А.П. Марков

Концепция «свободы как осознанной необходимости»:
актуальные смыслы и негентропийный потенциал

Аннотация. Анализ смысловых граней и поведенческих модификаций свободы в постиндустриальном обществе особую актуальность обретает в ситуации цивилизационного кризиса, связанного с деформацией этой глубинной антропологической константы. Автор показывает, что в системе гуманитарного знания очевидной тенденций анализа свободы является доминирование либерального подхода, отстаивающего идею противоположности свободы и необходимости. Концептуализация свободы и необходимости как взаимоисключающих онтологических модусов выхолащивает подлинную сущность свободы: вырывая ее носителя из связи с «царством вечных и абсолютных истин», она сводит свободу как субстанцию Абсолютного Духа к ее внешним проявлениям автономной и самодостаточной личности и погружает человека в пространство культурной аномии. Предлагаемая трактовка свободы представляет альтернативу ее либеральной версии. Автор показывает, что свой источник, оправдание и смысл свобода обретает в «сверхличной необходимости». В статье исследованы истоки западной версии свободы, отмеченные разрывом с христианской традицией, представлена характеристика причин девальвации фундаментального для христианской антропологии смысла свободы как высшего выражения универсальности человеческого духа. В заключении автор обозначает ключевое условие выхода из острейшего культурно-антропологического кризиса, чреватого сменой цивилизационного типа развития: реабилитация свободной личности, способной обуздать разрушительную стихию алчности и гордыню потребительских притязаний, свободно принять как необходимость жизненную парадигму альтруизма, предписывающую сострадание, милосердие и готовность к самоотречению, игнорирование которой чревато неудержимой экспансией насилия и закатом человеческой цивилизации.

Ключевые слова: свобода, необходимость, сверхличная воля, ответственность, долг, истина, совесть, европейский гуманизм, либерализм, модерн, постмодерн, неоязыческая революция, альтруизм.
 

Введение. Лики и грани свободы в постиндустриальном мире

Свобода является универсальной субстанцией, которая пронизывает все уровни и грани бытия исторического субъекта, и в этом качестве она требует теоретического осмысления на каждом этапе развития человеческой цивилизации. Она глубинно связана с онтологическими основаниями добра и зла, механизмами взаимосвязи и взаимозависимости чувственного и сверхчувственного миров, лежит в основе возможностей и пределов индивидуальной человеческой воли. Сегодня феномен свободы выступает предметом дискуссий, как в рамках классической методологии познания, так и в пространстве постмодернистского философствования. При этом доминирует неолиберальный подход к пониманию свободы, который квалифицирует ее как атрибут самодостаточной личности, рассматривая «меру свободы» в качестве критерия независимости субъекта от целого – Бога, Абсолюта, Истины, Совести. Неолиберальная концепция трактует свободу и необходимость как взаимоисключающие онтологические модусы, лишая тем самым ее носителя связи с «царством вечных и абсолютных истин». Она ограничивает свободу ее внешними проявлениями – свободой экономической деятельности и политического участия, возможностями и правом выбора того или иного «поведенческого сценария», выхолащивая тем самым подлинную сущность этого феномена, лежащего в экзистенциальных глубинах и онтологических матрицах бытия. Такая свобода обеспечивает ее идеологам право возводить в ранг «гуманистической гордости» откровенную содомию, отстаивать в информационном пространстве в качестве «культурной нормы» педофилию и «раннюю гендерную идентичность», разрушающую природой заданные половые роли и различия [1].

Особую актуальность исследование глубинных смысловых граней концепта свободы обретает в контексте глобального цивилизационного кризиса, глубинные истоки которого связаны с деформацией свободы как базовой культурно-антропологической константы. Репертуар деструктивных и морально нейтральных видов свободы существенно расширился в эпоху постмодерна, которая предоставила человеку широкий спектр возможностей и искушений, провоцирующих «свободу саморазрушения» – моральной и физической деградации. Ультралиберальный «авангард» свободы, корни которого обнаруживаются в антихристианском «просвещенческом гуманизме» (А. Панарин), сегодня являет себя хаосом вседозволенности, который сужает пространство ответственного служения добру, истине, справедливости. Энергию «антропологического суицида», лишающего человеческую жизнь ее высшего смысла, питает необузданная (и нередко теряющая «объект вожделения») эгоистическая страсть, выжигающая человеческие души алчность, погружающая мир в беспощадную гонку за прибылью, гедонистический угар и прожигание жизни перед страхом небытия.

