здесь идет не о множестве христианских церквей, которые не исчерпываются православной и римско-католической, а о двух самостоятельных локальных культурных системах, двух во многом противоположных укладах жизни, формах развития и типах мироощущения и способах смыслообразования. Разрыв между двумя христианскими локальными культурными системами для всей последующей истории настолько велик и значителен, что о каждой из них следует сказать отдельно.

В Восточном Христианстве преодоление дуализма и фокусировка новообретенного Абсолюта на человеческом образе в силу ряда этно-культурных и иных обстоятельств затормозились достаточно далеко от точки совпадения. Полюса логоцентрического космоса находятся здесь в напряженной и опасной близости, а медиационные связи слабы и ненадежны. Человек так и не стал полноценным медиатором между полюсами разорванного мира: добром и злом, Богом и Дьяволом, Небом и Землей, Должным и Сущим и т.д. В этом смысле Восточное Христианство пошло путем антропологического минимализма [7]. Идея земного воплощения Христа необходимой медиации не обеспечивала: Бог был слишком удален и безнадежно оторван от мира и человека. В православной вселенной у отдельного человека нет своего «законного» места, ничего по-настоящему своего, неотчуждаемого: ни пространства, ни прав, ни интересов – вообще ничего приватного [8]. В экзистенциальном смысле, православный человек всегда одинок и всегда виноват, что, впрочем, вполне сочетается с социальным коллективизмом и безынициативностью. Такой человек постоянно чувствует драматическую неукорененность в бытии, в его жизни господствует Случай. Все зыбко, ненадежно, ничего не гарантировано. Социальная страховка отсутствует: каждую минуту может случиться все, что угодно. И все потому, что православная вселенная существует не для человека и не под него обустроена.

Невнятность решения дуалистической проблемы вызывает в восточнохристианском сознании сильную и неизбывную боязнь столкновения с противоречиями. Оттого оно (сознание) тщится, насилуя действительность, любой ценой построить его лишенный противоречий образ. Нечто вроде медали с одной стороной. Но реальность далеко не всегда готова подчиняться логоцентрическим уловкам и подгоняться под абстрактные умственные построения. За это православный человек всем сердцем ненавидит эту неподатливую реальность, и прежде всего самого себя как ее часть. Уничижительное отношение к человеку как к существу греховному, несовершенному и неизбывно виноватому присуще не только Христианству в целом, но и логоцентризму вообще. Но именно в Восточном Христианстве (причем, чем восточнее, тем сильнее) эта черта достигает максимальной выраженности. Это стимулирует морализаторский ригоризм, ненависть к телу и вообще всему естественному в сочетании с бесконечным зудом борьбы со злом и прорыва души в горний мир. Отсюда же – почти параноидальная зацикленность на идее единства во всех его измерениях. Единство церкви и государства, власти и народа, единственность истины и т.д. Отсюда – невротичная борьба с любого рода плюрализмом, разнообразием и множественностью, стремление установить на всем доступном пространстве единственно правильный священный порядок. Не случайно в Византии философия так и не «вылупилась» из догматического богословия. При этом в семантический комплекс Должное/Истина входит еще и Власть.

Особенность восточнохристианского логоцентризма в особом статусе Власти (и в значении субъекта, и в значении отношения). Власть, а не человек здесь наиболее прямая проекция божественного Абсолюта: иногда статусы Власти и Бога даже de facto меняются местами. Сопричастность Власти избавляет лишенного самостоятельного личностного начала человека от переживания противоречий, и потому Власть наделяется высшей сакральностью, становясь своего рода мистическим фетишем [9]. Главный ужас православного человека – это ужас безвластия, ибо только Власть освобождает его от непосильного бремени социальной (как, впрочем, и всякой иной) ответственности и выбора. Власть надморальна, надзаконна и иррациональна. Она – источник Истины и ипостась Должного, контролирует все стороны жизни и задает любого рода модели и образцы. Поэтому наиболее поощряемое социальное кредо – служение, а этический идеал – смирение. Не в ущерб своей монолитности Власть парадоксальным образом вбирает в себя даже и зло. Но, злодействуя, Власть творит некое особое зло, как бы ненастоящее. Ведь для логоцентрика зло осознается таковым, только получая соответствующую моральную оценку. А в случае с Властью такие оценки считаются недопустимыми. В этом ключ к культурологическому пониманию социального мазохизма в постправославных странах, непостижимого для Запада.

