Н.А. Хренов

Судьба «русской идеи» в ХХ веке: А. Солженицын
(начало)

Аннотация. Статья посвящена анализу трансформации «русской идеи» в исторических условиях ХХ века на примере творчества А.И. Солженицына и его метаний между славянофильством и западничеством. Особенное внимание уделено адаптации «русской идеи» к особенностям советской власти, манифестировавшей декларативный интернационализм, но фактически элиминировавшей всякое национальное начало в культурно-политической идеологии народов.

Ключевые слова. «Русская идея», Солженицын, славянофильство и западничество, консерватизм и либерализм, советская власть, социализм, коммунистическая идеология, сталинская эпоха.
 

1.    А. Солженицын как выразитель последнего варианта славянофильства

В 1988 году в Нью-Йорке вышла книга нашего бывшего соотечественника, издававшего свои книги в Советском Союзе, но затем эмигранта А. Янова «Русская идея и 2000 год». Она не была посвящена А. Солженицыну. Но она показательна тем, что дает образ А. Солженицына. В ней прослежена история возникновения и эволюции идеи, которая у нас давно называется «русской идеей» и которая в ХХ веке, как утверждал А. Янов, пережив длительный путь изменений и превращений, вновь появилась в эпоху оттепели. Основой этой идеи была славянофильская мысль, ведь именно славянофилы сулили великое будущее России и считали русских избранным народом. Эта избранность проявляется, как считали славянофилы, даже в том, что Россия может подарить другим народам свободу. Но, пожалуй, это представление о России и является главным в славянофильской теории. Но с этим связана и так называемая «русская идея».

Так вот, в числе авторов, воскресивших и давших новую жизнь «русской идее», оказался у А. Янова и А. Солженицын. В книге он не только представлен одним из тех, кто близок славянофильским идеям, но последним пророком «русской идеи». И, пожалуй, главным пророком. Поскольку остальные поклонники этой идеи, современники А. Солженицына ныне почти забыты. Раз возникновением «русской идеи» мы обязаны славянофилам, то и получается, что А. Солженицын как носитель этой идеи в позднем варианте оказывается тоже славянофилом, поздним славянофилом. Он представлен фигурой, воскресившей в новой ситуации идеи славянофилов.

Кто же такой А. Янов? Русский философ, который работал в Советском Союзе, но эмигрировал. Оказавшись на Западе, он продолжал печатать свои книги и статьи о русской культуре. Поскольку вынужденная эмиграция Солженицына и его выступления в прессе и по телевидению на Западе шумно обсуждались во всем мире, то А. Янов также принял участие в спровоцированных выступлениями А. Солженицына дискуссиях. Тем более, что в них речь шла не только о русском коммунизме, но о русской культуре и русском народе, о прошлом и будущем России. Иначе говоря, А. Янов оказался среди тех, кого сам А. Солженицын называл «нашими плюралистами».

По мнению А. Солженицына, его травля в этих дискуссиях принимала такой оборот, что не реагировать на нее было невозможно. В статье 1982 года «Наши плюралисты» он пытался разобраться в том, почему представители советского диссидентства, борцы против коммунизма, выступают против его, Солженицына, сыгравшего столь значительную, может быть, даже определяющую роль в разрушении доктрины коммунизма. Так, среди пишущих о нем и обличающих его он называет Шрагина, Копелева, Синявского, Эткинда, Померанца, Зиновьева, а также и А. Янова. Так вот А. Янов заключает: «Солженицын повторяет славянофильские догмы почти буквально, лишь соблюдая приметы времени, лепя, так сказать, адекватный образ эпохи» [1].

В чем же конкретно А. Янов улавливает созвучность идей Солженицына со славянофильскими идеями? Приведем пример. Так, он цитирует А. Солженицына, презиравшего власть к тому, чтобы дать «народу дышать и развиваться» («Народ желает для себя одного: свободы жизни, духа и слова. Не вмешиваясь в государственную власть, он желает, чтобы государство не вмешивалось в самостоятельную жизнь его духа…» [2]). Судя по всему, это суждение А. Янов берет из его «Письма вождям Советского Союза». Хотя следует отметить, что это довольно вольный пересказ мысли писателя, а не цитата. В «Письме» говорится: «У вас остается вся непоколебимая власть, отдельная сильная замкнутая партия, армия, милиция, промышленность, транспорт, связь, недра, монополия внешней торговли, принудительный курс рубля, – но дайте же народу дышать, думать и развиваться!» [3].

В этом высказывании А. Янов констатирует совпадение идей А. Солженицына с идеями славянофила К. Аксакова. «Сто тридцать лет назад К. Аксаков рекомендовал вождю православного государства буквально то же самое, что Солженицын рекомендует вождям советским: возьмите себе всю власть, а народу дайте свободу. Народ не будет вмешиваться в политику, – обещают Аксаков и Солженицын, – он желает лишь свободно «дышать, думать и развиваться». Ибо только устранившись от политики, – считают и Аксаков, и Солженицын, – может народ реализовать свою нравственную сущность» [4]. Сопоставляя эти высказывания, А. Янов констатирует, что утопия в ее славянофильской     форме повторяется в суждении А. Солженицына. Утопия потому, что там, где народ не контролирует государство, государство контролирует народ, и это может принять крайние формы.