В сложившейся ситуации необходимо вернуться к сущности и специфике взаимоисключающих парадигм, сформировавшихся на основе традиционной философской методологии и в структуре современного неолиберального дискурса, понять слабости и достоинства этих конкурирующих научных концепций и мировоззренческих традиций, их способность усиливать или блокировать антропотворческий характер гуманитарного знания. Решение этой задачи современная философско-культурологическая мысль должна рассматривать не только как свой научный долг перед истиной, но и как духовно–нравственную ответственность перед судьбами культуры и будущим человечества, образ которого формируется в структуре гуманитарного знания и уже потом становится конструирующим реальность нормативным дискурсом – «самосбывающимся пророчеством».

Свобода и необходимость: узлы сопряжения

Предлагаемая автором данной статьи концепция свободы представляет альтернативу либеральной версии, отстаивающей идею предельной противоположности свободы и необходимости. В основу понимания онтологического статуса и культурно-антропологической миссии феномена свободы будут положены два тезиса. Во-первых, предельную оппозицию бытия (наряду с Логосом и Хаосом) фиксирует базовая дихотомия «Природа – Свобода». В этом качестве свобода равна культуре – она не может возникнуть из природы и в природе. Процесс и результаты культурного творчества, независимо от их гуманистической направленности, являются превращенными формами человеческой свободы. История культуры есть история прогресса нравственных норм и ограничений, которые из внешнего плана запрета, табу переходят внутрь человеческой экзистенции, становятся результатом свободного выбора человека. Во-вторых, онтологический статус и презумпцию свободы выражает ее способность деятельно связывать два мира: реальное и идеальное, сущее и должное, конечное и вечное. Свой источник, оправдание и смысл свобода обретает в «сверхличной необходимости» (Вяч. Иванов), образы и сценарии которого становятся основанием и условием свободного самоопределения и ответственности.

На наш взгляд, противопоставление свободы и необходимости есть продукт недоразумения, вызванного смысловыми издержками интерпретации известной формулы Ф.Спинозы, трактующей свободу как осознанную необходимость. Процесс и результат осознания необходимости не обретает статуса свободного выбора – это всего лишь познавательный процесс. Спиноза имел в виду другое – осознание необходимости выступает ключевой предпосылкой свободного выбора: принять эту необходимость или свободно отвергнуть. Свобода воли – иллюзия, результат непонимания глубинных причин, обусловливающих человеческие поступки. «Путь, ведущий к свободе», состоит «в могуществе разума»: человек через истинный разум познает самого себя и постигает свою сущность, он «познает что–либо могущественнее самого себя», увеличивая тем самым «свою способность к действию». Познавая добро и зло, человек получает возможность соотносить свои поступки с законами универсума, освобождаясь от рабства «слепых аффектов» и поднимаясь по ступенькам самосовершенствования. В этом и состоит «свобода или блаженство души», ибо «мудрый могущественнее невежды» [2]. Свобода становится результатом особого состояния духа – свободен тот, кто познал мировую детерминацию и понял свое место в цепи универсальных законов. Символическим выражением свободного подчи¬нения необходимости является образ камня, который в свободном падении подчиняется силе тяготения. Путь к свободе – это поиск условий, обеспечивающих превращение внешней необходимости во внутреннее стремление. Осознавая внешнюю необходимость как единственно возможную, принимая ее как свой внут¬ренний зов, человек обретет свое место в Универсуме бытия. Аналогичную трактовку феномена свободы разделяли и другие выдающиеся европейские мыслители. В частности, Гольбах считал, что свобода для человека «есть не что иное, как заключенная в нем самом необходимость» [3]. Гегель утверждал, что «истинное и разумное понятие свободы содержит в самом себе необходимость как снятую» [4]. Интеллектуальная некорректность либеральной интерпретации формулы «свобода есть осознанная необходимость» состоит в том, что необходимость, как правило, сводят к внешним ограничениям и принуждениям, исключающим свободу воли. Поэтому трактовка познанной необходимости как условия и предпосылки свободы предполагает «интеллектуальную реабилитацию» онтологического статуса необходимости.

В метафизическом смысле свобода есть способ существования, действия и движения «в силу собственной внутренней причины» – это отличает свободу «от того, что является следствием внешней детерминации» [5]. Но это определение не дает логических и метафизических оснований трактовать необходимость как форму внешнего ограничения или сводить свободу к внутрисубъектной детерминации. Свобода есть «внешняя деятельность, соответствующая внутренней, и она является осуществленною вполне, когда первая без остатка есть следствие второй» [6]. Первопричиной в метафизическом смысле обладает Бытие. В этом контексте необходимость следует понимать как результат осознания мировой связи непосредственно воздействующих на человека причин с высшей субстанцией Бытия, которую в разные времена называли по-разному: Абсолютом, Универсумом, Богом, Логосом, «Вселенной человеческого духа», архетипами коллективного бессознательного как носителями многовекового культурного опыта и энергии человечества, «полем культуры».

