В.М. Розин

Сценарии осмысления понимающего бытия

Аннотация. В статье обсуждаются две основные темы ‒ эффективность социальных проектов (трансформаций) и возможность отдельного человека влиять на социальные процессы. Автор старается показать, что, хотя развитие обязательно предполагает социальные проекты, большинство из них нереализуемы или приводят не к тем результатам, которые планировались. Возникает вопрос, происходит ли тогда в истории прогресс, не технический, а культурный. По мнению автора, культурный прогресс все же происходит за счет двух основных процессов. Во-первых, деятельности и творчества философов, ученых, художников, инженеров и других субъектов, которые озабочены этим прогрессом, т.е. работают на культуру и человека, противостоят разрушительным, нежизненным действиям других людей. Во-вторых, культурный прогресс идет в результате конкуренции социумов. Социумы, основанные на антикультурных идеях, или были уничтожены (как, например, нацистская Германия) или перерождались и проигрывали соревнование (как СССР). По поводу жизненной стратегии отдельного человека, даже в условиях «изобретательного государства», которое блокирует свободу, решение состоит в том, чтобы реализовать себя, работать на культуру и человека, на Благо и нравственность, развивать критическое мышление, без которого в настоящее время невозможно разобраться в происходящем.

Ключевые слова. Бытие, осмысление, свобода, государство, власть, элиты, личность, проект, реализация, понимание.
 

Хотелось бы не просто жить, а жить осмысленно, понимая, что происходит в мире и совсем рядом, с собственной личностью. Возможно, когда-то это было просто (да и то, вряд ли), но в настоящее время понять бытие очень трудно. Бытие – философская категория, но речь в данном случае идет о его проявлении в обычной жизни, с проблем которой я и начну.

В последнее время, слушая телевидение и просто рассказы разных людей, я поражаюсь, насколько в мире правит эгоизм, бесчувствие, наверное, зло. Уже не однажды ведущие программ предупреждали пенсионеров, которые доверчиво ведутся на всякие соблазнительные предложения незнакомых людей, правда, представляющих себя как лица официальные; но потом выясняется, что это просто мошенники, которые забрали последние сбережения наивных стариков. Какую совесть нужно иметь (или не иметь никакой), чтобы ограбить старого человека?

В данном случае корысть и бесчувствие налицо. Но значительно больше случаев их вуалирования. Вот, например, проблема качества наших продуктов. Постоянно мы смотрим передачи, где рассказывают, как недобросовестные производители в погоне за прибылью или, стараясь выжить, заменяют натуральные продукты всякими суррогатами, которые рано или поздно сказываются на нашем здоровье. Причем речь идет о массовом производстве, затрагивающим буквально миллионы потребителей. Понятно, что каждый конкретный производитель как-то оправдывает свои действия: все так делают, нет другого выхода, на вид даже аппетитнее, для покупателя немного, а мне набежит круглая сумма и т.д. и т.п., но нам от этого не легче, а поступок производителя − все равно выглядит почти как сознательное вредительство. Интересно, какая часть обслуживающих нас людей понимает последнее и переживает. Думаю, очень небольшая.

И уже совсем, вероятно, не переживают наши чиновники, которые успешно распиливают государственный бюджет или придумывают схемы, позволяющие извлекать доход из своих мест. Последняя практика, очень распространенная и требующая настоящего творчества, получила название – «рентостроительство». Строим не дома или новые производства, а собственное благополучие, причем за счет других. Однако подавляющее большинство российских чиновников, занимающихся рентостроительством, считают, что так и положено, точнее, заведено, чуть ли с доисторических времен, когда цари и большие сановники ставили чиновников на кормление (на то и губернатор, чтобы подвластное ему население несло то и другое в клюве).

Эта историческая традиция, к сожалению, во многом определила ход событий и в конце ХХ – начале ХХI вв. Новые российские элиты, имея мироощущение, по сути, воспроизводящее ценности прошлого, а также советской власти (партии большевиков, политбюро, КГБ), будучи предельно эгоистическими (в новом понимании, которое позволяет присваивать народную собственность и распределять в свою пользу бюджет государства), способствовали тому, что российская экономика и хозяйство стали специализироваться на добыче сырья (нефть, газ, лес, металл), многие отрасли промышленности были свернуты, товары народного потребления импортируются из-за рубежа, распределение средств и льгот происходит в пользу властных элит. Ну да, в настоящее время наша власть вроде бы спохватилась: заговорили о новой индустриализации, импортозамещении, необходимости освободиться от зависимости, однако, спрашивается, не поздно ли спохватились, возможно ли решить эти задачи при сложившейся вертикали власти и хозяйствования, вообще, возможно ли их решить, находясь в идеологической войне со всем западным миром?

Для объективности надо сказать, что западные чиновники не менее корыстолюбивы. Например, многочисленные службы ООН, помогающие миллионам беженцев в разных странах и голодающему населению, конечно, делают благое дело. Но одновременно они заинтересованы, чтобы эта помощь не прекращалась и даже расширялась; в этом случае чиновники не останутся без работы и смогут жить очень достойно. Поэтому, вряд ли осознавая это, ООН одной рукой помогает, а другой культивирует неблагополучие в форме непрерывно расширяющейся помощи, вместо того, чтобы способствовать такому разрешению социальных конфликтов, которое уменьшало бы саму необходимость в подобной помощи.

Другой пример ‒ политика западных государств в отношении беженцев, безработных и слабо защищенных слоев населения. Опять же власти этих государств делают полезное дело, выглядящее как христианское, раздавая и увеличивая пособия всем этим категориям граждан. Например, «в современной Америке именно государственные программы стали основным орудием в решении проблемы бедности. Уже в первый срок правления Обамы его администрация побила рекорд по удельному весу населения во всевозможных программах помощи: половина населения Америки получает те или иные государственные пособия. Второй срок обещает существенное увеличение масштаба государственной помощи за счет включения нелегальных иммигрантов в социальные программы» [1].