Кстати, именно против таких форм и выступил А. Солженицын, и этим-то он и стал знаменит. Но, конечно, пафос А. Солженицына связан не только с прошлым, и с помощью славянофильской традиции его не объяснить. Идеи А. Солженицына обращены в будущее и касаются уже нас. Пытаясь опровергнуть критику в его адрес плюралистов-эмигрантов, Солженицын касается и обвинения его в том, что он является современным последователем славянофилов и выразителем современного российского неославянофильства. А то, что такое движение в Советском Союзе имеет место, – об этом и написана книга А. Янова «Русская идея и 2000 год», в которой он приводит много фактов, подтверждающих его мысль. Так вот, отвечая на критику, Солженицын утверждает, что ничего подобного не существует и никаких славянофилов в современной России нет. «А чего стоит нечестное, неосмысленное употребление термина «неославянофилы» (как и в ХIХ веке «славянофилы» изобретено оппонентами, кличкой – дразнилкой), – вот уж ни одного живого «славянофила» сейчас в России не знаю (пардон, кроме Синявского). Есть патриоты умирающей родины – так надо и говорить, не юля» [5].

Но писатель зря оправдывался и пытался отделить себя от славянофилов. Не все в их философии было несостоятельным. Вот и Н. Бердяев пишет: «Да, устарела славянофильская доктрина, чужд нам их душевный уклад, вырождаются их потомки, но не устарело, навеки осталось то славянофильское сознание, что русский дух религиозен и что мысль русская имеет религиозное призвание. Тут славянофильство угадало что-то такое, что пребудет навеки, что важно и нужно и тому, кому не нужны и даже противны одежды славянофильские. И потому славянофилы остаются основоположниками нашего национального самосознания, впервые сознавшими и формулировавшими направление русской культуры» [6].

Однако несмотря на недвусмысленное отрицание своей принадлежности к славянофилам, все же созвучность его высказываний с ними имеет место, хотя этим идеи А. Солженицына не исчерпываются. Ведь пытаясь осмыслить не только сталинизм, но и революцию 1917 года, А. Солженицын вообще подошел к переоценке того, что называется проектом модерна. Но эта переоценка не может не возвращать к идеям романтизма, которые уже в первой половине ХХ века были альтернативой модерну. Славянофилы ведь – это романтики. Но эта созвучность вовсе не касается проблемы избранности русского народа. В новой ситуации, после катастрофы, к которой привел русский марксизм, какая уж там аура избранности, какая уж вера в то, что Россия зажжет факел свободы во всем мире, как это представлялось, например, А. Хомякову. Выжить бы, поскольку, как доказывал писатель, есть опасность самим не выжить.

2.    А. Солженицын как славянофил и новая ситуация в российской истории после краха идеи коммунизма

Действительно, трудно понять, почему русские философы и публицисты – эмигранты, которые, казалось бы, являлись единомышленниками Солженицына, ведь все они, как и он, были борцами против русского марксизма и коммунизма, подвергли писателя критике. С одной, правда, оговоркой, не ускользающей от внимания Солженицына. В отличие от писателя, многие из них в Советском Союзе сидели на государственных зарплатах, выступали на трибунах, издавали свои книги и, следовательно, поддерживали ложь и им не пришлось отведать гулаговской похлебки. Это они теперь, оказавшись в безопасности, стали такими смелыми.

Но дело, в конце концов, не в этом. Дело в осознании исторического момента, а его исключительность заключалась в понимании того, в какой ситуации оказывается Россия после того, как марксизм на русской почве превратился в мертвую догму, о чем уже не только догадывались, но и знали и знали не только русские эмигранты. И коль скоро это так, то, следовательно, необходимо понять, в какой форме будет развиваться Россия дальше. А вот это было еще совсем неясно. В зависимости от этого оказывался и вопрос – чем был марксизм для русского народа и русской истории. Чем-то совершенно инородным, завезенным из других стран или все-таки психологически он был созвучен русскому мировоззрению, Он, может быть, и проявился в России в институционализированных, т.е. в государственных формах потому, что, как можно представить, психологически не был чем-то инородным по отношению к ментальности русских.

Впрочем, подобная мысль характерна не только для плюралистов, но, например, для Н. Бердяева. «Коммунизм в России принял форму крайнего этатизма, охватывающего железными тисками жизнь огромной страны, – пишет Н. Бердяев, – и это к сожалению вполне согласно со старыми традициями русской государственности. Старая русская автократическая монархия имела корни в религиозных верованиях народа, она себя сознавала и оправдывала как теократию, как священное царство. Новое русское коммунистическое государство тоже автократично и тоже имеет корни в верованиях народа, в новых верованиях рабоче-крестьянских масс, оно тоже сознает себя и оправдывает как священное царство, как обратную теократию» [7].