Внешний авторитет необходимости, выступающий очевидной гранью этого феномена, не составляет его природу. Глубинный источник необходимости, которая в социальном пространстве и в индивидуальной жизнедеятельности являет себя в виде внешних норм и ограничений, находится за пределами человеческой природы, опыта и практики. Условием влияния необходимости выступает услышанность ее «голоса» разумом и совестью. «Человеческое я может быть расширено только внутреннею, сердечною взаимностью c тем, что больше его, а не формальным только ему подчинением, которое, в сущности, ведь ничего не изменяет...» [7]. Услышать зов необходимости – это значит войти в зону миросозерцания, которое за пределами рациональных возможностей человека. «Подлинная свобода есть выражение космического (в противоположность хаотическому) состояния вселенной, ее иерархической гармонии, внутренней соединенности всех ее частей» [8]. Свой источник свобода находит «по ту сторону времени, в царстве абсолютных и вечных истин» (Вяч. Иванов). Человек онтологически и метафизически обречен на связь с трансцендентным, голос которого помогает почувствовать скрытые сущности бытия, осознать смысл всякого рождения и смерти, в узком пределе которых заключено существование человека, культуры и мира, понять причины взлета и падения человеческих судеб, увидеть «швы мироздания», источники хаоса и дисгармонии жизни.

Инстинкт чувствовать и созерцать истину глубинно встроен в человеческую экзистенцию. «Истина необходимости» являет себя как «волевая монада» – лежащая вне рационального сознания воля, «подобная воле семени, предопределяющей его рост» [9]. Первое движение свободного человека «всегда есть движение к истине, если он чист от всяких привходящих влияний, действует в силу одного устройства своих способностей. … Ощущение мистического, в чем коренится наше бытие, хотя мы его не видим, наполняет нашу душу, смиряет наш ум, но и возвращает нам силу жизни» [10].

«Мистический энергетизм» сверхличной необходимости через свободный выбор утверждает в мире сущего бытие должного и истинного. Именно пафосом и энергией истины движим человеческий дух в его высших проявлениях. Осознание необходимости как проекции истины переводит ее из внешней и принуждающей силы во внутренний моральный принцип, т.е. становится ключевой предпосылкой рождения свободы и культуры, духовно освобождает человека от неконструктивного сопротивления судьбе, позволяет разглядеть за «личиной множественного и страдающего мира начало непреходящей гармонии» (Вяч. Иванов). «Духовное смирение» перед высшими началами бытия высоко поднимает человека над природой, позволяя свободно принять необходимость даже в ее трагической перспективе (в том числе перед лицом невозможного или на краю гибели, уповая, что «на все воля Твоя...». Свобода принять боль как бремя, которое мы не вправе сложить с себя, становится «залогом неокончательной гибели» человека, который несет свой крест и живет в надежде «увидеть свет». Она способна утолить скорбь и примирить ненависть, избавляет человека от разрушительного уныния и трагического восприятия мира, позволяет человеку достойно пережить самые тяжкие жизненные испытания (в частности, об этом писал Д.С. Лихачев, вспоминая годы, которые он провел на Соловках, эта выстраданная мысль встроена в оптимистическую концепцию смысла жизни известного европейского гуманитария В. Франкла, в основу которой легли его воспоминания о трагических судьбах и подвиге узников нацистского концлагеря).

Открывающиеся сознанию универсальные законы необходимости (в образе Абсолюта или Логоса, олицетворяющего всеобщий космический закон и порядок) перестают быть внешней, принуждающей и ограничивающей силой – преображенные духовным усилием, они оборачиваются обретенной истиной и жизненным призванием. Постижение необходимости как «Зова бытия» позволяет человеку понять и свободно принять предопределенность своих устремлений и поступков законами Универсума, что становится ключевым условием понимания и осуществления смысла жизни, которая обретает ценность в соотнесении с Вечностью (под смыслом всегда разумеется его «внутренняя связь с всеобщей истиной» – Вл. Соловьев). В таком качестве свобода выражает универсальность человеческого духа, позволяя «преодолеть временность, конечность земного бытия, сохранить себя в бесконечной перспективе временного потока» (В. Межуев). И в поведенческом плане конструктивная версия свободы определяется характером целей, источник которых в сверхчувственной (трансцендентальной) природе, лежащей за пределами любого чувственного опыта.