Но ведь одновременно эта политика развращает население, приучая его к безделию, иждивенчеству, использованию чужих средств, манипулированию законами. Характерны в этой связи высказывания премьер-министра Великобритании Дэвида Кэмрона. Константин Ремчуков, обсуждая на «Эхо Москвы» результаты выборов в Великобритании, отмечает, что Кэмерон «совсем не заискивал с людьми. Когда речь зашла о миграции, он говорит, да, мы будем ужесточать. Почему? Потому что когда открыли свободу движения в Европе, то открыли свободу движения для рабочей силы. А не для социальных иждивенцев. Если люди по Европе шастают в поисках социальных пакетов, которые они должны получать как безработные, нам такие не нужны. Или молодежь; все говорят молодежи нужно помогать, это же электорат перспективный. Кэмерон говорит, да, будем помогать, но не будем давать пособия или не будем давать долго пособия. Потому что это унизительно и смертельно опасно, если молодой человек начинает получать пособие. Мы должны его научить, чтобы он нашел какую-то работу. Поэтому такой откровенный разговор мне кажется, британцам понравился больше, чем социальные заигрывания лейбористов» [2].

Вторая группа проблем тоже хорошо известна думающим людям. После Второй мировой войны и победы над нацизмом казалось, что восторжествовал разум и можно обеспечить развитие, которое бы привело к лучшей и более справедливой жизни на земле. Однако в конце прошлого века социальную жизнь часто справедливо квалифицировали как «этот безумный, безумный мир». А начало ХХI отмечено массовым терроризмом (чего стоит хотя бы 11 сентября, Аль-Каида или бойцы ИГИЛ, насилующие женщин и отрезающие перед объективами головы своих пленников), кровавыми революциями на Ближнем Востоке, общим падением культуры. К сожалению, не избежала последнего и наша страна. Чем, как не падением общей культуры и захватом власти людьми, привыкшими мыслить идеологическими и шпионскими клише, можно объяснить тренды развития нашей экономики и повальное воровство в форме коррупции и инноваций? Тот же Ремчуков пишет на этот счет так: «Потому что каждого патриота поскреби из публичных и обязательно отскребешь государственное финансирование… И отсюда воровство. Мало того, что они получают прямым ходом деньги, при этом самые патриотические патриоты, это генералы спецслужб, вот самые крупные вещи – Роскосмос. Ну, кто к Роскосмосу допущен. Это же все люди в погонах. Со спецдопуском. Чекистского толка. А все воруют… потому что усушки, утруски откаты, специальная профессия появилась – бюджетовыделятели за откаты. Которые ходят лоббируют, вот этот проект будем, вот этот нет» [3].

Кажется, что история пошла вспять, что почти во всем мире быстро побеждает варварство, насилие и лицемерие, что христианские и либерально-демократические ценности не просто переживают кризис, а вообще сходят со сцены истории. Западный мир еще держится, но долго ли сможет сопротивляться, учитывая, с какой скоростью Европу завоевывают арабы, а США латиноамериканцы. И не самоубийственна ли политика российской власти, противопоставляющей нашей стране весь западный мир?

Посмотрим теперь, каким образом массовое сознание, формируемое в том числе социальным знанием, пытается объяснить сложившуюся ситуацию. Здесь можно говорить о трех формах объяснения и одновременно социального действия, поскольку в социальных науках объяснение, как правило, тесно связано с типом социального действия. Первая точка зрения состоит в убеждении, что основная причина социальных проблем ‒ выход на поверхность эгоизма, ранее сдерживавшегося религией, законами и государством. Например, мой бывший аспирант и прекрасный философ Вадим Беляев, считает, что природа человека исходно эгоистична, но что кризис социальных институтов, вызванный процессами глобализации и ходом «интеркультуры», высвободил в настоящее время дремавшие эгоистические инстинкты людей. Мне эта точка зрения кажется сомнительной, ведь человек ‒ культурное существо, культура же, наоборот, ориентирует человека на сотрудничество, блокируя эгоистические наклонности индивидов, которые, как показывают современные исследования, сами обусловлены социальными факторами. Но как тогда объяснить конфликты и войны, если не эгоистическими позывами? Думаю, теми же самыми культурными и социальными причинами [4].

Правда, в последних работах я сам пишу о «новом эгоизме», но понимаю под этим не обычный эгоизм и эгоцентризм, а культурный феномен. Для современного эгоизма характерно то, что его представители уверены, что они самые обычные люди, не эгоисты, а даже альтруисты, работающие на общее благо. Таковы, как правило, убеждения чиновников, власти и элит. Здесь, конечно, встает очень непростой теоретический вопрос, а можно ли говорить об эгоизме применительно к таким социальным образованиям, как элита, власть, сообщество? Являются ли эти социальные образования субъектами, обладающими сознанием и целеполаганием? Можно ли, скажем, сообщества, сформированные Путиным и Медведевым и российскими обычаями и предназначенные для управления российским хозяйством и обществом, а также защиты порядка, считать целостными и адекватными, если большинство их членов заявляют публично прямо противоположное своим реальным действиям, которые к тому же, как правило, имеют двойное дно?

Вторая точка зрения объясняет возникшие проблемы наличием в обществе социальной несправедливости. Отцом этой концепции, вероятно, был Платон. В «Законах» он писал, что «теперь нам предстоит сражаться с двумя противниками: бедностью и богатством; богатство развратило душу человека роскошью, бедность их вскормила страданием и довела до бесстыдства». В «Государстве» утверждал, что этот мир вещей нужно переделать по образцу совершенного мира идей: «Видя и созерцая нечто стройное и вечно тождественное, ‒ говорил Платон, ‒ не творящее несправедливости и от нее не страдающее, полное порядка и смысла, он этому подражает и как можно более ему уподобляется» [5].

Потом было множество последователей этой концепции, в том числе К. Маркс, считавший несправедливым устройство капиталистического общества. Для Маркса довольно рано было очевидным, что интересы капиталиста и рабочего противоположны, что первый крадет у второго значительную часть его труда (отсюда как богатство одних, так и бедность других), что подобное положение дел обусловлено частной собственностью, что, наконец, разрешение всех проблем и восстановление попранной справедливости предполагает отмену частной собственности со всеми вытекающими из этого последствиями. Очевидными эти положения были потому, что Маркс присоединялся к определенной политической и научной традиции, за которыми, возможно, стояли христианские убеждения.

