М.И. Козьякова

Публичное пространство: культура репрезентации
(окончание)

Аннотация. Одна из важнейших социальных функций в современном городе – создание комфортной среды обитания, в том числе формирование публичного пространства, имеющего определенный, ценностно-ориентированный смысл. В своей эволюции публичная сфера прошла путь от ритуала до экрана. В гуманитарной науке, однако, она трактуется по-разному: подход Х. Арендт и Ю. Хабермаса связывает публичность с политикой, с демократией, констатируя ее упадок. В концепции Р. Сеннета – К. Гиртца она представлена как «социабельность», способность к социальному взаимодействию, реализуемая через контакты людей.

Ключевые слова. Публичность, публика, публичное пространство, дискуссия, «Öffentlichkeit», город, «социабельность», ритуал, экран, кризис.

Одной из важнейших характеристик публичного пространства является безопасность. Она во многом обеспечивается самими людьми, а не правоохранительными органами – люди «присматривают друг за другом» и таким образом начинает работать социальный контроль публичного пространства. Дж. Джекобс, например, отмечает, что общественный порядок в городах в основном «обеспечивается не полицией, а сложным, почти бессознательным сообществом добровольного надзора и сдерживания, состоящим из простых людей...» [11]. Э. Гидденс, И. Гофман предлагают объяснять типологию взаимодействия городских жителей, используя понятие гражданского невнимания – особенности, присущей коротким контактам «на бегу». Проходящие мимо быстро обмениваются взглядами, а затем, подходя ближе, смотрят в сторону, – таким образом они демонстрируют друг другу, что у них нет причины быть враждебными. При этом необходимо избегать любого жеста, который мог бы быть истолкован как навязчивый. Подобное поведение имеет основополагающее значение в обыденной жизни, создавая комфортный фон взаимодействий среди большого количества повседневных контактов.

Во второй половине ХХ в. новейшие информационные технологии трансформируют само понятие «место». Место определяется через событийный трафик, то есть через то, что в нем происходит. Для современной городской среды, в том числе для публичного пространства характерны тенденции, связанные с возрастающей мобильностью и виртуализацией, консюмеризмом. Мобильность в современном мире достигается во многом за счет феномена дистанционной коммуникации. Распространение таких технологий, как телефон и телевидение делает наше местоположение амбивалентным: позволяет людям, находящимся в одной точке пространства, находиться одновременно – в другой его точке. Это множественные формы «воображаемого присутствия» (Дж. Ури), которые реализуются благодаря различным объектам и изображениям, гаджетам и экранам, позволяющим взаимодействию осуществляться как сквозь, так и внутри социального пространства. Само местоприбывание субъекта становится в ситуации виртуального контакта не принципиальным – данный момент обыгрывается в известной юмореске М. Задорнова – в разговоре по телефону: «Ты где?» – «Я здесь» – местопребывание локализуется виртуально.

Другая, набирающая все большую силу тенденция – консюмеризм, превращение открытых пространств в пространства потребления, где доминируют потребительские практики. Пространства потребления, рассмотренные З. Бауманом [12], создают лишь иллюзию общности, и одновременно они избавляют от потребности во взаимодействии и общении. Потребители пользуются общими физическими пространствами сферы потребления, такими как концертные или выставочные залы, туристические курорты, места для занятий спортом, торговые пассажи, рестораны и кафетерии, которые по своей сущности могут позиционироваться как публичные пространства – здесь находится публика.

Тем не менее, данное пространство лишь в незначительной степени предназначено для коммуникации. Коммуникация обусловлена здесь «толщиной кошелька», она предназначена для тех, кто готов и может практиковать предлагаемый тип потребления. Аннигилирует публичное пространство как пространство общения не только «тотальный консюмеризм». Разрушающе воздействуют на коммуникацию так называемые «высокомерные» (Р. Сеннет, З. Бауман), неприветливые пространства – слишком большие, официозные, предназначенные для официальных торжественных церемоний, парадов и т. п. Они кажутся пустыми и неприветливыми, вызывают эмоциональный дискомфорт, ощущение потерянности.

