А.Я. Флиер

Рождение жилища:
пространственное самоопределение первобытного человека

От автора

Читатели журнала неожиданно проявили интерес к моим ранним работам, в которых я пытался применить культурологический подход к анализу истории архитектуры; в частности к статьям «Рождение жилища: пространственное самоопределение первобытного человека» и «Рождение храма: опыт самоопределения человека во времени». В своих письмах читатели просят осуществить их повторную публикацию. Я с удовольствием откликаюсь на их просьбу, и в этом и двух последующих номерах журнала эти статьи будут размещены. Но предупреждаю, что эти исследования выполнялись мной еще на рубеже 1980-1990-х гг., и сегодня я разделяю далеко не все взгляды, изложенные в этих статьях.

Аннотация. Статья посвящена обоснованию того, что ранние первобытные (донеолитические) жилые постройки в своей архитектуре определялись не природно-климатическими и ресурсными условиями места, а мировоззренческими установками древних людей. Жилище отображало их представления о структуре мира и, как правило, было круглым в плане в любых природно-климатических регионах (современные аналоги – юрта, яранга, вигвам). Стены жилища были внешней границей освоенного личного мира человека.

Ключевые слова. Жилище, освоенное пространство, маркер, архитектурный прием, мировоззрение, структура мира.
 

Оказывается, пещерные люди практически не жили в пещерах. Современные археологи приходят к выводу, что пещеры использовались первобытными людьми преимущественно в ритуально-обрядовых целях. И становится понятным, почему именно пещеры расписывались наскальной живописью, служили реликвариями – тайными хранилищами черепов тотемических животных, а также нередко погребальными пантеонами членов рода. Но жить древние предпочитали в искусственных постройках, расположенных на открытой местности, иногда под скальными навесами или перед входами в пещеры.

Можно только удивляться тому, что мировая культурная антропология, накопившая за последние десятилетия основательные знания о внутреннем мире гоминидов, сама не пришла к теоретическому умозаключению, что пещерное поселение никак не вписывается в палеолитическую картину мира и в принципы самоопределения древнего человека на территории. Впрочем, А. Леруа-Гуран и М. Элиаде подошли к самой грани этого открытия [1].

Почему же гоминиды не селились в пещерах? Ведь пещеры гораздо лучше примитивных шалашей защищали от непогоды и хищников. Однако, судя по всему, жилища строились древними вовсе не ради защиты от непогоды (или, по крайней мере, далеко не только с этой целью).

В исторической и историко-архитектурной науке традиционно большое внимание уделяется природно-географической детерминированности архитектурно-строительной деятельности вообще и первобытной эпохи, в частности, как одному из важнейших факторов зарождения зодчества и архитектурного формообразования. Конкретно эта обусловленность усматривается в начале строительства людьми искусственных сооружений в связи с наступлением ледникового периода [2], в радикальном влиянии доступных в той или иной местности строительных материалов на параметры избираемой архитектурной формы и ее жесткой адаптированности к природно-климатическим условиям региона [3] в воздействии силуэтно-ритмических черт ландшафта на художественные свойства архитектуры, возникающей на этом ландшафте [4], и т.п. Таким образом, речь вдет в основном о происхождении локальности архитектурной формы и природно-географической обусловленности ее конкретных черт.

Если согласиться с такой точкой зрения, то необходимо признать, что на самых ранних этапах истории, в первобытную эпоху, когда человек очень зависел от локальных особенностей природной среды, эта экологическая детерминированность форм его архитектурно-строительной практики должна была быть наивысшей, наиболее выраженной и еще «незамутненной» последующими культурно-символическими напластованиями.

Вместе с тем археологические открытия последних десятилетий полностью опровергают подобный взгляд на первобытную архитектуру.