Впрочем, как добросовестный ученый он старается доказать все эти положения, но не может этого сделать. Действительно, в «Капитале» Маркс фактически показывает, что никакой кражи нет, что рынок так устроен, что капиталист на законных правах может присваивать значительную часть прибавочной стоимости. «Мы видим, ‒ пишет Маркс, ‒ что если не считать весьма растяжимых границ рабочего дня, то природа товарного обмена сама не устанавливает никаких границ для рабочего дня, а следовательно, и для прибавочного труда. Капиталист осуществляет свое право покупателя, когда стремится по возможности удлинить рабочий день и, если возможно, сделать два рабочих дня из одного. С другой стороны, специфическая природа продаваемого товара (труда рабочего. – В.Р.) обусловливает предел потребления его покупателем, и рабочий осуществляет свое право продавца, когда стремится ограничить рабочий день определенной нормальной величиной. Следовательно, здесь получается антиномия, право противопоставляется праву, причем они в равной мере санкционируются законом товарооборота. При столкновении двух равных прав решает сила» [6].

Анализ работ Маркса позволяет иначе взглянуть и на проблему понимания нового эгоизма. Для этого рассмотрим ситуацию, которую разбирал Маркс в «Капитале» (кражу капиталистами части прибавочной стоимости), с точки зрения представлений философии техники. Тогда она выглядит следующим образом. Капиталисты изобрели социальную технологию, позволяющую получать сверхприбыль. Рабочие противопоставили этой технологии забастовки, критику капитализма, политические действия, кстати, тоже представляющие собой социальное изобретение и технологию. В результате не сразу, но, тем не менее, обе стороны социального конфликта пошли на компромисс (который опять же предполагал новые социальные технологии), и было достигнуто относительно мирное сосуществование. Нельзя ли и на современную ситуацию посмотреть сходным образом?

Новый эгоизм и социальная несправедливость, конечно, налицо. Но поступает ли, например, чиновник противоестественно, когда он занимается «рентостроительством»? Он изобрел и реализует новую социальную технологию, позволяющую ему увеличить свою власть и благосостояние. С точки зрения абстрактных этических принципов и, заметим, отчасти, трудового соглашения, он, конечно, поступает нехорошо. Но с точки зрения возникших возможностей и опять же отчасти существующих законов (в нашей стране очень несовершенных и часто неисполняемых) чиновник остается в правовом поле. Его право как человека, не нарушая законов, расширять свои возможности и благосостояние. Право же граждан, поставивших чиновника на службу обществу (правда, поставивших опосредованно, через выборы и государство), требовать от не рентостроительства, а добросовестного выполнения им своих функций. Как обычный человек я, конечно, на стороне тех, кого возмущает, если не больше, поведение нашей власти и бюрократии. Но как ученый и философ я должен следовать за дискурсом, спокойно смотря на то, что проявляется в результате анализа. Общество в целом заинтересовано в борьбе с рентостроительством, но отдельные сообщества часто нет. Например, наша властная элита и бюрократия (чиновники) не только не хотят бороться с рентостроительством, но напротив, широко его практикуют. Что касается личности, здесь, что ни индивид, то свое решение.

Ко второй точке зрения примыкает третья, сторонники которой объясняют социальное неблагополучие неправильным (несовершенным, не соответствующим идеалу) устройством общества. Для решения социальных проблем, считают они, нужно преодолевать устаревшие, отжившие формы общественной жизни и создавать новые, отвечающие, как сегодня модно говорить, современным вызовам времени. Стоит еще обратить внимание на основания второй и третьей точек зрения. Как правило, эти основания представляют собой социальный идеал (вспомним Платона), который в подавляющем большинстве случаев нереалистичен и практически нереализуем. Тем не менее, часто его пытаются реализовать. Другой вариант, кстати, очень частый, ‒ реализация социального идеала дает совсем не те результаты, на которые рассчитывали, или кое-что получилось, но возникли новые, не менее сложные социальные проблемы. Последнее можно проиллюстрировать на материале движения Сола Алинского.

«Еще большую известность, ‒ пишет Ирина Жешко, ‒ принесла Алинскому организация ACORN (The Association of Community Organizations for Reform Now ), а точнее, целая сеть подобных организаций в Америке и за рубежом, построенных во многом по образцам социальных экспериментов Алинского и его модели соорганизации людей. Социальные организаторы (social organizers) и созданное ими социальное движение привели к власти своего президента в Америке (Обаму ‒ В.Р.) и способствовали переизбранию его на второй срок, они же сформировали его программу действий, как в ее конструктивной части (реформа здравоохранения, образования, иммиграции и т.д.), так и в смысле национальных проблем, которые ему выпало решать: экономический кризис и огромный государственный долг» [7].

Если для Алинского двумя главными задачами было инициировать самодеятельность и борьбу за права местных бедных общин, а также разработать социальные технологии, позволяющие мирным путем решать первую задачу, то цели движения, взявшего на вооружения технологии Алинского, кардинально изменились. Главным становилось справедливое перераспределение общественного богатства и захват власти в стране как необходимое условие такого перераспределения.