Мы приводим это высказывание Н. Бердяева совсем не для того, чтобы подкрепить правоту плюралистов или доказать, что, призывая к возрождению культуры, исторической памяти нравственности, к реабилитации традиционных ценностей, Солженицын сам не отдает отчета в том, что именно эти традиционные ценности и стали основанием для имперской государственности, которая вновь в ХХ веке возникла в России в упаковке марксистских идей. Хотя эту мысль высказывал еще Н. Бердяев, такая постановка вопроса оказывалась небезопасной. Ведь это было основой создания идентичности русского народа как народа – раба, изгоя, народа презираемого, каким он сегодня в глазах некоторых журналистов и публицистов снова оказывается. Народа, не способного к совершенствованию своего социума и безнадежно отстающего от других народов.

Иначе говоря, неприятие коммунизма уже переходило в неприятие целого народа. Ситуация вообще-то сегодня снова оказывается актуальной. Но этот образ народа-изгоя всплывает в сознании западного человека уже по другой причине. Вычитывая из разных публикаций такие, например, формулировки, как «Коммунизм – идеологическая рационализация русской империалистической политики, – более универсальное, чем славянофильство или православие», писатель возмущался: «Господа, опомнитесь! В своем недоброжелательстве к России какой же вздор вы несете Западу?» [8]. Таким образом, актуальным был вопрос уже не о марксизме (он уже историей был приговорен), а о том, как видится дальнейшее развитие России – в соответствии с тем, что уже намечено русскими западниками ХIХ века или же она изберет собственную логику развития, и, следовательно, в этом случае ей не миновать того, чтобы вернуться к истокам, и, в частности, к славянофилам. Ведь это они в начале ХIХ века впервые поставили вопрос о самостоятельном пути России.

Вот и Солженицын на вопрос – принадлежит ли Россия к Европе или к Азии, дает по этому поводу недвусмысленную формулу: «Собственно говоря, мы – материк, и как материк имеем право на свое собственное развитие» [9]. Иначе говоря, плюралисты и, видимо, не только они от Солженицына ждали, коль скоро общественные настроения и в России и на Западе вынесли его в центр внимания, чтобы в этом вопросе он определился сам и задал такое направление мысли, которое бы не допустило тоталитаризм в его новой форме. На первых порах Солженицын и делал то, что от него ожидали – обличал русский марксизм. Это предпринимаемое им и в публицистике, и в романах обличение было выстрадано всей его жизнью.

Так, в речи 1975 года, произнесенной в Вашингтоне (он был приглашен в Америку Американской Федерацией труда), коммунизм – это система, которая первой в мире ввела концентрационные лагеря, что она задолго до Гитлера ввела в практику фальшивые объявления о регистрации («Они приходят регистрироваться, а их уводят на уничтожение» [10]). Газовых камер еще не было, но топили зарегистрировавшихся людей с помощью барж, что, например, воспроизвел Н. Михалков в своем последнем фильме «Солнечный удар». Наконец, он говорил, что эта система уничтожала не просто партии, но всех их членов. Она провела геноцид крестьянства, выслав 15 миллионов крестьян на уничтожение и т.д. Впрочем, обо всем этом можно прочитать в его «Архипелаге ГУЛАГе».

Но Солженицын говорил не только это. Он начал говорить и то, что плюралистов возмущало. Короче: дело доходило до того, что его стали называть «идейным основателем нового ГУЛАГа» [11]. К такому выводу приходили именно потому, что представления о русском народе и в самом деле сводились к его несостоятельности и его архаической, не соответствующей веку либерализации ментальности. Так, Солженицын оказался в положении Сократа. Его критиковали и сталинисты, и плюралисты. Критика исходила и со стороны официальных идеологов, и со стороны либералов. А в чем, собственно, дело? А в том, что его, между тем, интересовало лишь одно: как спасти русский народ, который после катастрофы ХХ века может и не выжить и как предотвратить новую катастрофу. Главную проблему он формулировал так: «Мы вступили в период необратимого вымирания славянских народов в СССР» [12].

Причиной катастрофы может быть уже не только коммунизм и тоталитаризм, но и либерализм. Может быть, эту опасность от либерализма, ставшего в России ХХI века причиной фантастической коррупции и аморализма, мы сегодня, как никогда, ощущаем. Эта парадоксальная точка зрения Солженицына последующая история и в самом деле проясняет. Проясняет не реакция интеллектуалов на речи писателя, а именно движение самой истории. Не случайно ведь еще древние философы отмечали, что после развития демократии обязательно наступает эпоха диктатуры. Какая же у Солженицына точка зрения и как ей можно сегодня воспользоваться?

Дело в том, что для него разделения между Сталиным и Лениным не было, ибо, как он доказывает, марксистский дурман начался именно с Ленина. Но и это еще не начальное звено в его логике. Так, откликаясь на трактат А. Сахарова «Размышления о прогрессе, мироном сосуществовании и интеллектуальной свободе», писатель формулировал: «Но пристальное изучение нашей новейшей истории показывает, что никакого сталинизма (ни – учения, ни – направления жизни, ни – государственной системы) не было, как справедливо утверждают официальные круги нашей страны, да и руководители Китая. Сталин был хотя и очень бездарный, но очень последовательный и верный продолжатель и верный продолжатель духа ленинского учения» [13].