Особенности восточнохристианской культуры в значительной степени определяются особенностями усвоения античного наследия. В Византии Античность не умерла, и потому там не могло быть и Ренессанса наподобие европейского. Античные и христианские компоненты культуры в Византии не были синтезированы, но лишь механически соединены и перемешаны. Отсюда специфическая «кентавричность», эклектическая двойственность восточнохристианской культуры, которая, будто назло невротическому монизму Должного, пролезает «из всех щелей» и развивается даже там, где никакой Античности и вовсе не было, а именно на Руси/в России. На удержание плохо притертых меж собой компонентов уходят почти все духовные силы, что сильно тормозит историческую динамику. Другим тормозящим фактором служит глубинная антиличностная ориентация Восточного Христианства. Личность здесь всегда подозрительна, маргинальна и прямо или косвенно подавляема. Проявления личностного начала приемлемы лишь в русле служения. Остальное – ересь и отщепенство. Дух свободного творчества, самостояния и самовыражения этой культуре глубоко чужд.

Разумеется, в разных восточнохристианских странах все названные черты, будучи пропущены через фильтры этно-культурного своеобразия и особенностей исторического опыта, выражаются по-разному. Как и в случае с другими модельными центрами, на периферии ареала ядерные свойства ослабевают под влиянием центров соседних. Но принадлежность периферийных культур ядерной матрице все же сохраняется. Так, Греция, волей истории из ядра системы превратившись в периферию как своего, так и западного ареала, так и не стала в полной мере западной страной. И, оставаясь Грецией, не станет никогда. Не случайно все постправославные страны [10] при всех меж ними различиях прошли искус социализма с его эгалитарными и левацко-коммунистическими идеологиями. Не стану повторять банальности насчет присутствующего в любом Христианстве духа социализма, равно как и пускаться в объяснения, почему в православии этот дух особенно силен. Надеюсь, это понятно даже из приведенных выше предельно кратких заметок.

Вывод для Запада: не ждите, что в постправославных культурах плюрализм, терпимость, толерантность и т.п. займут такое же положение в структуре ценностей, какое они занимают сейчас на Западе. Все, кто в детстве прошел инкультурацию в восточнохристианской матрице (даже в светском ее варианте, ведь речь идет не о религии, а о мировоззрении), никогда глубоко эти ценности не усвоят и отбросят их при первой возможности. Химеры социализма и идеократии (в ряде случаев имперской) будут искушать их до самого конца.

В Восточном Христианстве принцип логоцентризма достиг почти предельной выраженности, уступая лишь Исламу. Кстати, о близости этих двух мировоззрений тоже написано немало. Важно лишь отметить, что, будучи очень сильной и исторически воспроизводимой, восточнохристианская культурная матрица сейчас вполне закономерным образом проигрывает в борьбе за души логоцентриков-традиционалистов своему главному конкуренту и противнику – Исламу.

Но к исламскому варианту логоцентрического синтеза вернемся немного позже.

Сейчас – о главном, о Западе. Из вышеизложенной концепции прогрессии логоцентрического синтеза и модельных центров вытекает, что локальные культурные системы европейского Средневековья, а затем и вся Евроатлантическая система не является результатом линейно-поступательной «прогрессивной» эволюции, являющей собой суммарный итог развития всего человечества. Эволюционная линия Запада – ветвь от общего логоцентрического куста. Но ветвь авангардная, единственная прорвавшаяся на пик магистрального эволюционирования.

Всякое системное качество в ходе эволюции порождает две свои пиковые формы. Первая – это вершина горизонтально-адаптационного направления. Здесь отличительные свойства системы выражены с максимальной силой и чистотой. В нашем случае это модельный центр локальной культурной системы Ислама. Другой пик – это своего рода «ренегаты системы»: максимальная выраженность системных качеств здесь представлена по-иному и направлена не на адаптацию и консервацию системы, а на магистрально-эволюционный из нее выход. В нашем случае это Запад. Западный человек оказался в чем-то «неправильным логоцентриком», и сейчас центробежная сила развития выталкивает его из логоцентрической матрицы. И это в высшей степени закономерно. К выходу из логоцентрической системы Запад шаг за шагом продвигался на протяжении всей своей пост-античной истории.