В первую очередь это касается климатического «толчка» в самом начале строительной деятельности. Раскопки М. Лики в Олдувайском ущелье (в Восточной Африке) выявили остатки шалашеобразных овальных в плане сооружений, более чем на 200 тыс. лет предшествовавших началу ледникового периода [5]. При этом никаких непосредственных природно-климатических предпосылок к этому «началу» искусственной организации среды ранними гоминидами современная наука не усматривает. Более того, сама постановка вопроса о подобном «начале» в принципе некорректна. Есть все основания полагать, что строительная деятельность людей и их предков существовала всегда. Как известно, многие виды приматов строят гнездообразные сооружения на деревьях; в «австралопитековый» период антропогенеза происходило «сошествие» предков людей на землю и соответствующий перенос на поверхность их жилищ (что и создало возможность их археологического обнаружения). Можно спорить об экологических причинах этого «сошествия», но сам факт строительства жилищ при этом не детерминирован непосредственно какими-либо природно-климатическими причинами: он просто имманентно свойствен данной ветви биосоциальной эволюции живого.

Может быть, под влиянием резких изменений климата в ледниковый период постройки антропоидов обрели какое-то новое качество или формы? Тоже нет. Во всяком случае, данные археологии не дают оснований для такого вывода. Как до ледникового периода, так и во время него и после его окончания типология форм и приемов строительной практики древних оставалась в основном неизменной, т.е. климатически никак не откорректированной. Это же подтверждается и единообразием типов жилищ во всех климатических поясах палеолитической ойкумены. Везде наблюдается абсолютное численное преобладание округлых в плане шалашей (более поздние аналоги – африканские «круглые дома», юрты, яранги, вигвамы и т.п.), со времени верхнего палеолита дополняемых постройками прямоугольного плана и «длинными» домами, как правило, представлявшими собой «анфилады» соединенных овальных шалашей [6]. Никаких приоритетных различий в типах и конструкциях сооружений между севером и югом, горами и степью, пустыней и тайгой при этом не выявляется.

Конечно, доступность тех или иных материалов в разных зонах расселения была различной. Где-то строительство велось исключительно из древесно-растительных материалов, в других местах – с большим или меньшим использованием костей животных (преимущественно мамонтов), для третьих характерно ограниченное применение камней. Однако на саму архитектурную типологию построек эти различия практически не влияли; и древесные, и древесно-костные, и древесно-костно-каменные шалаши типологически и конструктивно повсюду были единообразными.

Более того, наличие или отсутствие костных и каменных элементов в постройках вовсе не было жестко связано с практической доступностью или недоступностью этих материалов, а имело характер, скорее, локальной культурной традиции [7]. Само преобладание овальных композиций в архитектуре жилищ, а позднее (начиная с неолитической эпохи) и поселений, как показывают новейшие исследования, было обусловлено не экологическими, а преимущественно мифо-ритуальными соображениями [8].

В мезолитическую эпоху появились постройки каркасно-столбовой конструкции, в неолитическую – деревянной и каменной стоечно-балочной, а также каменные и сырцовые сооружения с несущим ограждением. Резко расширилась типологическая номенклатура сооружения; в регионах с малым количеством осадков появились постройки с плоским покрытием. Здесь уже очевидна определенная привязка к ресурсным и климатическим особенностям места. Впрочем, данная статья и не ставит задачу доказать абсолютную независимость строительной практики от экологии, под сомнение ставится лишь точка зрения об абсолютной зависимости архитектурной формы от природных условий.

Подтверждением тому, что экологическая адаптивность архитектуры в тот период вовсе не была абсолютной, могут служить и такие адаптивно избыточные явления, как неолитические сооружения с плоским покрытием в районах с безусловной потребностью в покатых крышах, сырцовые постройки, наиболее эффективные и долговечные в условиях сухого и жаркого климата, распространенные, однако, и в зонах влажных субтропиков Кавказа [9], и в сравнительно сыром климате Британии [10].

Нет сомнений в том, что в районах с экстраординарно сложной для человека природно-климатической ситуацией (например в приарктической зоне) экологическая адаптивность строительства всегда была чрезвычайно актуальна, но такая ситуация не является нормой для всего человечества и его зодчества. В противном случае архитектурная форма не обладала бы той эмпирически наблюдаемой пластичностью, которая позволяет ей мигрировать и сравнительно легко оседать и внедряться в местную традицию в самых несхожих, по сравнению с исходными, природных условиях.

Таким образом, не отрицая в целом сам факт адаптивности некоторых черт архитектурных сооружений по отношению к экологическим условиям, следует подчеркнуть преимущественно вариативно-коррелирующий и лишь в исключительных случаях жестко детерминирующий характер роли географического фактора в генезисе архитектурной формы.