Важную роль в концептуализации публичного пространства как области сосредоточения публичной жизни играет разграничение сферы приватного и публичного. Четко выраженную демаркацию границы можно найти как у Х. Арендт, так и у Р. Сеннета. Помимо обязательного наличия в публичном пространстве коммуникации между собравшимися, их концепты объединяет принципиальное определение публичного пространства через его противопоставление приватному. Необходимым условием отделения частного от общественного служил закон, который «был действительно "стеной закона" и создавал как таковой пространство полиса; без этой стены мог стоять город в смысле скопления домов для совместной жизни людей, но только не город-государство как политическая общность» [13].

Закон и его «стены» гарантировали автономность сфер и делали возможным их существование, определяли правила и условия перехода из частной сферы в сферу публичности. Только здесь, становясь человеком политическим, индивид получает свое подлинное существование – может быть воспринят другими, делается увиденным и услышанным. Существенной отличительной характеристикой публичности, по Арендт, является реальность, вытекающая из всеобщей увиденности и услышанности, а также общность мира, которая интегрирует и одновременно дифференцирует собравшихся.

С рождением в публичности индивид включается в уже созданную сеть человеческих отношений: «Общее мира лежит вне нас самих, мы вступаем в него, когда рождаемся и оставляем его, когда умираем. Оно превосходит длительность нашей жизни в прошлое, равно как и в будущее. Оно было тут прежде, чем были мы, и переживает наше краткое пребывание в нем. Мир мы имеем сообща не только с теми, кто с нами живет, но также и с теми, кто был до нас, и с теми, кто придет после нас. Но такой мир способен пережить приход и уход поколений в нем только в той мере, в какой он публично открыт. В существе публичного заложено, что оно способно вобрать в себя, сберечь сквозь столетия и сохранить в сиянии то, что смертные ищут спасти от природной гибели времен» [14]. И здесь важную функцию могут выполнять «высокомерные» пространства: они проносят сквозь время то общее, что служит связующей нитью, объединяя людей, принадлежащих к различным поколениям.

У Р. Сеннета в основе различения приватного и публичного лежит особый тип поведения, «искусство поведения». «Социальная драматургия» и ее экспрессивная функция (И. Гофман), — манерность, направленная на аудиторию, – связана с исполнением выбранной роли, с желанием производить определенное впечатление. В основе такой трактовки поведения людей лежит «вера в условность»: представление не состоится, если не будет веры в то, что «весь мир лицедействует», – именно об этом возвещала знаменитая надпись на фронтоне шекспировского театра «Глобус». Театральность дружественна публичной жизни и враждебна интимной сфере. Однако в дальнейшем происходит смешение публичной и приватной жизни, факт пребывания в приватном делается самоцелью.

Р. Сеннет определяет главный симптом современной «болезни» – культ интимности, присущий современному западному обществу. Это проявляется в поведении публичного человека: в обособлении, в молчании в публичных местах, уверенности в существовании индивидуальной границы, в своем праве пребывать в одиночестве и др. Причину недуга Сеннет видит в разрушении публичного пространства под воздействием индустриального капитализма и секуляризации, которые сформировали новую светскую городскую культуру. Идентичность публичного человека оказалась расколотой, осталась малочисленная группа актеров, рядом с ними появилось множество безмолвных акторов – зрителей, которые наблюдают, но не включаются в спектакль, вообще не нуждаются в актерах.

Отличительной чертой нового порядка Сеннет считает нарциссизм – способ существования, когда реальность представляет интерес лишь в случае, если затрагивает самого актора. Каждое мгновение воспринимается как опыт, в котором человек ищет собственное отражение, и опыт становится непрерывным и пустым: «мы слишком поглощены собой, нам крайне сложно понять принцип приватного». С Р. Сеннетом и Х. Арендт солидарны С. Бенхабиб и Р. Барт: причина редукции, либо полного отсутствия публичной сферы сегодня состоит в ее поглощении сферой приватного. Граница между интимностью и публичностью стерта и публичная сфера предстает как сфера нарциссической самопрезентации. Р. Барт называет эту «публичность приватного» «новой общественной ценностью».