«Когда организаторы попытались свести воедино все выдвинутые на местах предложения, выяснилось, что члены этого движения практически не имели никаких общих скреп кроме технологий соорганизовывания; по основным содержательным идеологическим вопросам разные ячейки ACORN либо расходились во взглядах, либо не имели вовсе никакой позиции. Это нашло отражение в преамбуле к платформе, где социальная база ACORN определялась как “большинство, выкованное из многих меньшинств”, которое обещает “выстроить американское общество, где все будут делить общее благосостояние и воевать за свою свободу”. В конце концов, предвыборная платформа была написана узким кругом организаторов на основе их собственной идеологии. Чтобы успокоить общественное мнение, напуганное агрессивной платформой ACORN, один из ее лидеров определил цель своей организации следующим образом: “Мы не стараемся захватить власть или богатство. Истеблишмент также имеет право на них. Однако мы хотим иметь в них нашу справедливую долю (fair share)”. Основатель ACORN Вейд Ратке в разговоре с единомышленником ответил на вопрос о целях и идеологии ACORN еще прямее: “Помогать людям с низким и скромным доходом получить то, что им по праву принадлежит”. На вопрос, что же им по праву принадлежит, он ответил с улыбкой: “Все!”. Взятые вместе эти заявления наглядно отражают социальную базу и риторику движения, которое тридцать лет спустя, в 2008, приведет к присяге своего президента» [8].

Что при этом понималось под социальной справедливостью? По меньшей мере, два момента. Во-первых, то, что бедные, цветные, безработные, мигранты, низко образованные, проигрывающие другим в конкуренции живут значительно хуже, чем богатые, белые, работающие, образованные, удачливые в работе и бизнесе, причем вторые получили свои преимущества за счет первых (за счет кражи, эксплуатации, несправедливого распределения и т.п.). Во-вторых, при этом были нарушены естественные, неотъемлемые права людей.

Кажется, что социальный проект Алинского полностью реализован: достигнута социальная справедливость, воплощены в жизнь социальные идеалы. Но все не так просто. М. Фуко предлагает различать дискурс, публично демонстрирующий одно, реально же способствующий прямо противоположному. Ну да, Сол Алинский боролся за демократию, но с точки зрения объективных социальных процессов укрепления государства, его дискурс, сказал бы Фуко, прикрывал противоположные тенденции подчинения самоорганизации населения бюрократическим и эгоистическим замыслам. «Если попытаться оценить эффективность экспериментов Алинского и его последователей в отношении заявленных ими вначале целей, ‒ пишет Жешко, ‒ т.е. посмотреть, в какой мере эксперименты и начатое им движение social organizing привело к ожидаемым им результатам, то здесь, как я пыталась показать, Алинского бы ждало сильное разочарование. Он, как исследователь и экспериментатор, заметил это отчасти сам в последней главе “Правил”.

Эксперименты, начатые во имя развития местной демократии, подорвали самые основы демократии на местном уровне. Отстранение (выпадение) рядовых американцев от политической жизни в конце ХХ века стало еще более массовым, чем в 1960-х. В заметной степени снизилась роль организаций, таких как профсоюзы, политические партии, добровольные организации в демократическом процессе, а именно в прямом представительстве интересов ее членов. Одновременно резко повысилась роль этих же организаций в манипулировании коллективными средствами и мнением своих членов. Руководство организаций типа ACORN с самого начала вело прямой диалог, поверх голов ее членов, с крупными политическими игроками ‒ государством, партиями и большим бизнесом. Предложенная Алинским модель вовлечения граждан в решение своей судьбы через организации и формула демократии как “организации организаций” оказались не способными решить эту задачу. Одна из причин непригодности его модели, как показал опыт ACORN, состоит в том, что члены организаций быстро теряют контроль над собственной организацией и превращаются в ее пешек. Организации, созданные Алинским и его последователями, оказались захваченными и контролируемыми той же самой “номенклатурой” что и социальные институты» [9].

Здесь напрашивается естественный вопрос: не изжила ли себя идея социальной справедливости, не превратилась ли она в свою противоположность? Но что значит, изжила, для кого? Ну да, объективный анализ показывает, что дискурс социальной справедливости способствует противоположным тенденциям: и поддерживает людей, и создает неразрешимые проблемы, причем вторые могут постепенно перевешивать достоинства социальной помощи. Однако научные исследования, как известно, мало влияют на поведение масс и политиков. Они будут следовать за привлекательными и обещающими картинами, до тех пор, пока реальные последствия «картинной жизни» не станут очевидными и больно ударят по благополучию населения. Когда это еще произойдет, скажет скептик, и произойдет ли вообще? Например, аннексия Крыма и война на востоке Украины, безусловно, ударили по благосостоянию россиян и способствовали кризису нашей экономики, но, как отмечают многие комментаторы, не поколебали убеждение граждан в справедливости решения Путина.

Общее место, что социальная жизнь предполагает развитие и социальные трансформации (реформы). Мой учитель, Г.П. Щедровицкий, в свое время в полемике со мной говорил на этот счет следующее. «И вот тут вроде бы многие из вас должны воскликнуть: “Да, идите вы вообще подальше! Хватит нам тех, которые переделывают мир”… Я понимаю этот тезис, с одной стороны, поскольку действительно очень противно. Но – с другой стороны, уважаемые коллеги, нельзя не переделывать мир. Маркс был прав. Как бы вы не относились к тому, что сейчас происходит, и к тому, что было в предыдущие десятилетия, этот принцип по переделке мира остается одним из фундаментальных положений европейской культуры вообще, философии и методологии – в частности. И уж во всяком случае, я должен говорить искренне и откровенно: мы исповедовали этот принцип и полагали, что люди должны переделывать мир, изменять его. И вся наша жизнь проходила как жизнь по переделке мира…» [10].

Мы видим, что переделка мира направляется социальными идеями и концепциями, но, к сожалению, а часто, к счастью, большинство из них нереализуемы. Зато многие реализованные идеи и концепции ужасны по своим социальным последствиям (здесь достаточно вспомнить крестовые походы и борьбу с ведьмами в средние века, или в ХХ столетии итоги осуществления нацистских теорий и результаты построения коммунизма в России или в Камбодже, а сегодня в КНДР). Приходится согласиться с мнением, что идеалы большинства социальных преобразований недостижимы (утопичны), а те, которые все же удается по разным причинам реализовать, часто неприемлемы. «Многие утописты прошлого, ‒ пишет Барбара Гудвин, ‒ не обладали ни серьезными знаниями, ни высокой культурой, их видение хорошего общества выражало просто их жажду свободы, справедливости, демократии и притом в символической форме. Другие люди превращали их видения в теории и политические манифесты. Утопия ‒ явление в принципе двухфазовое, но сегодня, в век академизма и экспертов, мы забыли о первой фазе – утопической идее и сосредоточились на второй ‒ теоретизировании и политике» [11]. Но было бы преувеличением утверждать, что все социальные проекты являются неэффективными. Конечно, не все.