Каковы же в таком случае основные «природные» истоки локального своеобразия архитектуры? Представляется, что их надо искать в биосоциальных корнях самого человеческого поведения.

Вопрос о происхождении и параметрах социальности в среде животных и по сей день не имеет однозначного ответа. Однако развитие этологических и биосоциальных исследований в последние годы все чаще возвращает специалистов к насчитывающей уже столетие гипотезе А. Эспинаса об имманентной социальности всех видов животного мира вне зависимости от занимаемой ими ступени на эволюционной лестнице [11]. В конечном итоге эта социальность у всех видов может быть сведена к нескольким инвариантным архетипам поведения, среди которых одним из важнейших является территориальность [12].

Всякий животный коллектив на постоянной или временной основе занимает какую-то территорию, где он обитает, кормится, размножается, т.е. осваивает этот больший или меньший фрагмент пространства. Но освоение какой-либо территории заключается, в первую очередь, в ее присвоении [13], вступлении в обладание ею, что в обязательном порядке требует маркирования ее границ, а также выделения зоны непосредственного обитания (в наиболее полном виде – жилища).

Предполагается, что «присвоенная» популяцией территория делится как бы на три различающиеся по своей социальной ценности зоны – зону коллективного владения (территория кормления), зону совмещенного коллективно-индивидуального владения (участок совместного проживания членов популяции) и зону непосредственно индивидуального или семейного владения (собственно жилище) [14]. Каждая из этих зон по-особенному маркируется и в каждую вносится элемент искусственной организованности (обычно не адекватной человеческому пониманию слов «искусственная организация»; хотя даже тропа, протоптанная к водопою, уже является фактом «реорганизации» среды). Естественно, наиболее маркированным и организованным является жилище – центр «присвоенной» территории.

Собственно, ту же самую картину мы наблюдаем и при рассмотрении «территориальности» первобытных коллективов людей. В этом случае к феномену архитектуры принято относить лишь вторую и третью зоны – поселение и жилище, хотя, если быть строго последовательным в понимании архитектуры как «искусственно организованной предметно-пространственной среды обитания», то архитектура начинается с первой зоны, а точнее, с ее маркера, условно говоря, с «пограничного столба» присвоенной территории.

В конечном счете, и само жилище, вернее, его внешнее ограждение, является «пограничным столбом» данного владения, а индивидуальные особенности его архитектуры – эмблемой, свидетельствующей о личности владельца. Точно так же околица поселения является границей индивидуально-коллективного владения общины (рода, фратрии, племени), а особенности архитектуры поселка – маркирующей эмблемой общины.

Происхождение конкретных индивидуализирующих черт этой эмблемы не столь уж существенно и даже может быть случайно; в конце концов, эмблема – это лишь условно-конвенциональный знак, не отражающий иконического образа символизируемого явления [15]. Поэтому маркирующие признаки того или иного конкретного поселения или жилища не обусловлены экологическими детерминантами, ибо в противном случае это лишало бы маркировку черт необходимой личностной или родовой индивидуализации.

Более того, мир первобытного общества был сугубо родовым, а иерархия его ценностных ориентации – преимущественно генетико-родовой, оценивающей значимость объектов и событий по их происхождению от данного рода либо по принадлежности к нему. Отсюда и повышенное внимание к захоронениям членов рода и его зооморфных тотемических «родственников»; отсюда и погребальный характер наиболее древних известных нам религиозных верований и ритуалов, преобладание тотемистической и детородной тематики в древнейшем художественном творчестве, культ предков, тотемов, прародителей, женщин-рожениц, генетико-родовой характер первобытной космогонии и т.п. В этой системе сознания не просматривается содержательная ниша для сколь-либо высоко значимой природно-географической тематики. В отличие от земледельцев неолитической и последующих эпох, чья жизнедеятельность была тесно связана с календарной периодичностью природных процессов, палеолитические охотники были гораздо более автономны от локальных особенностей ландшафта, более пластичны и адаптивны к природным условиям и отсюда – менее привязаны своим сознанием к ландшафту. Напротив, именно род и община, судя по материалам археологии и мифологии и их современной интерпретации [16], стояли в центре картины мира на этапе антропогенеза (и позднее, вплоть до неолита). Пожалуй, никогда в последующей истории общественная практика не была так сильно социально ориентированной, никогда социальные проблемы (включая задачи самоорганизации и маркировки рода) в такой степени не детерминировали цели, основания и результаты деятельности людей, как в палеолитическую и мезолитическую эпохи. И самоопределение рода в пространстве (на территории) столь же глубоко социально по своим целям и формам, т.е. в гораздо большей степени подчинено социальным, нежели собственно адаптивным задачам.