Метафоры театра и полиса, используемые для анализа публичного пространства, поведенческая доминанта, положенная в основание анализа, представляются чрезвычайно интересными. Они имеют «выходы» исторического плана, которые в первую очередь ассоциируются с ритуалом, а также с публичным пространством светского общества. Можно продолжить рассмотрение публичной сферы, соотнеся ее с поведенческим модусом.

Как известно, поведение в публичном пространстве может определенным образом маркироваться, специально организовываться, а соответствующая сфера оцениваться как особо важная, предназначенная для конкретных целей. Выделенная в культурном семиозисе, она приобретет особые характеристики. Отсюда следует вывод, что сфера поведения будет детерминироваться как бинарная структура, поскольку она «делится на две части: семиотически маркированную и нейтральную. К первой относятся все виды общественного поведения, которые воспринимаются самими носителями данной культуры как специально организованные. Они выделяются на нейтральном фоне обыденного поведения как особо значимые, ритуальные и этикетные. Им приписывается высокая государственная, религиозная, сословная, эстетическая и проч. ценность» [15]. Таким образом, поведение может быть представлено как два противоположные по своему характеру и назначению вида; оно подразделяется на социально немаркированное и потому «нейтральное» и на социально маркированное, оцениваемое, статусное.

Первый тип – бытовое поведение, которое описывается феноменом рутины: «обычное», «домашнее», оно принадлежит миру «естественной установки», «стихийности бытия», ускользающего от внимания наблюдателей. Ядро повседневной жизнедеятельности составляет семантика тривиальности, некоего регулярно повторяющегося действия, бытовой вещественной формы, становящихся в силу этого привычными, заурядными, обыденными. Такова, в первую очередь, эмпирика функционирования греческой агоры, римского форума, средневекового рынка, вообще разнообразных городских публичных пространств. Повседневные практики не поддаются рефлексии, они потребляются бессознательно, воспринимаются как ненормируемые и безоценочные. Это представление иллюзорно, так как «на самом деле речь должна идти не о неорганизованности, а о нейтральности организации этой сферы, ее немаркированности» (Ю. Лотман).

Оппозицией к повседневному является церемония, ритуал. Искусственность, артифицированность ритуала позволяет охарактеризовать его как сложное символическое действо, приуроченное к важным этапам общественной жизни. С помощью ритуала преодолевается сакральный барьер между различными сферами, периодами, состояниями бытия – между жизнью и смертью, между возрастными и статусными группами; также с помощью этого действа закрепляется статус, принадлежность к сакрально-значимой группе, культовому сообществу (Ю. Левада) [16].

Исторические истоки формирования публичного пространства, публичности в широком смысле – это архаический ритуал. Первобытный ритуал отличался от позднейших моделей отсутствием оформленного культа, отсутствием внятной идеологемы и профессиональных служителей – специалистов – жрецов. Обряды мог отправлять любой член племени, так же, как и участвовать в них. Стабильным ядром являлась обрядовая практика. В. Топоров отмечал, что ритуал, как и миф, в широком эволюционном контексте отражают важнейший момент перехода от природного и биологического к культурному и социальному. «Делание» и «говорение» («дело» и «слово») – именно те два завоевания, которые связывают «естественного» («природного») человека с человеком «социальным» («общественным», «культурным»)» [17]. Кроме того, топос здесь связан с антропосом, и сама эта связь жестко закреплена и неразрывна.

Разработанная в ритуале культурная форма коммуникации с природой служит моделью для отработки поведения в социуме, наведения порядка в социальных отношениях – с помощью ритуала балансируются социальные отношения, разрешаются конфликты. Именно он, указывал В. Тэрнер, служил механизмом регулирования социальных конфликтов, важным средством постоянного поддержания общих норм и ценностей социальной группы, для чего применялась сложная система ритуализированной коммуникации [18]. В ритуале происходит конструирование идеального универсума, определяются модели социальных отношений и поведенческих стереотипов, задается установка на создание продуктивной. психологической атмосферы.