Понимание необходимости как «зова бытия» становится условием выбора моральной стратегии самопожертвования, самовозвышения и преображения, которая требует душевных усилий, но в ее основе лежит свободный акт личности. Именно этот фантастический прорыв в человеческой истории сотворил антропоса в его сегодняшнем качестве. В метафорическом плане этот грандиозный шаг перехода древнего человека из родового плена к свободе поступка показан З. Фрейдом на материале мифологического сюжета из истории первобытной орды, когда сыновья после убийства своего отца снимают внешний запрет на инцест внутренним и свободным в своей сути отказом не только от соответствующих действий, но даже от самих желаний. Этот акт свободного выбора древнего человека становится лежит в основе зарождения человеческой морали: нравственных чувств вины, стыда, совести, т.е. рождения человека культурного.

В своих высших проявлениях свобода предстает в парадоксальной форме. Зов необходимости в ее максимальном приближении к истине придает человеческой мысли энергию страсти, которая завладевает человеком и в итоге преодолевает его свободу, превращая ее в свою противоположность. Настоящая напряженная мысль, как и страсть в своих высших проявлениях (как, например, любовный экстаз или яростный гнев) «вбирает в себя человека целиком, и есть только мысль, то нет того, кто мыслит, и уже нет зазора между мыслью и страстью, где мысль становится делом, а слова существуют только в своей вещественной нагруженности» [11]. Это и есть свобода в ее «очищенном» состоянии, когда она «воплощает собой высший тип социальности, в котором внешнее принуждение снимается внутренним напряжением требовательного к себе – в силу высокой самооценки и достоинства – самодеятельного духа» [12], когда ты слышишь зов Истины и свободно следуешь ему. Способность услышать весть и свободно принять ее зов как неизбежность, снимающая необходимость выбора в поведенческой плоскости, становится условием счастья и любви – эти экзистенциально сущностные переживания не являются результатом выбора, как и сама жизнь. Счастье в своей сути есть «неосознаваемая несвобода». И чувство любви рождается не в результате банального выбора спутника жизни по аналогии с выбором марки автомобиля или колбасы. Оно возникает в результате осознания невозможности жить без любви, смысл которой является открытому сердцу как дар, как условие полноты бытия, в результате «душевной обреченности» видеть мир в его идеальной проекции (Вл. Соловьев) и осуществлять его энергий веры и сердца.

И в социальном плане признаком подлинно свободного человека становится способность осознанно принимать ограничения своей личной свободы, необходимые для существования в структуре социума. Свобода в ее этическом смысле предполагает связанность человека с определенным социумом, создающим условия для его личностного становления, самоутверждения и самореализации. Моральная свобода выражается в готовности человека разделять духовно-нравственные принципы общества, благодаря которым оно обретает единство и целостность. Она выступает в качестве своеобразного «коррелята правоты и истинности позиции субъекта морального действия, рассмотренного с позиции исторической перспективы его поступков и поведения» [13].

Сценарии свободы как осознанной необходимости

В рамках формулы «свобода как результат осознанной необходимости» можно обнаружить два основных сценария свободы:

Первый сценарий: свободное принятие необходимости и ответственность за ее исполнение. В поведенческой плоскости подобного рода жизненная стратегия нередко воспринимается обществом как выход за пределы социально оправданной нормы в зону неопределенности. Но этот выход продиктован пониманием высшей необходимости, недоступной большинству. В таком случае духовно-нравственный выбор личности становится источником бескомпромиссного отрицания несправедливости бытия, свободой творения новой онтологии и утверждения более справедливых норм нравственности. Такой выбор актуален в кризисные моменты развития социума, когда привычные моральные нормы и ценности перестают должным образом выполнять свои регулятивные и императивные функции, а социальность и моральность человека и общества вступают в определенное противоречие. Разрешение кризиса общественной морали предполагает появление пассионарного сообщества или даже одного человека, готового и способного осуществить моральное оздоровление общества – «взять на себя миссию ниспровергателя моральной рутины, подавляющей свободное нравственное самоутверждение личности». Как правило, изначально люди с такой позицией «становятся объектом жесточайшей критики и даже – изгоями или гонимыми, однако на совершенно иных основаниях, нежели ревнители анархической версии свободы». Однако в плане моральной свободы «именно они, в конечном счете, оказываются свободными в полной мере, свободными в самом точном и высоком значении этого слова, нежели все их гонители и ниспровергатели» [14].

Второй сценарий: бунт против необходимости во всех ее ипостасях – здесь свобода осуществляется в рамках противоположного сценария, когда субъект слышит голос необходимости, но выбирает путь ее отрицания, разрушения. Такую свободу непреодолимой и страшной гибели человека, единожды сошедшего с путей, не им предустановленных, показал в своих героях Ф.М. Достоевский. Утрата регулирующей нормы, разрушение центра, скрепляющего стихии духовной природы человека, раскрепощает «все смрадное, что есть в человеческой душе» и неизбежно завершается моральным уродством и гниением, смертью и разложением. Свобода в ее горделивой, нигилистической ипостаси соответствует какой-то теневой, «подвальной» составляющей природы человека (В.В. Розанов). Но человек, даже когда он выбирает нигилистический сценарий самореализации, обречен слышать и чувствовать голос необходимости. Не случайно свобода принуждения и разрушения рождает чувство вины и нечистой совести, а свобода греха становится источником покаяния.