Однако поначалу, в раннем Средневековье, распознать эту тенденцию было непросто. Долгое время Запад, оставаясь нищими задворками Средиземноморья, глядя снизу вверх на Византию и грезя о возрождении Рима, следовал принципам, во многом сходным с восточнохристианскими. Некоторые из них были общехристианскими, другие проистекали из августинизма, а иные – из этно-культурной специфики Запада. Но на исходе «темных веков» [11] эта специфика достаточно ясно показала и другие тенденции.

В отличие от Византии на Западе последние привели к сложению альтернативной системы мироощущения, модели смыслообразования и, соответственно, совершенно особенной версии логоцентризма. Если в Восточном Христианстве космологические полюса подходят друг к другу вплотную, почти без всякого срединного пространства, то в европейской модели такая срединная зона оформляется со всей определенностью, и в ней, в зоне естественного, на автономных правах существует человек. Он может возвышаться в своей устремленности к Богу или пасть в объятия Дьявола, но он сам ответствен за свой выбор и (в этом смысле) обладает самостоянием. В троичной модели космоса срединная, антропная зона служит местом синтеза смыслов, что в бинарной модели Восточного Христианства сильно затруднено. Эта тенденция западной культуры примечательна не только тем, что человеческое измерение приобретает самоценность, хотя это и само по себе исключительно важно, но и тем, что именно в этом измерении и разворачивается прогрессия смыслового синтеза. Элементы полярных смыслов синтезируются в сфере человеческого, и в ней же новообразованные смыслы вновь расслаиваются, соединяясь с другими на следующей ступени синтеза. Более динамичной модели смыслообразования в логоцентризме не может существовать вообще.

Но, повторю, все это именно тенденции. И окончательно победили они, преодолев инерцию «правильного логоцентризма» лишь на исходе Средневековья, собственно, и предопределив своей победой его конец.

Среди главных причин «особого пути» Запада – его своеобразие в усвоении античного наследия. В отличие от Византии в Европе античная культура умерла [12] по-настоящему и оказалась измельчена до первоэлементов. Эти-то первоэлементы и образовали совершенно уникальный культурный гумус, который, волнами и порциями усваиваясь, соединялся с тогда еще свернутой матрицей Христианства [13]. В результате медленно, но неуклонно формировалась локальная культурная система, совершенно иная по сравнению с христианским Востоком. Мучительно, с постоянными попятными движениями изживая ригористический августинизм, западные европейцы строили антропно ориентированную культурно-цивилизационную систему, основанную на трехзонной модели смыслового космоса. В жестко стратифицированном, иерархизированном средневековом обществе исподволь вызревали тенденции к оформлению неотъемлемых прав на индивидуальность не статусного, но всечеловеческого достоинства [14].

Располагая механизмом разрешения любых противоречий в срединной, человеческой, зоне, Запад в отличие от Византии не боится эти противоречия обнажать. Он гораздо меньше озабочен созданием иллюзии монизма и единства космоса. Мимолетное переживание такого единства достигается путем синтеза смыслов, за каждой ступенью которого стоят человеческие страсти. Борьба с дуализмом здесь не камуфлируется фальшивым монизмом Должного, а протекает «весомо, грубо, зримо» в виде бесконечных кровавых конфликтов, которыми переполнена история средневековой Европы. История других стран тоже была не идиллична, но нигде не пролилось так много крови в ходе разрешения своих внутрикультурных противоречий. Такова плата за уникальную, небывалую в истории динамику.

Две альтернативные модели общего модельного центра христианства (по сути, два разных центра) являют лабораторно чистый образец «диалектических качелей». Византия из века в век неуклонно деградировала, тогда как Запад, выходя из варварства «темных веков», столь же неуклонно строил новое системное качество, достигшее вершины в XIII в. и воплощенное в грандиозности готики. И примечательно, что век наивысшего подъема и зрелости европейской средневековой культуры начался с завоевания Константинополя крестоносцами.