Но как же все-таки быть с природно-климатической адаптивностью сооружений, признаки которой в тех или иных случаях объективно наблюдаются? Она, несомненно, имела место, будучи, однако, атрибутом не архитектурной формы, а строительного приема.

В знаменитом витрувиевском определении архитектуры – «польза, прочность, красота» – суммируются два основных ее системных свойства – утилитарное и семиотическое. Первое из них детерминировано задачами функциональной организации пространства в соответствии с витальными (жизненными) и деятельностными потребностями человека, адаптировано к природно-климатическим условиям региона, обусловлено ресурсными (материальными и людскими) возможностями территории и общества, уровнем развития строительного искусства. Все эти факторные компоненты суммируются и преобразуются в конструктивно-технологические особенности локального строительного приема или комплекса приемов, распространенных в тех или иных границах места и времени.

Иное дело семиотическое свойство архитектуры. Оно – продукт Истории, т.е. процессов взаимоотношений между людьми в их коллективной жизнедеятельности. Это свойство способствует организации пространства не по утилитарным, а по мировоззренческим и социально-иерархическим принципам. Начавшись в эпоху палеолита с решения задачи родовой этнокультурной маркировки жилищ и поселений, архитектурный семиозис по ходу истории стал отражать племенные, национальные, социально-классовые, государственные, конфессиональные, политико-идеологические и иные параметры архитектурных сооружений, а точнее – соответствующие характеристики возводивших их обществ, социальных групп и индивидуальных заказчиков. Именно из этой сигнальной функции и ее социально-престижного значения и родилось понятие «красота» применительно к архитектуре.

Таким образом, в феномене искусственной организации пространства следует различать два совершенно автономных по своему происхождению компонента: 1) строительный прием, детерминированный обстоятельствами места (климатическими, ресурсными, хозяйственными) и остающийся более или менее устойчивым во все времена, даже при полной смене этнических, конфессиональных и иных характеристик населения; 2) архитектурную форму, полностью обусловленную культурой общества, его мифо-космологическими представлениями, социальной иерархией устройства, ритуалами социально-нормативных отношений, всей суммой ценностных ориентации. Все эти параметры в процессе осуществления «территориальности» данного общества и его членов и маркируются в конечном счете архитектурной формой. При миграции данного общества на иную территорию (чему немало примеров в истории) архитектурные формы как маркеры его культуры уходят вместе с ним; а вот строительные приемы, привязанные к условиям места, остаются новому населению.

Казалось бы, особое положение в данной схеме занимают проблемы функциональной организации пространства, связанные как с витальными потребностями человека, так и с особенностями его социальной деятельности и образа жизни. Однако представляется, что и здесь основными детерминирующими факторами являются ландшафтно-климатические и ресурсные параметры территории, которые определяют и преобладающую типологию хозяйственной деятельности, а через нее во многом и образ жизни, и отчасти элементы духовной культуры населения, лишь коррелируемые экстраутилитарными особенностями культуры в целом. Эта характеристика сооружений также, по-видимому, должна рассматриваться как продукт строительного приема, а не как собственно архитектурная форма.

В целом же можно заключить, что строительный прием и архитектурная форма, взаимодействуя и взаимно коррелируя друг друга, создавая в совокупности всю гамму характеристик архитектуры, не составляют, тем не менее, двух сторон единого явления (разумеется, в социально-функциональном смысле; в практическом творчестве архитектора они, безусловно, едины), а остаются двумя совершенно различными способами «освоения мира»: один – видом жизнеобеспечивающей хозяйственной деятельности, другая – феноменом мировоззрения, иерархии ценностей и социальной коммуникации. В практическую же общность их связывают прежде всего задачи осуществления «территориальности» человека и общества, утилитарное и символическое «присвоение» пространства; во-первых, для того чтобы жить вообще, во-вторых, для того чтобы жить коллективно. Совершенно очевидно, что поселение в пещере решению задач второго типа – социально-ценностной иерархизации «присвоенного» пространства – явно не отвечало.
 