Свободное самоопределение личности в антагонистическом неприятии необходимости открывает дорогу деструктивным поведенческим сценариям: идеалом рационально обоснованной свободы становится откровенный эгоизм, дух разрушения и небытия. Бунт «уединившейся личной воли», воплощающей идеологию нигилизма, неприятия и разрушения мира, завершается духовным (а нередко и физическим) самоистреблением личности. Бунтарство ради бунтарства уничтожает подлинный дух свободы – отождествляемая с перманентным насилием, свобо¬да оказывается в итоге еще большей несвободой.

Третий сценарий находится за пределами формулы «свобода как осознанная необходимость». Он фиксирует альтернативу свободы как осознанной необходимости – свобода здесь выступает в своей усеченной поведенческой версии: как «осознанная возможность», когда человек ограничивает свой выбор рациональным выбором оптимальной с его точки зрения поведенческой стратегии или варианта будущего, отсекая менее выигрышные. Но и в инструментальной, поведенческой плоскости свободное поведение связано с целевой детерминацией – способностью человека действовать во имя достижения целей, представляющих проекцию идеального будущего [15].

Экзистенциальные каналы связи с миром необходимости

Условием осознания «мировой связи» является «способность к сверхличной воле» (Вяч. Иванов), а инструментом синтеза «земного» и «небесного» становится человеческий разум – высшая одухотворяющая основа жизни, познающая и судящая инстанция в нас (А. Гусейнов). Путь к истине прокладывает духовная устремленность личности, ее обращенность к высшим измерениям бытия, опирающаяся на синтез интеллекта и интуиции, рацио и веры. Разум способен слышать голос истины в том случае, если он находится в гармонии с верой – тем «сокровищем, без которого неудержимо иссякает жизнь, которого не находят мудрые, которое убегает от бессильно жаждущих и гибнущих» (В. Розанов). С утратой веры в душе образуется пустота, которую человек тщетно силится заполнить земными заботами. Свобода «во имя истины» предполагает независимость от внешнего, духовно-нравственную зрелость личности, высокое чувство долга и ответственности (Н. Бердяев).

В пространстве духовного самоопределения человек обретает свободу не только по отношению к внешним обстоятельствам, но и по отношению к самому себе, в том числе обретает независимость от собственных страстей и недоброй воли людской. Истинный смысл духовной свободы состоит «в «свободе от себя, от низкого в природе своей, во имя высшего и святого, что почувствовал и признал своею лучшею стороною вне себя – в противоположность грубому ее пониманию: как независимости низкого в себе от руководства ли, или подчинения какому-нибудь высшему, вне лежащему началу» [16]. Отсюда рабство – это бессилие перед страстями и искушениями, когда тобой владеют алчность и похоть, когда ты подчиняешь свою жизнь успеху, статусу, обогащению – всему неподлинному, иссушающему ум и совесть, силы и время.

Духовная свобода становится результатом экзистенциально глубокого резонанса с миром. Она вырывает человека из плена чувственно воспринимаемого, эмпирического бытия, который духовным усилием входит в трансцендентный «мир идей» (Платон), проникает в царство вечных и абсолютных истин. Органом и «антенной» контакта с высшими измерениями бытия является совесть – дар и способность слышать весть о себе и мире и свободно принять эту весть как судьбу. Именно совесть позволяет сердцем почувствовать страдание как атрибут бытия, услышать пронизанность жизни болью и нести ответственность за эту боль. Совесть отвращает человека от свободы безответственного прожигания жизни и зовет к другой свободе – сделать усилие вверх по нравственной лестнице самоограничения амбиций и гордыни, разделить тревоги, радости и горести этого мира. В таком качестве совесть становится условием «рождения в духе» – вторым после физического, но главным в метафизическом рождении личности (Н. Бердяев).