Например, социальные преобразования, идущие в Европе, начиная с XVI столетия, были достаточно успешными. К этому времени реализация социальных концепций привела к кризису сразу в нескольких областях. «Конфессиональный абсолютизм» породил религиозные войны, «властный» – абсолютизм королевской власти и деспотию, «стяжательские идеи» – богатство одних и бедность других, «персональные», как ничем не ограниченные свобода и желания личности – эгоистическое поведение, «когнитивные манифесты» – желание вырвать у природы ее тайны (эксперимент как пытка природы, чтобы она приоткрыла свои подлинные законы). Европейская культура Нового времени возникает именно в связи с преодолением этих идей и концепций с помощью ряда социальных реформ. Религиозные войны разрешились принятием принципа свободы вероисповедования. Абсолютизму и деспотии власти были противопоставлены парламент, естественное право и гражданское общество. Рыночные баталии были введены в русло экономических законов. Персональный эгоизм обуздан моралью, нравственностью и правом. Когнитивный эгоизм был удовлетворен в рамках естествознания и инженерии. В Европе сложилось то, что мы называем капитализмом и либерально-демократическим обществом.

Другой пример ‒ создание коммун. Мой отец Марк Абрамович Розин создал в Москве в конце 1920-х годов одну из первых комсомольских коммун, которая вполне успешно функционировала до тех пор, пока отца не призвали в армию. Анализ опыта этой и других коммун показывает, что необходимым условием их существования являются, с одной стороны, подбор участников (это, как правило, люди, одержимые идеями и готовые ради их воплощения кардинально менять свою жизнь), с другой ‒ терпимое отношение общества к таким социальным экспериментам. Но известно, что коммуны обычно эффективно функционировали всего несколько лет. Еще один пример успешной реализации утопических замыслов ‒ общественные переустройства в рамках диктаторских и тоталитарных режимов. Здесь путем насилия, пропаганды, тотального контроля и идеологического воспитания удавалось воплощать самые невероятные проекты. Одно из необходимых условий этого ‒ лишение человека свободы, оболванивание его. Понятно, что подобная социальная инженерия может быть оценена только негативно, она приводит к уклонению от нормальной жизни общества и человека.

Вероятно, лишь те социальные преобразования успешны, которые, с одной стороны, подготовлены предыдущим развитием, с другой, ‒ удается изобрести социальные технологии, позволяющие эти проекты реализовать, с третьей стороны, появляются сообщества и индивиды, которые формулируют такие проекты и готовы их реализовать. Хотя большинство социальных проектов недостижимы, а другие приводят к печальным последствиям, тем не менее, без социальных преобразований (здесь Щедровицкий, действительно, прав) социальная жизнь не могла бы состояться. Но тогда приходится отвечать на такой вопрос: поскольку социальные преобразования успешны только в редких случаях, имеет ли место в истории прогресс, не технический (он, безусловно, идет), а культурный. Возрастает ли разумное поведение, становится ли жизнь более осмысленной, снижаются ли конфликты и войны, изменяются ли к лучшему взаимоотношения людей, увеличивается ли вес гуманистических и охранительных идей и пр. Ответить на этот вопрос очень трудно, учитывая, что можно привести много весомых аргументов как «за», так и «против».

Лично мое мнение таково. Культурный прогресс все же происходит, он идет, хоть и очень медленно, за счет двух основных процессов. Во-первых, деятельности и творчества философов, ученых, художников, инженеров и других субъектов, которые озабочены этим прогрессом, т.е. работают на культуру и человека, противостоят разрушительным, нежизненным действиям других людей. Здесь можно спросить: что я имею в виду, говоря «работают на культуру и человека», разве не существует на этот счет противоположных мнений? Существует, но в данном случае это ситуация нашего самоопределения. Кроме того, понятия блага, культуры, человека, правильной жизни и прочее, нужно каждый раз продумывать заново. В настоящее время мы имеем дело именно с таким случаем, требующим заново установиться в фундаментальных антропологических и социальных представлениях.

Во-вторых, культурный прогресс происходит за счет конкуренции социумов. Хотя нацизм и советский социализм какое-то время вполне успешно существовали, все же они проиграли соревнование с западными обществами. Оказалось, что хозяйство и способы жизни людей, построенные на основе соответствующих нацистских и коммунистических проектов и месседжей, все же несостоятельны. Например, что было характерным для становления и функционирования нацистского государства и общества в качестве социального организма? Для внутренней среды третьего рейха ‒ создание согласованных социальных институтов, обеспечивающих решение поставленных Гитлером задач; для внешней – завоевание или уничтожение других народов. Но Гитлер не учел ни общей экономической мощи его противников, превосходящей немецкие возможности, ни быстро возрастающего сопротивления его армиям, ни слабости и античеловечности самих идей, предлагаемых нацистами миру. В результате ему не удалось реализовать свою программу, а Германия была разгромлена, т.е. нацистский социальный организм не смог выжить в борьбе с социальными организмами СССР и Запада. В одном случае социумы, основанные на антикультурных (антиантропологических) идеях, были просто уничтожены (как например, нацистская Германия), в других ‒ они перерождались и проигрывали (как СССР).

Получается, что указанные здесь процессы дополнительны. Если социум поддерживает культуросообразные идеи, концепции и формы жизни, то он в социальной конкуренции с социумами противоположной ориентации (назовем их условно «экстремальными») имеет больше шансов на выигрыш и выживание. И одновременно, если в социуме большой потенциал культуросообразных индивидов, такой социум более жизнеспособен. В исторической перспективе такая точка зрения вполне оптимистическая, но не для отдельных стран и индивидов. А цикл жизни экстремального социума, как правило, может продолжаться несколько десятилетий и больше. Этот период соизмерим с жизнью отдельного человека или поколения. Безусловно, рано или поздно экстремальные социумы сходят со сцены истории, но отдельный человек или поколение часто вынуждены жить от рождения до смерти именно в таких экстремальных социальных организмах.