А дальше начался кризис, в ходе которого тенденции, направленные на «выталкивание» Европы из «правильной» средневеково-логоцентрической матрицы, многократно усилились. Кризис церковного сознания XIV в. послужил основой отказа от присущего всему христианству мироотречения, а Ренессанс вывел европейский логоцентризм на финишную прямую. Но о наступающей эпохе Модерна следует говорить особо.

В раздвоении христианского мира заключен глубокий эволюционный смысл. Восточная и западная культурно-цивилизационные матрицы были не просто друг другу противопоставлены. Они были комплементарны. Без многовекового взаимодополнения, где место завоеванной турками Византии заняла Русь/Россия, восточная идеократия не породила бы, в конце концов, самую мощную в истории империю – СССР [15], а Запад не стал бы в полной мере тем, что он есть.

Завершающей стадии монистического синтеза соответствует мир Ислама. Монизм тут представлен в предельной чистоте и дискурсивном совершенстве. Но дуалистическая основа без труда просматривается и здесь. Вообще, не признавать за монизмом дуалистической подоплеки – все равно, что полагать, будто дом может стоять без фундамента.

Без предельного разведения в исламском сознании Должного и Сущего невозможным было бы утверждение столь сильно выраженного принципа мироотречения. Этот неослабевающий мотив, присутствующий в сознании наподобие фона и задающий смыслообразованию определенную специфику, побуждает абстрагироваться от дробной множественности смыслов. Ни в одной другой культуре, ориентированной на монистический синтез, не удалось столь строго нацелить человека на экзистенциальное единение с Абсолютом/Должным и столь глубоко в него «внедрить» навык вышеозначенного абстрагирования. Благодаря последнему приглушается восприимчивость к импульсам и сигналам внешнего мира, и таким образом смягчается травматизм мироотречения. Мусульманская душа не терзается «соблазном» вступить в смысловой диалог с каждым отдельным элементом реальности. Абсолютное божественное бытие представляется столь близким, что тяги к нему не перебороть никаким «призывам» со стороны дольнего мира.

Противоречия в эмпирическом мире ничуть не отражаются на божественных «вещах», каковые пребывают в метафизической неизменности. Всякая же попытка аналитического ума к этим самым «вещам» притронуться тотчас же вызывает острую невротическую реакцию – культура зорко следит за тем, чтобы Абсолют находился строго за линией горизонта, и оберегает сердцевину своей сакральной зоны от вторжения познающего разума. Но и совсем уж изолировать Абсолют от мира тоже нехорошо – развалится вся система: в Исламе дистанция между ними и без того предельно велика. Поэтому культура окутывает Абсолют концентрическими семантическими оболочками – а познающий разум последовательно их снимает и тем самым разворачивает дискурс медиации между Абсолютным и человеческим измерениями. Но для разума изначально отмерен предел. Недаром столь всеобъемлющ в Исламе принцип сокровения, значимость которого возрастает в направлении от мира к Богу (так, господство абстрактной архетипальной геометрики во всех сферах формообразования последовательно нарастает по мере восхождения от профанного к сакральному). Вот и получается, что одной и той же культурной системе присущи утонченнейшие дискурсы в богословии, гносеологии, герменевтике, поэзии, а в социально-политической, бытовой, поведенческой и т.п. сферах – шокирующий традиционализм и боязнь усложнения.