От критики Сталина писатель повернул в сторону генезиса и коммунизма, и тоталитаризма. Этот аспект его мысли сегодня, когда у нас происходит волна переоценки либеральных тенденций, продолжавшихся не менее двух десятилетий, как никогда актуален. Этот его неожиданный и для многих непонятный поворот позволяет сформулировать наш подход с помощью такового выражения: Солженицын между Сциллой тоталитаризма и Харибдой либерализма. Но это и наша сегодняшняя проблема. Мы снова находимся «между». Солженицын уже открыл нашу ситуацию и был ею озадачен.

3.    От тоталитаризма к либерализму. Либерализм как опасность.
А. Солженицын между западниками и славянофилами

Конечно, плюралисты, которым пришлось полемизировать с Солженицыным, придерживались либеральных ориентаций. Того же ожидали и от Солженицына Тем более, что писатель уже отбыл из России и мог свободно и независимо выражать свои мысли и даже, как хочется считать, мог уже подыграть Западу и провозглашать то, что от него ожидает Запад. А Запад, естественно, ожидал, чтобы писатель выступил западником и доказывал, что после краха коммунизма должно наступить царство либерализма. Но нужно сказать, что и, находясь в России, Солженицын тоже ведь был свободен в своих мыслях и даже пытался их донести до власти. Так он поступил и тогда, когда оказался на Западе. И начал говорить о Западе, все, что он о нем думал.

И вот тут-то выяснилось, что он – не западник. Писатель неожиданно для плюралистов, а вместе с тем и для Запада стал либерализм критиковать. Поскольку же отечественного либерализма кот наплакал, то предметом его критики стал западный либерализм, что было уж совершенно неожиданно. Везде и всегда Солженицына интересует лишь судьба русского народа и, следовательно, то, что свершается в своей стране. При этом он был убежден, что опыт России в ХХ веке будет полезен и Западу. Ведь в истории, в том числе, западной может случиться то, что, кажется, ушло в прошлое. Писатель проницательно отмечает, что Октябрьская революция 1917 года исходной точкой катастрофы вовсе не является. Она является лишь следствием другого явления, которое почему-то ни русские историки, ни западные исследователи не хотят замечать. В год столетия революции 1917 года как раз наступило время об этом поговорить, а заодно и вспомнить то, что по этому поводу говорил Солженицын. Это явление – Февральская революция с ее либеральными установками.

Начавшись с реализации благородной цели, она привела Россию к анархии, а точнее, к распаду, а затем к последующей революции и к тоталитаризму. А ведь какие цели преследовал Февраль. Тут сомнений не может быть никаких: цели – то были либеральными, т.е. благородными. Имея в виду февральскую революцию, писатель набрасывает такую картину начавшегося распада и вседозволенности. Ведь мы тоже переживали аналогичный период в последние двадцать лет. «В той революции произошла поразительная вещь, – пишет Солженицын, – наступила неограниченная свобода, настолько неограниченная, какой не знала Европа, ни в какой момент своей жизни. Причем эта свобода, принесенная Февралем, быстро, в течение недель, распространилась сверху вниз. И вот простые рабочие могли работать, а могли и не работать, требовать себе денег и не работать. Могли бить своих мастеров и инженеров. Солдаты могли убивать офицеров, бросать фронт. Крестьяне – сжигать поместья, разносить по кусочкам, что находится в поместье, или мельницу разбить. Хотя период так называемой Февральской революции занимает восемь, на самом деле через три месяца после революции уже была полная анархия. Временное правительство оказалось не в состоянии управлять страной. Страна стала разваливаться не ото недостатка прав, а от безумного злоупотребления правами и свободами. Февральская революция привела к тому, что Россия лежала распластанная, для любого желающего: бери, если хочешь. И вот тогда стал неизбежен октябрьский переворот» [14].

Февраль подвел к распаду не только империи, но и России как типу цивилизации. Россия в этой ситуации подошла к опасной черте. Ведь Россия как тип цивилизации в своей истории всегда функционировала в имперских формах. Такой поворот от Октября к Февралю диктует смотреть не только назад, в прошлое и осмыслять последствия русского марксизма, но и вперед. Отсюда и возник образ колеса, точнее, «красного колеса», которое в своем вращении и удаляется от прошлого и снова приближает к нему. Это похоже на ницшевский образ «вечного возвращения». А вечно возвращается хаос. Но солженицынское колесо покатилось не от Октября, а от Февраля. Ведь ситуация с Февралем может повториться, причем, не только в России, но и в других странах и, конечно, на Западе тоже.

Это свое открытие Солженицыну недостаточно изложить в своих речах и докладах. Так, в радиоинтервью для Би-би-си писатель формулировал: «Собственно, революция в России была одна, не Пятого года, и не Октябрьская, а Февральская. Она есть решающая революция, которая и повернула ход нашей страны, да и всей Земли. Октябрьская революция является почти эпизодом и, во всяком случае, следствием Февраля» [15]. Вот реконструкции этой революции он посвятил один из узлов в 4-х томах под названием «Март Семнадцатого». Сам он, представляя этот узел, писал: «Это, собственно говоря, запись Февральской революции, как она произошла, день за днем и час за часом, участвуют сотни исторических лиц и десятки вымышленных для того, чтобы подхватить этот материал» [16]. Оценивая так Февральскую революцию, писатель как в воду глядел. Ведь уже на наших глазах, на рубеже ХХ и ХХI веков то, что отталкивало писателя от Февраля, начинало повторяться. Нового октября у нас, слава богу, в 10-е годы ХХI века не случилось. Но перемены, можно сказать, начались разительные, укрепляющие и охраняющие.