В связи с этим стоит различать два разных уровня социального действия – «личностный», относящийся к нашим собственным решениям, где мы можем в определенной степени контролировать свои действия и их результат, и «социальный», когда речь идет о действиях и отношениях, направленных на различные социальные образования, как например, социальные институты, власть, общество и пр. Дело в том, что последние хотя и включают в себя наши собственные действия и действия других людей, кстати, не совпадающие с нашими, тем не менее, являются естественными образованиями, которые можно отнести к социальным формам жизни или социальным организмам. У них свои процессы, траектории и циклы. Может быть, нам и хотелось бы заставить развиваться их в желательном направлении (например, чтобы уменьшался эгоизм правящих элит). Однако, зависит ли это от нас, соизмеримы ли наши силы с силами и факторами, определяющими становление и развитие этих деиндивидуальных форм жизни и социальных организмов?

Здесь я перехожу к рассмотрению позиции и способа жизни отдельного человека, точнее, личности. Личность не простой индивид, а человек, формирующийся, начиная с античной культуры, противопоставляющий себя традиции, начинающий действовать самостоятельно и выстраивать под себя мир и себя в этом мире. Впервые такого человека выводит в своих диалогах Платон. Его Сократ и некоторые другие герои, ведут себя не как все, они обдумывают свою жизнь, осуществляют выбор жизненного пути. В «Государстве» Платон описывает перипетии душ в загробном мире. Вроде бы судьба человека полностью определяется богами загробного мира, однако, выбор дальнейшей судьбы (жребия) трактуется Платоном как поступок личности умершего. «После этих слов прорицателя сразу же подошел тот, кому достался первый жребий, он взял себе жизнь могущественного тирана (выше богиня судьбы Лахесис, бросавшая в толпу душ жребии, сказала: «Добродетель не есть достояние кого-либо одного, почитая или не почитая ее, каждый приобщается к ней больше или меньше. Это – вина избирающего, бог не виновен». – В.Р.). Из-за своего неразумия и ненасытности он произвел выбор, не поразмыслив, а там таилась роковая для него участь – пожирание собственных детей и другие всевозможные беды. Когда же он потом, не торопясь, поразмыслил, он начал бить себя в грудь, горевать, что, делая свой выбор, не посчитался с предупреждением прорицателя, винил в этих бедах не себя, а судьбу, богов – все что угодно, кроме себя самого… Случайно самой последней из всех выпал жребий идти душе Одиссея. Она помнила прежние тяготы и, отбросив всякое честолюбие, долго бродила, разыскивая жизнь обыкновенного человека, далекого от дел; наконец, она насилу нашла ее, где-то валявшуюся, все ведь ею пренебрегли, но душа Одиссея, чуть ее увидела, с радостью взяла себе» [12].

Интересно, что Платон намечает и решение интересующей нас проблемы ‒ как жить личности и может ли она влиять на ход социальных процессов. С одной стороны, показывает великий античный мыслитель, личность должна реализовать себя, идя по пути спасения, и если она эту задачу решает, то человек становится блаженным, встречая смерть спокойно, без страха. Понимание загробного бытия у Платона работает на его концепцию личности, ведь главное, что должна сделать душа в царстве Аида, – осуществить правильный выбор своей судьбы. Но правильный выбор по Платону – это не одномоментный акт, а размышление, обдумывание своей прошедшей жизни, в конечном счете, как показывает анализ «Федона», «Пира» и ряда других диалогов, правильный выбор предполагает сложную духовную работу («вынашивание духовных плодов», освобождение от уз тела и неразумных желаний, жизнь истиной, идеями и прочее).

С другой стороны, личность, именно чтобы спастись, должна работать на общее Благо, в идеале, достигнув совершенства, переделать этот земной мир по образу неба и мира идей, где царствуют боги и справедливость. Вот тут-то и проявилась слабость, утопичность платоновского замысла. Платон считал, что реальное государство должно быть построено в строгом соответствии с идеей государства, которую именно он, Платон, знает (припомнил в результате правильных размышлений), а, по сути, мы бы сегодня сказали, что эта идея была проектом совершенного государства, который создал Платон. При этом он исходил из идей порядка, организации, принуждения, образа социальной жизни, несколько напоминающий военный коммунизм. А.Ф. Лосев прямо пишет, что в «Законах» Платон принес свои идеалы в «жертву гармонии казармы»; «Законы» поражают дотошной регламентацией всех без исключения проявлений человеческой жизни, вплоть до брака и половых отношений [13]. Но понять Платона можно.

Сначала Платон питал иллюзии: думал, что много людей захочет жить по разуму, приблизить свою жизнь к подлинному бытию. Ведь если уже знаешь, как устроен мир и что такое правильная жизнь, ведущая к блаженству и бессмертию, то разве будешь жить по-прежнему? Но оказалось, что не только тираны, но и все остальные граждане совершенно не желают или не могут приблизиться к правильной жизни, предпочитают синицу в руках, чем журавля в небе. В общем, Платон понял, почему: хотя в мире идей царит порядок и разум, в чувственном мире – хаос и злоба, порождающие войну. Все, пишет Платон в «Законах», находятся в войне со всеми как в общественной, так и в частной жизни, и каждый с самим собой. Тем не менее, как человек разумный и знающий истину, Платон не мог отказаться от попыток открыть глаза людям и способствовать преображению обычного мира. Только теперь он меняет тактику: если человек не понимает своего счастья или не хочет понимать, если у него на глазах шоры, то одними увещеваниями и обращением к разуму не обойтись. Нужно людей заставить жить правильно, необходимо создать жесткие условия ‒ для того и законы, чтобы жизнь людей постепенно приближалась к подлинной жизни.