Стиснутость пространства между древним синкрезисом и новообразованным синтезом – это не только близость духовного Абсолюта. Это также и краткость периода, в течение которого исламский логоцентризм вошел в фазу своей зрелости. Немало тому способствовал отказ от материала предшествующих культурных систем. Например, от обширных (но не всех) блоков греко-римского наследия. Основные компоненты исламской культурной системы были заимствованы не только в готовом виде, но уже и в уплотненном. По этой части Ислам пошел дальше иудаизма, так и не создавшего самостоятельного модельного центра (хотя его значение в качестве субцентра исключительно велико). Оттолкнувшись от готовой, хотя и эклектичной основы [16], исламский логоцентризм взял крутой старт и быстро достиг высшей стадии развития – на какой Слово безраздельно царит в статусе онтологического источника всего сущего. В религиозном сознании Слово не только вытесняет самого «адресата» поклонения. Это – частность. Становясь физически осязаемым, Слово/Текст совершает фундаментальный акт: гомогенизует изначально хаотизированную гетерогенную природно-культурную среду и в этом очищенном и выровненном пространстве затем создает новую гетерогенность – под стать нормативности Слова как единого закона сущего. Есть в этом что-то схожее с действиями архаического человека, расчищающего ровную площадку для совершения ритуала.

В логоцентрической системе, где Слово до такой степени законодательствует всему сущему, фокус абсолютного и человеческого закономерным образом смещается. Если в Индии и Китае, в отличие от христианского ареала, монистический синтез не доходит до соединения (совпадения) Абсолюта с человеческой личностью, то в Исламе, достигающем предельного логоцентризма, этот фокус вновь рассеивается. Прорыв к трансцендентному «проскакивает» человека и оставляет его позади. Слово в Исламе бесконечно важнее личности: пророк есть не само Слово, а лишь его проводник, посредник. Поэтому для Ислама заведомо исключен антропологический максимализм (Христианство же ему открыто, равно как и минимализму). Наряду с другими глубинными диспозициями смыслообразования это существенно сказывается на устроении как самой «глубинной» исламской ментальности, так и цивилизационной и обыденной психологии.

Вполне закономерно, что наивысшего расцвета культурно-цивилизационная система Ислама достигла в Средневековье – золотом веке логоцентризма. К положению этой системы в современном мире еще будет повод вернуться.
 

ПРИМЕЧАНИЯ

[5] Рассел Дж. Б. Сатана: Восприятие зла в ранней христианской традиции. СПб.: Евразия, 2001. С. 32.
[6] Феномен покаяния, впрочем, тоже не является собственным изобретением христианства.
[7] Альтернативные идеи имели место у каппадокийцев, но развития они, что характерно, не получили.
[8] Формально, разумеется, все названное могло существовать, но повседневность культуры в каждой своей клеточке все это отторгала.
[9] В Византии фигура императора сакральна не сама по себе, как не сакрален сам по себе и трон. Сакрален человек-сидящий-на-троне.
[10] О любых средневековых религиях сегодня можно говорить только с приставкой пост.
[11] В самом главном, богословском дискурсе различия с восточным христианством проявились и раньше. Еще в VI в. европейские богословы явочным порядком стали добавлять в Никейскому символу веры: «и от сына…». Тем самым было намечено оправдание антропологического максимализма, послужившее причиной филиоквистического спора, приведшего, в конце концов, к схизме 1054 г. Тогда же св. Патрик выступает с идеей чистилища, а отличие западных богословов от восточных становится очевидным и определенным: если в Византии споры разгорались главным образом вокруг христологических и тринитаристских вопросов, то на Западе больше интересовались проблемой свободы воли и благодати.
[12] Единственной не до конца прерванной античной традицией оставалась школа.
[13] Отсюда регулярные «ренессансы» в средневековой Европе.
[14] Бесчисленные примеры и обоснования вынужден опустить.
[15] СССР, в отличие от Византии и Российской империи, не был христианской страной. Но на основе иной идеологии воплощался все тот же принцип реализации всемирного идеократического проекта и доводились до очень высокой степени выраженности все свойства логоцентрической культуры, уступая лишь Исламу. Здесь следует иметь в виду, что идеократический проект всемирной империи ничего общего не имеет с империей колониальной.
[16] Еще раз напомню: эклектика культуры смущает педантов от научной методологии, но никак не саму культуру. См., например: Флиер А.Я. Культура как репрессия. М.: Диаграмма, 2006. 320 с.

© Пелипенко А.А., 2017

Статья поступила в редакцию 17 апреля 2016 г.

Пелипенко Андрей Анатольевич,
доктор философских наук, профессор,
главный научный сотрудник
научно-исследовательского центра
Московского психолого-социального университета.
e-mail: demoped@yandex.ru