Первоначально ритуальный комплекс практически полностью принадлежал религиозной, культовой сфере. По мере секуляризации общественной жизни соответствующие культовые практики теряют сакральное содержание, трансформируются в торжественные церемонии, имеющие важный государственный, социальный смысл. Это придворный церемониал, в том числе торжественный выход государя, прием послов и др. Светский ритуал наследует внешнюю форму культовых практик, ориентируясь на специальные приемы оформления знаковых событий, что можно наблюдать в церемонии вступления в брак, в ритуале похорон, принесения присяги, вступления в должность, инаугурации и др.

Промежуточную позицию занимает этикет. Он находится в перекрестье обоих сфер: бытовое поведение, подчиненное этикетным нормам, становится семиотически выделенным, знаковым – это не ритуал, но ритуализированное поведение, предназначенное для публичной коммуникации. «Сфера бытового поведения также сделалась маркированной. Оставаясь именно бытовой и противопоставленной высоким формам государственного поведения, она начала восприниматься как семиотически насыщенная» (Ю. Лотман) [19]. Специальным образом регламентированное, эстетически и семантически оформленное поведение институализируется как этикетное – публичное, статусно маркированное поведение человека в обществе. Это – «социально и семиотически урегулированное поведение» (Д. Лихачев).

 Этикет подразумевает «правильный» порядок действий в публичном пространстве, как поведение, которое должно соответствовать определенным правилам. Следование этикетным нормам носит не принудительный, но добровольный, в известной степени игровой характер. В этикетной «игре» устанавливается определенный порядок, маркируется игровое – то есть публичное пространство, регламентируется время, состав участников.

Этикет как трансакция является публичным актом. Он не «разыгрывается» в одиночестве, но всегда подразумевает наличие постороннего наблюдателя, чужого «глаза», следящего за исполнением «партии». Подчеркивая открытость публичного пространства, необходимо отметить, вместе с тем, присутствие некоторого внешнего контроля. Эта «несвободность» связана с убеждением в необходимости соблюдения определенного негласного порядка поведения и, кроме того, с верой в присутствие контролера на выходе, также следящего за происходящим. Тем не менее, этикетная ситуация всегда предназначена для презентации, для обозначения себя и демонстрации собственного статуса. Она демонстративна и может быть сравнима с выступлением актера, чья роль оценивается публикой, находящейся в зале. Соло, монолог «исполнителя» не отвергает принципиальной диалогичности этикета: каждое действие всегда направлено на адресата коммуникации и требует обязательного ответа, хотя бы в степени «замечено», – отмечает Т. Цивьян.

Этикетные нормы наделяются смыслом. В своей совокупности они образуют «язык», смысловой код, который используется в общении. В этикетном общении невербальная коммуникация играет не менее важную роль, чем собственно речь – она передает общий смысл, дублируя и поддерживая вербальную. Этикетная коммуникация осуществляется как речевыми, так и паралингвистическими (жест, мимика, тональность голоса), вещественно-знаковыми средствами (костюм, отдельные предметы, атрибуты).

В отдельных актах коммуникации реализуются различные функции, в том числе информативная, экспрессивная и др., но главной для большинства этикетных ситуаций будет фатическая – то есть функция, направленная на установление и поддержание контакта. Целью здесь является налаживание отношений, обмен эмоциями, достижение взаимного понимания. Вступая в диалог, организуя его, адресант имеет в своем распоряжении необходимый набор средств для создания собственного «текста». Произвольно компонуя, варьируя детали, меняя регистр или аранжировку, автор создает собственное неповторимое «произведение», которое может быть оценено не только с позиции утилитарно-прагматической, как уровень освоения этикетной «грамоты», но и в эстетическом плане.