Следствием зова необходимости становятся ключевые атрибуты нравственности – стыд, вина, раскаяние, сострадание. Энергия этих переживаний возрастает в результате обретенной связи экзистенциальных пластов личности с метафизическими глубинами бытия. Результатом осознания необходимости является чувство долга, отрицающее банальную утилитарность бытия и даже инстинкт самосохранения. Глубинно мотивируемые долгом поведенческие стратегии демонстрируют способность человека как высоко морального существа добровольно отказаться от свободного выбора, мотивируемого индивидуальными интересами и выгодами. Это есть высшее проявление свободы как осознанной необходимости, когда полюс субъективной воли и принуждающего должного сливаются в единое целое: высокая планка долга становится призванием, судьбой, человеческим подвигом, бременем, которое человек не можем сложить с себя. Именно в таком качестве «моральная свобода неизбежно граничит с духовной свободой, а моральный человек способен перерасти в праведника и святого» (О. Соина). Мир жив благодаря тем, кто удерживает высокую планку долга, чувство которого «уходит в онтологическую сферу, в духовную глубину морали, в «поддонный» инстинкт выживания и самосохранения человека, народа, нации. Носителем такой свободы является целостная личность: носитель совести и долга, прощения и сострадания, абсолютного достоинства и ответственности за судьбы этого мира, за свое участие в преодолении хаоса бытия и утверждения добра. Личность, подчиняющая свою жизнь Истине и Закону необходимости, не может быть средством для достижения каких–либо земных целей, она не может быть сведена к функции в рамках производства или к предмету договорных отношений в структуре права.

Постхристианская свобода Западной Цивилизации: логика инверсии смысла

В человеческой истории впервые подлинный смысл духовной свободы – после тысячелетий языческого рабства – обнаруживают философы и пророки «Осевого времени» (К. Ясперс), а завершает этот процесс христианство, утверждающее равенство, абсолютность и неприкосновенность личности как носителя образа Божьего. Христианство не просто закрепило результаты духовной революции эпохи, которая символизирует «ось мировой истории», но возвысило и возвеличило свободную личность: мера свободы становится ключевым критерием духовной глубины человека, объемом и напряжением нравственных сил, приближающих его к своей сущности, к Божьему замыслу о нем. Антропотворческий смысл явления Христа очевиден: Он являет человеку и миру образ, следовать которому можно только «свободным сердцем» – как идеалу, соответствующему подлинной человеческой природе. За любым принуждением неизбежно следует утрата нравственного достоинства личности. Поэтому следование образу может быть свободным выбором личности, понимающей несовершенство сущего и сердцем чувствующей должное. Именно в этом состоит нравственный урок трех искушений Христа в пустыне: Христос отвергает предлагаемые духом пустыни варианты закабаления человечества сытостью, властью и чудом – все это отнимает у человека свободу выбора, а вместе с ней нравственный смысл и заслугу его поступков.

Не случайно, вместе с искажением и утратой христианского духа, капиталистическая Европа последовательно и планомерно выхолащивает подлинный смысл свободы, превращая ее в разновидность нового рабства – от алчности и гонки за прибылью, от человеческой похоти и эгоизма личной выгоды. Именно в неприятии свободы как тяжкого духовного выбора и ответственности перед самой жизнью – источник ненависти Великого инквизитора, который упрекает Христа: зачем Ты сделал человека несчастным, даровав ему эту проклятую свободу? Он убежден, что утверждаемая Христом свобода обрекает человека на несчастье, ибо никогда и ничего не было для человека и для человеческого общества невыносимее свободы! «Нет заботы беспрерывнее и мучительнее для человека, как, оставшись свободным, сыскать поскорее того, перед кем преклониться. … Пятнадцать веков мучились мы с этою свободой, но теперь это кончено, и кончено крепко» [17]. Инквизитор считает, что Спаситель принес истину, которая противоречит природе человека, поэтому он отрицает саму возможность следовать ей в строительстве «земного царства». Действительно, учение Христа и сам образ его своей «неземной высотой» становится страшным бременем и угнетением для человека, поставленного перед проблемой выбора добра и зла, обреченного жить в царстве, которое «не от мира сего», подчинять смысл жизни борьбе с насилием и хаосом, отказываясь от земных радостей. Великий инквизитор понимает смысл духовной свободы, которую явил миру Христос, но он избавляет от этого груза слабое человечество, выбирая ему путь наименьшего страдания, и в этом видит миссию своего служения людям: «Только теперь, когда мы побороли свободу, стало возможным помыслить в первый раз о счастии людей» [18]. Образ «человеческого рая» инквизитора исключает свободу духовного выбора, он отвергает даруемую Христом свободу, считая, что главное в жизни – хлеб насущный. Для обычного человека свобода Христа становится трудной и невыносимой ношей, которая обязывает делать труднейший выбор в согласии со своей совестью, призывает оставить «хлеб земной ради хлеба небесного» [19]. Человек не достоин высокого дара свободы: ему в тягость постижение истины, он избегает нравственной ответственности, грозящей его земному покою и благополучию – все это противоречит земному призванию человека, воспринимается им как помеха человеческому счастью. Понимая это, Инквизитор оставляет свободу и познание добра и зла немногим избранным, обрекая остальное человечество на сытость ценою повиновения. Такое понимание основано на глубочайшем проникновении в экзистенциальные глубины человеческой природы, которая, как показывает история, всегда готова откликнуться на все искушения духа пустыни хлебом, чудом и властью, которые отвергает Христос.