Писатель возвращается к Февралю, чтобы не допустить нового Февраля. Либерализация, последующая за крахом марксизма в России, может привести к новому Февралю и, следовательно, к новой катастрофе. «Так тем опаснее станет для нас Февраль в будущем, если его не вспомнить в прошлом. И тем легче будет забросать Россию в ее новый роковой час пустословием. Вам – не надо вспоминать? А нам – надо. Ибо мы не хотим повторения в России этого бушующего кабака, за 8 месяцев развалившего страну. Мы предпочитаем ответственность перед ее судьбой, человеческому существованию – не расхлебанную тряску, а устойчивость» [17]. Такова мотивировка того консерватизма, который по А. Солженицыну является конструктивным консерватизмом.

По А. Солженицыну получается, что опасность может быть не только от тоталитаризма, но и от либерализма. Более того, тоталитаризм как раз и может возникнуть как следствие либерализма, следствие той свободы, которая тоже способна пугать массу своей вседозволенностью. Каждый раз в такой ситуации масса пугается свободы и жаждет сильной власти. А потому такую власть в этой ситуации не приходится ждать. Вот и получается, что история все время кувыркается – от тоталитаризма, т.е. институционализации имперского комплекса к либерализму как к упразднению этого комплекса, а затем все повторяется снова. Какие бы революционные скачки Россия не предпринимала, она постоянно возвращается к византийскому архетипу. Это происходит и сегодня.

Таким образом, у писателя происходит переключение с тоталитаризма как опасности на либерализм, который также может представлять опасность. Выявляя причины русской революции и последующего тоталитаризма, Солженицын получает возможность критики либерализма не только в его русских, но и западных формах. А вот этого его критики и, в том числе, его коллеги – русские философы и публицисты, называемые им «плюралистами», никак не ожидали. Ведь они, как в свое время большевики по поводу коммунизма, были уверены, что наступающая эпоха либерализма пришла «всерьез и надолго». Нет, господа, утверждал писатель, это благополучное время может внезапно и закончиться. Изучайте русскую историю ХХ века. Не получается из Солженицына западника. Может быть, он и в самом деле славянофил? Видимо, этого от Солженицына не ожидал и сам Запад.

Из этого получается, что Солженицын никак не мог восприниматься западником. По этому поводу Солженицын говорит прямо: «Но если меня спросят, напротив: хочу ли я предложить своей стране в качестве образца сегодняшний Запад, как он есть, я должен буду откровенно ответить: нет, ваше общество я не мог бы рекомендовать как идеал для преобразования нашего» [18]. Почему же в Солженицыне улавливается славянофил, повторяется, как утверждает А. Янов, славянофил? Да потому, что крах марксизма и осознание социализма как утопии, что стало очевидным уже в эпоху оттепели, вновь сделал актуальным вопрос о месте России в мире и о тех идеях, которые могли быть положены в основу развития.

Поскольку от возведения принципиально новой цивилизации в России отказались, то нужно было вернуться в прошлое, чтобы вывести логику развития России из больших длительностей истории. Новых идей по поводу будущего России как-то не появилось. Поэтому пришлось на новом этапе идеализировать то, что в ХIХ веке культивировали западники. А они культивировали, естественно, вестернизацию, а именно, либеральный вариант развития. Следовательно, пришло время уяснить, что стоит за либерализмом. Конечно, за ним стоит тот самый проект модерна, который к жизни был вызван еще философами Просвещения и реализация которого продолжалась и до ХХ века и в ХХ веке. Иначе говоря, в ситуации отсутствия новых идей и новых проектов на новом этапе пришлось культивировать то, в чем, собственно, успел разочароваться уже сам Запад и что возникло и получило распространение с эпохи Просвещения, а именно, ценности модерна. Как пишет Ж. Бодрийяр, «американцы, отгороженные океаном, просторы которого сделали из них что-то вроде острова во времени, сохранили в целости и сохранности утопическую и моральную перспективу мыслителей ХVIII века или даже пуританских сект ХVII века, трансплантированную и укрытую в надежном месте от всех исторических перипетий» [19].

Таким образом, схватились за то, что уже демонстрировало кризис. Запад, переживающий кризис либерализма, по-прежнему казался образцом. Вот этот кризис Запада и стал предметом внимания Солженицына. Предметом критики Солженицын сделал даже не либерализм, а нечто более значительное – весь проект модерна в целом, которому Запад следовал с ХVIII века и который он навязывал всему миру. Но ведь в ХХ веке стало ясно, что этот проект утопичен и разрушителен. К этой мысли приходил не только Солженицын. Проблемы состояния Запада в ХХ веке Солженицын коснулся уже в «Письме к вождям Советского Союза» [1973]. Для него катастрофическое ослабление западного мира – «результат исторического, психологического и нравственного кризиса всей той культуры и системы мировоззрения, которая началась в эпоху Возрождения и получила высшие формулировки у просветителей ХVIII века» [20].