ПРИМЕЧАНИЯ

[1] См. Leroi-Gourhan A. Le géste et la parole.  Technique et langage & La Mémoire et Les Rythmes. 2 vols. Paris: Albin Michel, 1964-1965. 326 et 285 pp.; Элиаде М. Космос и история. М.: Прогресс, 1985. 312 с.
[2] См., например: Циркунов В.Ю. Зарождение зодчества // Всеобщая история архитектуры. Т. 1. М.: Стройиздат, 1970. С. 17; Ткачев В.Н. История архитектуры. М.: Высшая школа, 1987. С. 8-11.
[3] Наиболее характерные суждения об этом см., например: Касим-заде Э. Вопросы развития архитектуры в национальных республиках // Архитектура СССР. 1960. № 11; Яралов Ю.С Национальное и интернациональное в советской архитектуре. М.; Стройиздат, 1985. С. 38-44; Воронина В.Л. Климат и жилище в Средней Азии // Архитектурное наследство. 1982. № 30. С. 120-132.
[4] Эта точка зрения наиболее активно развивается в исследованиях последних лет. См., например: Орфинский В.П. Закономерности развития архитектуры. Л.: Стройиздат, 1987. С. 160-163, 170-172 и др.; Проскурякова Т.С. Предмет истории архитектуры и метод ее изучения // История архитектуры. Объект, предмет и метод исследования. М.: ЦНИИП градостроительства, 1989. С. 15.
[5] Семенов Ю.И. Становление человеческого общества // История первобытного общества: в 3 т. Т. 1. М.: Наука, 1983. С. 347.
[6] См. Рогачев А.Н. Палеолитические жилища и поселения в Восточной Европе // Труды VII Международного конгресса антропологических и этнографических наук. Т. V. М.: наука, 1970. 12 с.; Кабо В.Р. Первобытная доземледельческая община. М.: Наука, 1956. С. 203-231.
[7] См. Флиер А.Я. Древнейшие истоки локальности архитектурных форм // Архитектурное наследство. 1991. № 39. С. 198-207.
[8] См.: Флиер А.Я. Идея центричности в древней архитектуре // Архитектурное наследство. 1993. № 41. С. 17-29.
[9] См.: Джапаридзе О. На заре этнокультурной истории Кавказа. Тбилиси: Изд. Тбил. ун-та, 1989. С. 182-197.
[10] См.: Чайлд Г. У истоков европейской цивилизации. М.: Изд. иностранной лит., 1952. 466 с.
[11] См.: Эспинас А. Социальная жизнь животных. Опыты сравнительной психологии с прибавлением краткой истории социологии. СПб.: Тип. д-ра М.А. Хана, 1882. 124 с.
[12] См.: Плюснин Ю.М. Проблема биосоциальной эволюции. Новосибирск: Наука, 1990. С. 157.
[13] Там же; см. также Кейдмете М. Феномен персонализации среды. Теоретический анализ // Средовые условия групповой деятельности. Таллинн: ТПИ, 1988. С. 7-58.
[14] См.: Плюснин Ю.М. Указ. соч. С. 163-164.
[15] См.: Лотман Ю.М. Символ в системе культуры // Символ в системе культуры. Труды по знаковым системам. XXI. Тарту: Изд. Тартусского ун-та, 1987. С. 20.
[16] См.: Фролов Б.А., Артемова О.Ю., Петрухии В.Я., Першиц А.И. Эволюция общественного сознания // История первобытного общества: эпоха классообразования. М.: Наука, 1988. С. 345-470.

© Флиер А.Я., 2019

Статья поступила в редакцию 16 июля 2018 г.

Флиер Андрей Яковлевич,
доктор философских наук, профессор,
главный научный сотрудник
Российского НИИ культурного
и природного наследия им Д.С. Лихачева,
профессор Московского государственного
лингвистического университета.
e-mail: andrey.flier@yandex.ru