Энтропийная энергетика свободы эпохи постмодерна

Как уже было отмечено выше, на этапе постмодерна усилиями европейских гуманитариев статус легитимности приобретает свобода в ее волюнтаристской, разрушительной для культуры и человека форме, исповедующая «онтологический нигилизм» по отношению к культурному прошлому и нравственным нормам, регулирующим бытие человека в структуре социума, демонстрирующий безразличие к истине и неприкрытую ненависть к христианской культуре Логоса. Если в христианской антропологии свобода была средством постижения истины, условием освобождения от рабства греху, от «отравляющего и бессмысленного существования» (И. Попович), то в культуре постмодерна свобода регрессирует до бесстыдства и «креативного» издевательства над всем святым, оборачивается оргиями распущенности и разложения или проваливается «в ад исчерпанных желаний» (Г. Померанц). Свобода завершает свой «триумфальный путь» в облике моральной разнузданности – искушениями чувственностью и апологетикой инстинкта она «оскотинивает» человека, ввергая его в докультурные стихии природного существования [20]. Концепция свободы как пространства отрицания, способности человека «производить разрыв в мире действительности, в мире бытия, …обнаруживать небытие как нетствование сводит свободную волю человека к волюнтаристскому самоутверждению и нигилизму, разрушительному для культуры и самого человека.

Торжество свободы, отвергающей «сверхличную необходимость» как источник, в котором она обретает свое оправдание и смысл, исключающей способность человеческой экзистенции вступать в связь с трансцендентным и чувствовать скрытые сущности бытия, презирающей жертвенность человеческих поступков, погружает западную цивилизацию в стихию язычества, возвращает ее к «архаическому этосу рабовладельческих обществ, с их психологией расового презрения к «варварскому окружению», с готовностью подчинять, закабалять и властвовать» [21]. Массовая культура беспощадно эксплуатирует «тайну природы человеческой» – неутолимую потребность в «общности преклонения», составляющую «главнейшее мучение человечества с начала веков» (В. Розанов). Производством «идолов» она тонко реагирует на эту «всеобщую, вековечную и мучительную тоску человеческую», ради утоления которой человек ищет того, кто «обольстит его совесть» и кому можно с радостью передать великий дар свободы. Разрушение высших начал, стоящих выше животного эгоизма, «грозит человечеству полной бестиализацией, делением на хищников и травоядных. Поэтому вопрос восстановления духовной власти – высших начал совести, нормы и нравственного убеждения – есть по истине главный вопрос современности» [22].

Вместо заключения: духовные приоритеты свободы спасения

Выход из острейшего культурно–антропологического кризиса, чреватого сменой культурно–цивилизационного типа развития, предполагает реабилитацию свободной личности, обладающей человеческим достоинством самим фактом своего существования, способностью обуздать разрушительную стихию алчности и «мефистофельскую гордыню» притязаний, вернуть изгнанную «избранными мира сего» мораль неуспеха в качестве нравственного принципа и нормы жизни, свободно принять в качестве необходимости самоограничение потребительских притязаний. Такая свобода требует понимания и сочувствия, готовности «прощать и светиться чужим счастьем», которое состоит не в успехе и победах, а в душевной красоте и чистой совести. Шанс выживания человечества и сохранения человека как вида – в наших руках, когда мы перестанем бросать человеческую личность к подножию великих целей и «не будем более громоздить страдание на страдание, чтобы подняться на высоту, откуда нас видели бы самые далекие народы и будущие времена», когда мы поймем, что «успокоить одно встревоженное сердце, утолить чью-нибудь тоску – это больше и выше, нежели сделать самое блестящее открытие или удивить мир ненужным подвигом», когда мы признаем «абсолютную значительность человека» и поймем, что «радость и свет в его сердце есть высшее, лучшее и драгоценнейшее в истории» (В. Розанов).