По своему происхождению этикет является статусным, элитарным проектом. «Верхи» общества эстетически осваивают окружающий мир, формируют художественный идеал своего времени и одновременно эстетизируют быт, инициируют этикетные практики. Утонченное искусство жить, преобразуя обычные формы жизненного уклада в художественные, предъявляя высокие требования к индивидуальному стилю жизни – занятие элитарное, на котором «лежит отпечаток аристократичности» (Й. Хейзинга). Кастовость этикета призвана была отделять привилегированные сословия от простонародья: создавая рафинированную культуру, почитая необходимым строгое следование ритуалу, европейская аристократия старалась максимально дистанцироваться от массы населения. В обиходе предусматривались особые правила поведения для «благородных», которым необходимо было следовать, «дабы не прослыть варваром и мужланом».

«Элитарность», как атрибутивная историческая характеристика этикета, постепенно исчерпывается, сходит на нет вместе с неуклонным расширением его социальной базы. Этикет «демократизацируется»: в XX в. упрощаются его формы, он все больше воспринимается как практика вежливого обращения с окружающими, предназначенная «для всех» – имеется в виде воспитанная, образованная публика. В эпоху глобализации возникает тенденция к формированию единого культурного пространства, где доминирующая европейская модель предлагает остальному миру в качестве образца собственную систему социальных практик, паттерны поведения людей в различных ситуациях. Европейский этикет признается в качестве международного стандарта, принимается как должное – как подобающее, легитимированное поведение любого «общественного» (Ю. Лотман), «цивилизованного» (Т. Цивьян) человека.

Демократизация в обществе массовой культуры амбивалентна. «Общество спектакля», в трактовке Ги Дебора – мертвого, пустого спектакля, превращается в «общество экрана», подготовленное всем предыдущим развитием. Одни и те же немногочисленные «актеры» и огромная масса пассивной зрительской аудитории. С возникновением электронных средств массовой коммуникации стремительно расширяется медийное пространство, одновременно вытесняя слово, текст на периферию публичной сферы. Оттесняется, редуцируется тот механизм, который заставлял читателя обращаться к рациональной рефлексии, к самостоятельному анализу, выявлению смысла и т. п. Как некогда в средневековом мире утрачено было ораторское искусство, уже непонятное и чуждое средневековой «публике», состоящей в своей массе из неграмотных простецов, так и в современных условиях утрачивается ценность слова.

Все больше утверждается значимость визуального образа, поскольку средства массовой коммуникации, особенно телевидение, оперирует образами и обращается к эмоционально-чувственным переживаниям. Постмодернизм можно трактовать не только как критику элитарности высокого модерна, но и как движения в сторону «телевизионной культуры», культуры как «того, что показывают по телевизору». Специалисты бьют тревогу, отмечая кризис интеллектуальной сферы. Спустя почти полвека после пророчески диагностированном крахе индивидуальности (М. Хоркхаймер), Ю. Хабермас говорит о «падении» интеллектуала, образно выразив свое отношение к этой печальной тенденции как «ритуальный плач».

В известной речи в Венском университете 2006 г. он обращается к теме места и роли интеллектуала в современном обществе, уменьшения его влияния как на медийной сцене, так и в общественном сознании, поскольку первая напрямую влияет на второе. Продолжая традиции Франкфуртской школы в критике капитализма, он рассматривает новые аспекты, связанные с развитием средств массовой коммуникации. Параллельно прогрессирующему процессу «падения» интеллектуала в современном медиатизированном обществе, происходит и изменение роли общественности, прислушивавшейся ранее к мнению интеллектуала. Самопрезентации ведущих как актеров неизбежно превращают публику, сидящую перед экранами, в зрителей. Аудитория не включается в обсуждение, а пассивно потребляет медийный продукт, что указывает на очевидный кризис пространства публичной дискуссии. В лучшем случае ей предложат голосовать, нажимая кнопки.

Телевидение предпочитает работать не только с «готовыми идеями», но и с «готовыми собеседниками» (П. Бурдье), постоянными участниками ток-шоу и других программ, оперируя при этом определенным, «национально этаблированным» типом публичности. Другой особенностью телевизионной подачи информации может являться способность «скрывать, показывая: либо показывая не то, что надо бы показать, если принять во внимание, что цель телевидения – информировать людей; либо показывая то, что нужно показать, но не показывая на самом деле, а делая так, что показываемые факты теряют всякое значение; либо показывая события таким образом, что они приобретают смысл, не соответствующий действительности» [20]. Независимость и свобода медийного публичного пространства ставится под вопрос.