Но в этом письме он только обозначил главную, как нам представляется, тему. Продолжил он ее в других своих выступлениях. Так, в своей речи 1978 года, произнесенной на ассамблее выпускников Гарварда, писатель на этой теме останавливается подробно. Анализируя современное состояние Запада (а оно, по мнению писателя, не является оптимистическим), он утверждал, что причина все более ощущаемого кризиса Запада заключается, видимо, в основе мышления Нового времени, т.е. если выражаться языком Ю. Хабермаса, в основе модерна. Под этим писатель подразумевает последующее на Западе миросознание, начало которого следует искать в эпохе Возрождения, а окончательное оформление – в эпохе Просвещения, т.е. в эпохе модерна. В основе этого мировосприятия лежит понимание свободы и человека.

«Гуманистическое сознание, заявившее себя нашим руководителям, – пишет он, – не признало в человеке внутреннего зла, не признало за человеком иных задач выше земного счастья и положило в основу современной западной цивилизации опасный уклон преклонения перед человеком и его материальными потребностями. За пределами физического благополучия и накопления материальных благ все другие, более тонкие и высокие, особенности и потребности человека остались вне внимания государственных устройств и социальных систем, как если бы человек не имел более высокого смысла жизни. Так и оставлены были сквозняки для зла, которые сегодня и продувают свободно. Сама по себе обнаженная свобода никак не решает всех проблем человеческого существования, а во множестве ставит новые» [21].

Собственно, именно так писатель представляет ситуацию Запада в последних десятилетиях ХХ века, т.е. представляет ее как кризис и, еще более точно, кризис гуманизма. Писатель уточняет: это «катастрофа гуманистического автономного безрелигиозного сознания» [22]. В данном случае диагноз, поставленный писателем последствиям реализации проекта модерна, совпадает с тем, что утверждают и некоторые западные мыслители, в том числе, Хабермас, Адорно и Хоркхаймер. После такого философского заключения Солженицына, напоминающего идеи и Шпенглера, и русского Данилевского и, конечно, славянофилов, выходило, что от западного либерального рая Солженицын дистанцируется, пытаясь найти для посттоталитарной России какой-то другой путь.

4.    Волны актуализации консервативной традиции в российской истории ХХ века: от Сталина к гальванизации «русской идеи» в период оттепели

Констатируя разочарование в идеях модерна, посетившее после второй мировой войны, как утверждает Ж. Бодрийяр, «фаустовского» человека, мы в то же время не можем не видеть, что в этих идеях разочаровался не весь Запад. Ведь с ХХ века произошла заметная трансформация: Запад медленно превращался в неподвижный Китай, т.е. в нечто застывшее и застойное, что до некоторого времени казалось для него нормой, и все, что связано с модерном как западным проектом, было подхвачено и продолжено в ХХ веке Америкой. Иначе говоря, к началу горбачевского периода вестернизация трансформировалась в американизацию. Следовательно, нашим западникам-либералам эпохи перестройки пришлось переключаться с вестернизации на американизацию. Первоначально туда же устремлялись и массы. Но устремлялись до поры, до времени. Потом опомнились, и начал всходить как на дрожжах антиамериканизм, захватывающий, в том числе, и философскую сферу. Чем плачевнее оказывался результат от перестройки и вообще реформ, тем сильнее в России нарастали настроения антиамериканизма. В отечественной мысли 90-х годов ХХ века эту тенденцию, пожалуй, более всего выразил в своих книгах А. Панарин [23].

Но позвольте, ведь это в России тоже уже случалось, например, в 60-е годы ХХ века. Не этот ли американизм уже представал пугалом в тех дискуссиях, что были инспирированы противостоянием «Нового мира», с одной стороны, и «Молодой гвардии», с другой. Все успели забыть, но именно в 60-е годы уже возникало отторжение от Запада, но на этот раз представшего теми ценностями, что несла с собой Америка. Так, критик М. Лобанов, обличая мещанство и европейское, и отечественное, причем отечественное и ему современное он отождествлял с американизмом духа. «Американизм духа поражает другие народы, – писал он. – Уже анахронизмом именуется национальное чувство» [24]. Консервативных критиков 60-х годов пугал именно американизм духа. Они были убеждены, что американизация ведет к духовной катастрофе. Следовательно, ей следует противостоять. Так, анализируя цитируемую нами статью М. Лобанова, А. Янов делает такой вывод: для современного мира самой большой опасностью является американизация духа. Ей в силах противостоять лишь русификация духа [25].

Конечно, этот провозглашаемый консервативными критиками 60-х лозунг несет на себе печать исторического момента, а именно, очевидность краха марксизма на русской почве. Подводя итог дискуссии 60-х и, в частности, точке зрения, которой придерживались критики из журнала «Молодая гвардия», А. Янов выделяет основные принципы программы редакции «Молодая гвардия». Среди них показательны два. Первый: «перенесение борьбы с «социализма» и «капитализма» в сферу противостояния духа: русского и буржуазного, воплощенного в «американизме». Второй: апокалиптическое видение неизбежности финальной, завершающей предысторию мира, схватки «русского духа» с «американизмом» [26]. Апокалиптический пафос нового варианта конфронтации свидетельствует о том, какого напряжения эта конфронтация достигла уже в 60-е годы. И вот этот высокий градус накала обязывает извлечь из истории мысли концепцию Н. Данилевского, подарившего русским концепцию перманентной конфронтации России с Западом. Сегодня к этой ситуации мы снова вернулись.