Внесение гармонии в жизнь и в историю способен человек, свободно подчиняющий смысл своей жизни утверждению добра и исключающий насилие как вид социальной практики. Сложность этой задачи усиливает «асимметрия вооружений» добра и зла (А. Кураев). Жизненная парадигма альтруизма, предписывающая сострадание, милосердие и бескорыстное служение людям, готовность к самоотречению во имя их блага не может стать результатом внешнего насилия: нечто способно создать только себе подобное. Поэтому насилие в любых формах (и даже как наказание, возмездие во имя утверждения справедливости, когда «око за око...») должно быть искоренено из человеческих сердец и отношений, в том числе с помощью корректировки функций и содержания ключевых социально–культурных институтов (и прежде всего искусства, образования, средств массовой коммуникации). Гуманистический смысл свободы сегодня, когда мир стоит на краю пропасти, состоит в добровольном признании принципа «непротивления злу насилием», который гарантирует увеличение добра и уничтожение зла в его корневой составляющей. «Удержание себя от того, чтобы отвечать на зло злом, подсекает его в корне; оно утишает в отдельных точках ту взволнованность друг за друга цепляющихся страстей, которою переполнена уже вся жизнь и оплетена воля каждой личности. Страсти, переставая возбуждать друг друга, постепенно утихают, и каждое причиненное зло, не возбуждая никакого ответа, неизбежно умирает» [23]. Этот принцип должен стать нравственной нормой жизнедеятельности каждого человека – в результате его свободного духовного выбора. Жизненную парадигму альтруизма, предписывающую Сострадание, Милосердие и готовность к Самоотречению, надо принять как Истину, рожденную самой Жизнью, игнорирование которой чревато неудержимой экспансией насилия и закатом человеческой цивилизации (А. Гусейнов).
 

ПРИМЕЧАНИЯ

[1] Розанов В.В. Легенда о Великом Инквизиторе Ф.М. Достоевского. Опыт критического комментария. М.: «ЭКСМО-Пресс». 1998. [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://az.lib.ru/ r/rozanow_w_w/text_1894_legenda.shtml.    
[2] Спиноза Б. Этика (пер. В.И. Модестова). Мн.: Харвест, М.: АСТ, 2001 [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://vzms.org/spinoza.htm.
[3] Гольбах П. Избранные произведения: в двух томах. М.: Мысль, 1963. Т. 1. С. 237.
[4] Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук. Т. 1. Наука логики. М.: Мысль, 1974. С. 153.
[5] Межуев В.М. Насилие и свобода в политическом контексте // Полис. 2004. № 3. С. 107.
[6] Розанов В.В. Указ. соч.
[7] Соловьев В.С. Оправдание добра / Отв. ред. О.А. Платонов. М.: Институт русской цивилизации, Алгоритм, 2012. С. 86.
[8] Бердяев Н.А. Смысл творчества. М.: Правда, 1989. С. 374.
[9] Иванов Вяч. Идея неприятия мира // Чуков Г.И. О мистическом анархизме. 1906. [Электронный ресурс]. Режим доступа: https: //ru.theanarchistlibrary.org/library/georgij–ivanovich–chulkov–o–misticheskom– anarhizme.pdf.
[10] Розанов В.В. Указ. соч.
[11] Гусейнов А.А. Мораль имморализма. Беседа Д. Фьюче с академиком РАН Абдусаламом Гусейновым» //Этическая мысль. М., 2009. Вып. 9. С. 19.
[12] Панарин А.С. Православная цивилизация / Сост., предисл. В.Н. Расторгуев / Отв. ред. О.А. Платонов. М.: Институт русской цивилизации, 2014. С. 77.
]13] Соина О.С. Антропологические основы свободы, ответственности и долга //Человек и культура в эпоху глобальных перемен. XIX Международные Лихачевские научные чтения. 24.05.2019г. СПб.: СПбГУП. [Электронный ресурс]. Режим доступа: https://www.lihachev.ru/chten/2019.
[14] Там же.
[15] Вильчек Вс. Вместо заключения. Свобода есть осознанная возможность // Нева. 1990. № 7.
[16] Розанов В.В. Указ. соч.
[17] Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы // Собрание сочинений, в десяти томах. Т. 9. М.: Гос. изд-во худ. Литературы, 1958. С. 319, 321.
[18] Там же. С. 316.
[19] Мацейна А. Великий инквизитор. СПб.: Алетейя, 1999.
[20] Марков А.П. Энтропия свободы как глобальная проблема европейской культуры // Вопросы культурологии. 2019. № 12. С. 37-52.
[21] Панарин А.С. Православная цивилизация / Сост., предисл. В.Н. Расторгуев / Отв. ред. О.А. Платонов. М.: Институт русской цивилизации, 2014. С. 279.
[22] Там же. С. 305.
[23] Розанов В.В. Указ. соч.

© Марков А.П., 2020

Статья поступила в редакцию 2 июля 2020 г.

Марков Александр Петрович,
доктор педагогических наук,
доктор культурологии, профессор
Санкт-Петербургского гуманитарного
университета
e-mail: markov_2@mail.ru