Таким образом, в начале ХХI в. оказывается невозможным не диагностировать кризис публичной сферы, причем во всех ее аспектах: в медиа и в реальном городском пространстве; в плане политической дискуссии, интеллектуального общения, повседневных коммуникативных практик. Между тем, в современных условиях феномен публичной сферы оказывается чрезвычайно востребованным, более, чем полвека назад. Понятие публичной сферы содержит ценностно-ориентированный смысл, важный для современного общества – и потому город должен быть не каменными джунглями, но «форумом, где возможно общение и единение с другими людьми», «местом конфликтов и интересов». Подобная постановка вопроса связана с концепцией «права на город», как пространства, принадлежащего проживающим здесь людям, сформулированной Анри Лефевром.

Одной из важнейших социальных функций города как организованного пространства является необходимость гармонизации общественного организма, для чего необходимо создание комфортной среды обитания, в том числе формирование публичных пространств. Некомфортные для горожан города несут угрозу стабильности общества. И наоборот, дружественный ландшафт, позитивные визуальные и эмоциональные впечатления позволяют выстраивать диалог, служат целям «социального демпфинга». Комфортная городская среда, которая создаётся путем внедрением специальных технологических, социальных, градостроительных решений, способна в значительной степени смягчать имущественное неравенство горожан, устранять жёсткую зависимость качества жизни людей от уровня их доходов.

ПРИМЕЧАНИЯ

[11] Джекобс Д. Назначение тротуаров: безопасность // Логос. 2008. № 3 (66). С. 3-23.
[12] Бауман З. Текучая современность. СПб.: Питер, 2008. 240 с.
[13] Арендт X. Vita activa, или О деятельной жизни. СПб.: Алетейя, 2000. С. 82-83.
[14] Там же. С. 82-83.
[15] Лотман Ю.М. Бытовое поведение и типология культуры в России XVIII в. // Культурное наследие Древней Руси. Истоки, становление, традиции. М.: Наука, 1976. С. 293.
[16] Новая философская энциклопедия / под ред. В.С. Стёпина: В 4 т. М.: Мысль. 2010.
[17] Топоров В.Н. Архаический ритуал в фольклорных и раннелитературных памятниках. М.: Наука, 1988. С. 44.
[18] Тэрнер В. Символ и ритуал. М.: Наука, 1983. С. 15.
[19] Лотман Ю.М. Указ. соч. C. 294.
[20] Бурдье П. О телевидении и журналистике. М.: Фонд научных исследований «Прагматика культуры», Институт экспериментальной социологии, 2002. С. 31-32.
 
В статье в качестве иллюстраций использовались произведения В. Гаузе «Городской Венский бал», Ф. фон Фолтца «Перикл – оратор», Ж.-Л. Жерома «Век Августа, рождение Христа», Ж.- Д. Кура «Мирабо выступает на Национальном собрании 23 июля 1789 г.», К. Моне «Бульвар Капуцинов», Э. Гальен-Лалу «Ворота Сен-Дени», А. Бланшара «Пантеон», Э. Л. Кортеса «Елисейские поля», А. Мейли «Забавный случай», М. Воробьева «Исаакиевский собор и памятник Петру I», М. Зичи «Спектакль в московском Большом театре по случаю священного коронования императора Александра II», И. Горюшкин-Сорокопудова «Базарный день в старом городе», Г. Хейтера «Коронация королевы Виктории в Вестминстерском аббатстве, 28 июня 1838 г.», К. Херпфера «Вечернее развлечение», У. Фрайта «Закрытый просмотр в Королевской Академии», А. Бланшара «Цветочный рынок Мадлен».

© Козьякова М.И., 2017

Статья поступила в редакцию 2 декабря 2016 г.

Козьякова Мария Ивановна,
доктор философских наук, профессор
Высшего театрального училища (института)
имени М. С. Щепкина при Государственном
Академическом Малом театре России
e-mail: markoz@yandex.ru