Потом этот путь вслед за Платоном повторили многие социальные реформаторы: дорогу разума и свободы они заменяли социальными институтами и нормированием. Пару раз (у церкви в средние века и у либерально-демократических институтов в новое время) это сработало, но в настоящее время платоновский подход полностью пробуксовывает. Не в последнюю очередь потому, что государство научилось управлять обществом и отдельными людьми, тем самым, блокировав свободу, без которой ни личность, ни общество действовать не могут. «Современные условия, ‒ пишет З. Бауман, ‒ делают возможным появление “изобретательного” государства, способного заменить всю систему социального и экономического контроля на политическое управление и администрирование. Что еще более важно: современные условия обеспечивают необходимый “материал” для такого управления и администрирования. Современная эпоха, как мы помним, это время искусственного порядка и грандиозных социальных “дизайн-проектов”, время плановиков, визионеров и – в более общем плане – культивирующих нечто “садовников”, воспринимающих общество как целинную землю, которая должна культивироваться в соответствии с их планами». «Два самых известных и страшных случая современного геноцида (фашизм и коммунизм) не изменили духу современности... Они породили огромный и мощный арсенал технологий и организаторского искусства. Они произвели на свет институты, которые служат одной-единственной цели – смоделировать поведение человека до такой степени, что он будет продуктивно и энергично преследовать любую цель, причем независимо от того, получил ли он идеологическое обоснование или моральное одобрение со стороны тех, кто поставил перед ним эту цель. Эти мечты и усилия узаконивают монополию правителей на конечные результаты, а управляемым отводят роль средства. Они определяют большинство действий как средства, а средства должны подчиняться конечной цели – тем, кто ее поставил, высшей воле, высшему знанию» [14].

Вот это проблема, так проблема: каким образом воздействовать на социальные структуры, когда они в лице государства вменяют тебе нужные для властной элиты убеждения? В молодые годы мой учитель решал эту дилемму следующим образом. «Именно тогда, в 1952 году, ‒ вспоминал он, ‒ я сформулировал для себя основной принцип, который определил всю дальнейшую мою жизнь и работу: для того чтобы Россия могла занять свое место в мире, нужно восстановить интеллигенцию России… Мне уже тогда, в 1952 году, казались бессмысленными демократические установки русской интеллигенции… Я тогда же, в 1952 году, сформулировал принцип, которого придерживаюсь и сейчас. Каждый должен заботиться о себе ‒ в первую очередь, о себе как культурной личности, ‒ и в этом состоят его обязанности, его обязательства перед людьми; каждый отвечает за свое личное поведение: не быть подлым, не приспосабливаться к условиям жизни, наоборот, постоянно сохранять неколебимыми принципы и позицию… Я понимал, что история – естественно-исторический процесс, что люди ‒ отдельные люди, так же как и отдельные страты (я бы сказал, сообщества. ‒ В.Р.) ‒ не вольны в выборе условий существования: они не выбирают ситуацию, а долг человека ‒ жить активно, продуктивно и осмысленно в любой ситуации, какой бы она ни сложилась или какой бы она ни получилась» [15]. Итак, решение, даже в условиях «изобретательного государства», состоит в том, чтобы реализовать себя, работать на культуру и человека, на Благо и нравственность, развивать критическое мышление, без которого в настоящее время невозможно разобраться в происходящем. Два слова о себе.

Подобно Аристотелю считаю, что мы изо всех сил должны улучшать мир, внося в жизнь разум и духовность. Необходимым условием такого улучшения является работа и в отношении себя. Другими словами, надо жить и работать так, чтобы происходили изменения в лучшую сторону и в нас самих и в мире. Как ученый я признаю сопротивление и своей персоны, и социальности. Хорошо бы, конечно, привести и то и другое к желаемому состоянию, но как это сделать, к тому же мы – не демиурги. Помимо наших усилий, направленных на изменение жизни, ее пытаются изменить и переделать другие, причем иначе, чем мы. Было бы наивно думать, во всяком случае, в ближайшей исторической перспективе, что можно согласовать наши усилия с реформаторской деятельностью других людей и организаций. Когда Вадим Беляев спрашивает, почему я не указываю конкретные пути покорения монблана социальных проблем человечества, я отвечаю ‒ это просто невозможно сделать, естественно, в том случае если мы отвечаем за свои действия. А если не отвечаем и беремся за решение таких задач, то не только не достигаем поставленных целей, но и усугубляем проблемы и кризис цивилизации.

Одновременно, я за активную социальную позицию, но реалистическую. Что это означает? Для меня следующее. Надо учитывать особенности той реальности, по отношению к которой мы действуем. В эту реальность, включающую и нашу личность и социальность, вносит вклад наша деятельность. Именно потому, что люди активны, изобретают новое, мыслят, действуют, становится, развертывается и сменяется социальность и мы сами. Это положение не означает, что личность и социальность чисто искусственное, и то и другое и искусственное и естественное. Да, мы своей деятельностью поддерживаем или изменяем реальность, но культура постоянно превращает деятельность и ее продукты в социальную реальность, в особую вторую природу. На этот момент обращал внимание еще Г. Зиммель. «Нам, ‒ писал он, ‒ противостоят бесчисленные объективации духа, произведения искусства и социальные нормы, институты и познания, подобно управляемым по собственным законам царствам, притязающие на то, чтобы стать содержанием и нормой нашего индивидуального существования, которое в сущности не знает, что с ними делать, и часто воспринимает их как бремя и противостоящие ему силы» [16].

Поскольку человек делает вклад в социальность и собственную личность, нельзя не быть социально активным хотя бы с той целью, чтобы противостоять тенденциям, с которыми мы не согласны, но также и с целью улучшения жизни. Одно из следствий такого отношения ‒ необходимость самоопределения относительно добра и зла. С кем мы и против кого: с теми, кто старается помочь другим людям, работает на культуру, думает о последствиях своих действий в отношении других людей и т.п. или с теми, кто сознательно или бессознательно творит зло. Опять же понимаю, что определить в настоящее время, где добро, а где зло, очень трудно, если возможно вообще. Но проблематичность в этой области не избавляет нас от необходимости решать; все равно каждый из нас должен совершать выбор в пользу жизни и будущего или смерти.