Однако вот ведь что интересно. Оппозиция русского и западного духа, увлекающая к первой половине ХIХ века, т.е. к славянофильской мысли, в данном случае в варианте Н. Данилевского, которая, казалось бы, к этому времени приобрела лишь музейный вид, в 60-е годы не была первой. Она была очередной. Для нас важно констатировать все в русской истории ХХ века вспышки этих антизападных настроений, предшествующих современной ситуации. Пожалуй, в истории ХХ века то, что стало предметом внимания А. Янова, а именно, антизападничество в 60-е годы, выразило лишь очередную, а точнее, вторую в существовании этих настроений фазу. Первую фазу следует усматривать в позиции и деятельности вождя И. Сталина, которому было присуще антизападничество. Такое ощущение, что в своих действиях он следовал концепции Н. Данилевского. Именно с вождем связана актуализация консервативной традиции в ХХ веке, при чем, традиции византийского образца. Не случайно Сталин называл себя славянофилом, точнее, «новым славянофилом».

Так, в выступлении в марте 1945 года на обеде в честь Э. Бенеша вождь говорил так: «Тов. Сталин сказал, что он поднимает свой бокал за новых славянофилов. Он, тов. Сталин, сам является новым славянофилом. Были старые славянофилы, одним из руководителей которых является известный русский публицист Аксаков. Они выступали во времена царизма, и эти славянофилы были реакционерами. Они выступали за объединение всех славян в одном государстве под эгидой русского царя. Мы, новые славянофилы, стоим за союз независимых славянских государств» [27].

Конечно, так считать, казалось бы, очень странно и совершенно абсурдно, ибо славянофилы государство не любили. Потому и не оценили деятельность Петра Первого как реформатора и идеализировали допетровскую Русь, т. е. Средневековье. Но ведь до ХХ века славянофильская традиция доходит уже и в измененном, и в извращенном виде. Она в таком виде была, если вспомнить Н. Данилевского, уже в ХIХ веке. Она, например, П. Милюковым так и оценивалась как вырождение славянофильства [28]. Вот и в случае со Сталиным так получается. Деятельность Сталина – это финал модерна, а, следовательно, и русской революции (пусть этот вывод прозвучит в год ее столетия) и начало реабилитации консервативной традиции в ее первоначальной форме, а именно, византийской.

Так, имея в виду вторую мировую войну, Солженицын констатировал то, что Сталин «с первых же дней войны не понадеялся на гниловатую порченую подпорку идеологии, а разумно отбросил ее, почти перестал ее поминать, развернул же старое русское знамя, отчасти даже православную хоругвь, – и мы победили!» [29]. Однако реабилитация традиции в ее имперских формах началась еще до войны, о чем свидетельствует его поворот к истории, на что отреагировало искусство, о чем, в частности, свидетельствовало появление романов, спектаклей и фильмов на историческую тему. Дело тут вовсе не в реабилитации истории, в том числе, и в формах искусства, когда романы, спектакли и фильмы реабилитировали исторических деятелей, в том числе, и царей, а в возвращении самой консервативной формы империи в мире – византийской.

Но в том-то и дело, что на уровне сознания, тем более, политического, совместить идеи марксизма и византинизма, т.е. идеи модерна с консервативной традицией невозможно. Поэтому реабилитация в эпоху Сталина консервативной традиции могла протекать лишь в латентных формах. О византинизме как подсознательном комплексе русского марксизма высказываться было невозможно. Эту реабилитацию консервативной традиции в латентных формах следовало бы считать первой фазой возникновения и нарастания консерватизма в России, иначе говоря, всего того, что Н. Бердяев назовет «новым Средневековьем», и нарастания этого консерватизма оказывалось явно следствием того революционного и разрушительного всплеска, что произошел в 1917 году. Эту зависимость, кстати, проследил И. Ильин. Но эту закономерность смены революционно – разрушительного процесса государственно-охранительным он уже распространял на всю Европу [30].

Что касается эпохи оттепели, когда стало ясно, что марксистский пафос в России иссякает, то фаза реабилитации консервативной традиции, развертывающейся в латентных формах, как раз в это время заканчивается. Вторая в этой истории фаза связана с попытками прямого введения консервативной традиции в марксистскую мысль. Если верить консервативным критикам 60-х, то идея социализма как идея модерна консервативной традиции вовсе не противостоит. Маркс вполне может уживаться и с Хомяковым, и с Киреевским, а, еще точнее, с Данилевским. Что же конкретно в этом случае свидетельствует о созвучности консервативной традиции и идеи социализма? Здесь возникает герменевтическая проблема. Консервативная традиция в русскую историю приходит из Византии. Но смотря какой акцент в этой традиции делать. Сталин и из этой традиции извлекал имперский комплекс. Международная обстановка перед второй мировой войной, когда пришлось собирать все силы и напрягаться, такому акценту способствовала. Идея «третьего Рима» казалась конструктивной и могла способствовать единению людей, которым предстояли великие испытания. Здесь славянофильская традиция казалась актуальной, но в варианте не Хомякова, а Данилевского.