Так как социальность и персональность не поддаются точному моделированию, эффективность наших построений должна постоянно проверяться и корректироваться практикой. Последняя представляет собой не социальную инженерию и не ее психотехнический вариант (так в 1920-х годах считал Л.С. Выготский), а, с одной стороны, отслеживание результатов наших усилий и возвращение к обсуждению исходных целей, задач и способов их решения, с другой стороны, учет интересов всех тех, кого затрагивают наши действия. Надо смотреть, что замышлялось и что реально получается в результате нашей деятельности. Если не то, что планировалось, думать почему, менять цели и деятельность.

Надо обсуждать с заинтересованными лицами наши замыслы и способы их реализации, и не просто обсуждать, но и быть готовыми идти на компромиссы и изменения. Здесь нужно быть честными и решительными. В противном случае мы становимся социально деструктивными. Вот Маркс, обнаружив в исследовании, что исходные его постулаты не верны (насчет кражи прибавочной стоимости частной собственности), не стал их пересматривать. Спрашивается почему? Не потому ли, что не считал нужным прислушиваться к мнению общества, встав только на сторону пролетариата. А также, не потому ли, что ощущал себя социальным инженером, который должен и может переделать жизнь людей. На общество можно оказать влияние, но только в том случае, если наши идеи и поступки оказываются в «зоне его ближайшего развития», так сказать, отвечают на реальные вызовы и проблемы, волнующие общественность. Причем, если мы правильно мыслим и действуем, то отчасти мы эту зону и формируем, но, понятно, что не мы одни заняты этим делом.

Наконец, всякое действие конкретно, контекстуально и ситуативно. Например, сегодня российское общество расколото и пассивно, зато сильны всякие манипуляторы сознанием людей от власти и бизнеса. Не сложились нормальный рынок, право, парламент и другие либерально-демократические институты. В обществе эффективны насилие и цинизм. Не продолжаю, все это широко обсуждается в Интернете и некоторых СМИ. Спрашивается, о каком прямом социальном действии («конкретном пути решения социальных проблем», как пишет Беляев) можно говорить в такой ситуации? Да и возможно ли оно?

Поэтому я стараюсь действовать на своем месте, а не решать глобальные общероссийские или мировые проблемы. Мое место ‒ философа, методолога, культуролога и педагога. Я размышляю, решаю проблемы, пишу статьи и книги, преподаю, обсуждаю современную жизнь со своими друзьями и студентами (в их число входит и Беляев). Я надеюсь, что моя деятельность и работа делает лучше и эффективнее и меня самого и тех, с кем я общаюсь. Моя миссия как философа и методолога состоит также в анализе сознания и мифов россиян, в критике этих мифов, в разработке схем, позволяющих указать и ввести новую реальность. Кстати, этим же занимается и мой коллега по философскому цеху Вадим Беляев. В ситуации снижения культуры, нравственного одичания и агрессии, направленной против «слишком умных и культурных», я стараюсь поддержать всех «своих». И последнее, всерьез считаю работу в отношении самого себя (объективный анализ своего поведения, осмысление своих предпочтений и ценностей, противостояние тому в себе, с чем я не могу согласиться, продумывание смысла своей жизни и пути спасения) тем, что работает и на другие мои действия, делает их более эффективными.

Можно сказать, что я сторонник либеральной доктрины, но осмысленной и пропущенной через мою личность и российские условия. При этом, конечно, нужно понять, что в этом случае от либеральной доктрины останется. Если «ничего» или «рожки да ножки», то можно будет говорить еще об одном вызове времени ‒ необходимости обсуждения и выращивания новой социальной доктрины. Как показывает социальная история на решение таких задач часто уходит не одно столетие. А жить и действовать нужно постоянно. Поэтому мне кажется, что необходимо двигаться одновременно в двух горизонтах: работать на текущее время (ситуацию) и на будущее, жить конкретными проблемами России и всего мира.
 

ПРИМЕЧАНИЯ

[1] Браун (Жешко) И. Модель организации Сола Алинского // Философия управления: методологические проблемы и проекты. М.: ИФРАН, 2013. С. 227.
[2] Ремчуков К. Особое мнение от 11 мая 2015 г. на «Эхо Москвы» [Электронный ресурс]. URL: http://echo.msk.ru/programs/personalno/1546112-echo/ Дата обращения 25.05.2015.
[3] Там же.
[4] См. мою статью о войне: Розин В.М. Социокультурный анализ походов Александра Македонского и размышление о сущности войны // Культура и искусство. 2015. № 4.
[5] Платон. Государство // Платон. Собр. соч.: В 3 т. Т. 3. М.: Мысль, 1994. С. 281.
[6] Маркс К. Капитал. Т. 1. М.: Политиздат, 1978. С. 246.
[7] Браун (Жешко) И. Указ. соч. С. 195.
[8] Там же. С. 217-218.
[9] Там же. С. 226-227.
[10] Щедровицкий Г.П. На досках. Публичные лекции по философии Г.П. Щедровицкого. М.: Изд. ШКП, 2004. С. 65, 103.
[11] Социокультурные утопии ХХ века. Вып. 4. М.: Наука, 1987. С. 46.
[12] Платон. Указ. соч. С. 417, 418-419.
[13] Платон. Законы // Платон. Собр. соч.: В 3 т. Т. 4. М.: Мысль, 1994.
[14] Бауман З. Актуальность холокоста. М.: Европа, 2010. С. 140,  117.
[15] Щедровицкий Г.П. Я всегда был идеалистом. 2-е изд. М.: ННФ «Ин-т развития им. Г.П. Щедровицкого», 2012. С. 212-213.
[16] Зиммель Г. Кризис культуры // Зиммель Г. Избр. собр. соч.: В 2 т. М.: Юрист, 1996.

© Розин В.М., 2016

Статья поступила в редакцию 30 мая 2015 г.

Розин Вадим Маркович,
доктор философских наук, профессор,
ведущий научный сотрудник
Института философии РАН
e-mail: rozinvm@gmail.com