Что же касается возрождения в ситуации оттепели консервативной традиции, то акцент в ней, конечно, был уже другим, смягченным. Здесь все определял не имперский комплекс, а, с одной стороны, религиозная, т.е. православная традиция, которая в 60-е годы ставила в центр внимания, например, фигуру А. Меня, а, с другой, идеализация деревни, в которой еще оставались не до конца истребленными коммунизмом островки Средневековья, того самого Средневековья, которое так идеализировали романтики, а ведь славянофилы – это и есть романтики. Кстати, возрождение этих традиций стало основой благотворного их влияния на литературу, в частности, на писателей-деревенщиков, и искусство в целом. Солженицын высоко оценивает эту тенденцию в литературе, называя имена Шукшина, Можаева, Абрамова, Белова, Астафьева и других, но и себя к ней тоже относит. Имея в виду названных писателей, Солженицын пишет: «В наше время истинный писатель-деревенщик – есть истинно национальный писатель. Этот то, который придерживается поврежденных, погибших или еле сохраняющихся корней русской жизни» [31]. Литература деревенщиков вписывалась в ту программу развития, которая возникает у Солженицына.

Что касается традиции в ее религиозном варианте, то она принимала такие формы и, в частности, в среде интеллигенции, что даже Л. Брежнева это начинало беспокоить. Так, А. Янов пишет, что якобы сам Л. Брежнев на одном из заседаний пожаловался на взрыв национального духа в формах религии, заслонившего угасающий пафос революционных идеалов. «Сам Брежнев, по слухам, – пишет А. Янов, – пожаловался на этом заседании, что, когда бы он ни включил телевизор, он только и слышит, что колокольный звон, только и видит, что церковные купола. «В чем дело, товарищи! – спросил он. – В какое время мы живем? До революции или после нее?» [32]. Конечно, в этом вопросе вождя застоя ощущается растерянность политической элиты и ее неспособность найти в новой ситуации творческий ответ на новые вызовы.
 

ПРИМЕЧАНИЯ

[1] Янов А. Русская идея и 2000 год // Нева. 1990. № 11. С. 153.
[2] Там же. С. 151.
[3] Солженицын А.И. Публицистика: в 3 т. Т. 1. Статьи и речи. Ярославль:  Верх.-Волж. кн. изд-во, 1995. С. 184.
[4] Янов А. Указ. cоч. С. 151.
[5] Солженицын А.И. Указ. соч. С. 428.
[6] Бердяев Н.А. Алексей Степанович Хомяков. Томск: Водолей, 1996. С. 7.
[7] Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. М.: Наука, 1990. С. 117.
[8] Солженицын А.И. Указ. cоч. Т. 1. С. 410.
[9] Там же. Т. 3. С. 199.
[10] Солженицын А.И. Американские речи. Paris: Ymca-press, 1975. С. 21.
[11] Солженицын А.И. Публицистика. Т. 1. С. 442.
[12] Там же. Т. 3. С. 40.
[13] Там же. Т. 1. С. 35.
[14] Там же. Т. 3. С. 298.
[15] Там же. Т. 3. С. 30.
[16] Там же. Т. 3. С. 29.
[17] Там же. Т. 1. С. 415.
[18] Там же. Т. 1. С. 319.
[19] Бодрийяр Ж. Америка. СПб.: Владимир Даль, 2000. С. 166.
[20] Солженицын А.И. Публицистика. Т. 1. С. 152.
[21] Там же. С. 324.
[22] Там же. С. 326.
[23] Панарин А.С. Стратегическая нестабильность в ХХI веке. М.: Алгоритм, 2003.
[24] Лобанов М.П. Просвещенное мещанство // Молодая гвардия. 1968. № 4. С. 304.
[25] Янов А. Указ. cоч. С. 152.
[26] Там же. С. 160.
[27] И.В. Сталин: pro et contra. Антология. Т. 2. СПб.: Издательство Русской христианской гуманитарной академии, 2015. С. 681.
[28] Милюков П.Н. Разложение славянофильства. Данилевский. Леонтьев. Вл. Соловьев // Вопросы философии и психологии. М., 1893. № 3.
[29] Солженицын А.И. Указ. cоч. Т. 1. С. 156.
[30] Ильин И.А. Наши задачи. Историческая судьба и будущее России. Статьи 1948-1954 годов. Т. 1. М.: Рарог, 1992. С. 75.
[31] Солженицын А.И. Указ. cоч. Т. 2. С. 225.
[32] Янов А. Указ. cоч. С. 154.

© Хренов Н.А., 2018

Статья поступила в редакцию 11 мая 2017 г.

Хренов Николай Андреевич,
доктор философских наук, профессор,
Всероссийского государственного университета
кинематографии им. С.А. Герасимова.
e­mail: nihrenov@mail.ru